Historia I Swiat 5 2016 Issn 2299 2464

HISTORIA I ŚWIAT
nr 5/2016
Czasopismo naukowe Instytutu Historii
i Stosunków Międzynarodowych
Uniwersytetu Przyrodniczo-Humanistycznego w Siedlcach
Siedlce 2016
Institute of History and International Relations,
Siedlce University of Natural Sciences and Humanities.
ul. Żytnia 39, 08-110 Siedlce
The Scientific Council:

Jarosław CABAJ (Chairman), Gabriela BELOVA (Neofit Rilski South-West University, Bulgaria),
Oleh DUCH (Ivan Franko National University of Lviv, Ukraine), Wasyl FUTAŁA (Drohobych State
Pedagogical University of name Ivan Franko, Ukraine), Michael Richard JACKSON BONNER
(Toronto, Canada), ks. Roman KRAWCZYK, Jerzy LINDERSKI (University of North Carolina at
Chapel Hill, USA), Walentyna ŁOŚ (National Library of Ukraine, Kiev, Ukraine), Katarzyna
MAKSYMIUK, Robert PIĘTEK, Józef PIŁATOWICZ, Marek PLEWCZYŃSKI, Anton
POSADSKII (Stolypin Volga Region Institute, Russia), Olga ROMANOVSKA (Saratov Socio-
Economic Institute, Russia), Władysław STRUTYŃSKI (Chernivtsi National University, Ukraine),
Walentyna TUGUŻEKOWA (Khakassia Institute of History, Syberian Branch of the Russian
Academy of Sciences, Abakan, Russia), Marek WAGNER, Dorota WEREDA, Wojciech
WŁODARKIEWICZ
Editorial Board:
Katarzyna Maksymiuk (Editor in Chief), Adam Lech Kubik (Editorial Assistant), Dorota Wereda
(Subject Editor), Marcin Malik (Statistics Editor), Beata Spieralska-Kasprzyk (Editor - French), Iwona
Czyżak (Editor - English), Danuta Sowińska (Section Editor - Biographies), Sergiusz Leończyk, Rafał
Roguski
Web page: http://www.ihism.uph.edu.pl/historia-i-swiat
© Copyright by Siedlce University of Natural Sciences and Humanities, Siedlce 2016
ISSN 2299-2464
Typesetting and text makeup:
Adam Lech Kubik
atakan-al-vefa@wp.p
Ed. I Size B-5
Naqš-e Rostam (Mani Moradi, 2012), cover design: Adam Lech Kubik
Print: ZAPOL, Szczecn
TABLE OF CONTENS
ARTICLES
ACTA MILITARIA IRANICA
Samer NAZARI (Esfahan University of Art, Iran), Marzieh SHA'RBAF (Esfahan University
of Art, Iran)
Preliminary Report on the Cairn Tombs of Kuik & Qaleh Bahadori in the Zahāb Plain, Kermānshāh 13-21
Hovhannes KHORIKYAN (National Academy of Sciences of Armenia, Armenia)

On Location of XI and XV Satrapies of Achaemenid Persia 23-29
Kaveh FARROKH (University of British Columbia, Canada), Gholamreza KARAMIAN (Tehran

Azad University, Iran), Meysam DELFAN (Tehran Azad University, Iran), Farzad ASTARAKI
(Tehran Azad University, Iran)
Preliminary reports of the late Parthian or early Sassanian relief at Panj-e Ali, the Parthian relief 31-55
at Andika and examinations of late Parthian swords and daggers
Patryk SKUPNIEWICZ (Siedlce University, Poland)

The Himyarite “knight” and Partho-Sasanian art 57-75
Adam Lech KUBIK (Siedlce University, Poland)

Introduction to studies on late Sasanian protective armour. The Yarysh-Mardy helmet 77-105
Ilkka SYVÄNNE (University of Haifa, Israel)

The Eyes and Ears: The Sasanian and Roman Spies ca. AD 222-450 107-131
Yaroslav PYLYPCHUK (National Academy of Sciences of Ukraine, Ukraine)

North African frontier and nomads (IV-VII centuries) 133-147
Katarzyna MAKSYMIUK (Siedlce University, Poland)

The financial statements in the Persian-Roman wars during of the Sasanian 149-157
Michael Richard JACKSON BONNER (Canada)

The Rebellion of Anōš Āzād 159-165
ACTA HISTORICA
Kamila WOŹNICA (Siedlce University, Poland)

Famine and poverty in the army during the reign of the House of Vasa in the light of reports and diaries 169-190
Janusz Adam FRYKOWSKI (Janusz Peter, MD Tomaszów Regional Association, Poland)

The history of Protection of the Most Holy Virgin Mary Uniate Parish in Ciotusza in the light of the 18th 191-204
century church post-visitation protocols
Irina TCYREMPILOVA (Eastern-Siberian National Heritage Institute, Russia)

Soviet practice of conservation and use of the religious heritage in the 20-30 years of XX century 205-213
(on materials of the Baikal region)
Rafał ROGUSKI (Siedlce University, Poland)

Religious and social aspects of mourning after Marshall Joseph Piłsudski in Stanisławów voivodship 215-223
Paweł WOŁOSZ (Siedlce University, Poland)

Polish Army in its organisation phase on the turn of 1944 and 1945 illustrated with an example of 4th 225-237
Anti-aircraft Artillery Division and 8th Infantry Division
Dariusz MAGIER (Siedlce University, Poland)
National Council and Municipal and Communal Office of Łosice in 1973-1990 – structural history 239-245
of documents creators and their archival records
Andriy GRUBINKO (Ternopil National Economic University, Ukraine)

The idea of European political integration in the history of international relations and Great Britain 247-262
Mykola GENYK (Carpathian National University, Ukraina)

Definition of the concept of “interethnic reconciliation” 263-276
REVIEWS AND POLEMICS
Erich KETTENHOFEN (University Trier, Germany)

rev. Michal Alram, Rika Gyselen, Sylloge Nummorum Sasanidarum Paris-Berlin-Wien. Band II. 279-282
Ohrmazd I – Ohrmazd II., Vienna 2012

rev. Katarzyna Maksymiuk, Geography of Roman-Iranian wars. Military operations of Rome 283-287
and Sasanian Iran, Siedlce 2015
Andrzej JANUCIK (Siedlce University, Poland)

rev. Perception of Poland and its role in Europe's history. Pieter Rietbergen, Europe, a Cultural History, 289-292
London 2014
Tomasz KOWALCZYK (Siedlce University, Poland)

rev. Czesław Jeśman, Communicable diseases in the Polish Army in the years 1918-1939 293-297
as a prophylactic and therapeutic issue, Łódź 1997 (2009)
Arkadiusz ŁUKASIAK (Siedlce University, Poland)

rev. Alicja Gontarek, Żydzi Mińska Mazowieckiego w latach 1918-1939, Lublin 2015 299-302
SOURCES
Marek WAGNER (Siedlce University, Poland)

A source for the history of Kamieniec campaign in 1689 305-308
Natalija MOSIJUKOVA (National Metallurgical Academy of Ukraine, Ukraine) Members

of the Polish uprising of 1863 - 1864 years in exile Ekaterinoslav 309-323
WITNESSES OF THE PAST OF EARTH SIEDLCE (BIOGRAPHIES) 327-351

Bereza Stefan, Dąbrowski Stanisław, Kuczyński Aleksander, Kuczyński Feliks, Kuczyński Leon,
Kuczyński Wiktoryn, Lalewicz Marian, Modrzewski Franciszek, Modrzewski Jan, Modrzewski
Władysław, Wrzosek Mieczysław
MESSAGES
Hubert JUCHIMIUK (Poland)

For bread and in search of freedom. Reflections of the modern teenager on the Polish emigration 355-357
SPIS TREŚCI
ARTYKUŁY
Samer NAZARI (Esfahan University of Art, Iran), Marzieh SHA'RBAF (Esfahan University
of Art, Iran)
Preliminary Report on the Cairn Tombs of Kuik & Qaleh Bahadori in the Zahāb Plain, Kermānshāh 13-21
Hovhannes KHORIKYAN (National Academy of Sciences of Armenia, Armenia)

On Location of XI and XV Satrapies of Achaemenid Persia 23-29
Kaveh FARROKH (University of British Columbia, Canada), Gholamreza KARAMIAN

(Tehran Azad University, Iran), Meysam DELFAN (Tehran Azad University, Iran), Farzad
ASTARAKI (Tehran Azad University, Iran)
Preliminary reports of the late Parthian or early Sassanian relief at Panj-e Ali, the Parthian relief 31-55
at Andika and examinations of late Parthian swords and daggers
Patryk SKUPNIEWICZ (Siedlce University, Poland)

The Himyarite “knight” and Partho-Sasanian art 57-75
Adam Lech KUBIK (Siedlce University, Poland)

Introduction to studies on late Sasanian protective armour. The Yarysh-Mardy helmet 77-105
Ilkka SYVÄNNE (University of Haifa, Israel)

The Eyes and Ears: The Sasanian and Roman Spies ca. AD 222-450 107-131
Yaroslav PYLYPCHUK (National Academy of Sciences of Ukraine, Ukraine)

Североафриканский фронтир и кочевники (IV-VII вв.) 133-147
Katarzyna MAKSYMIUK (Siedlce University, Poland)

Die finanziellen Abrechnungen in den persisch-römischen Kriegen in den Zeiten der Sasaniden 149-157
Michael Richard JACKSON BONNER (Canada)

The Rebellion of Anōš Āzād 159-165
ACTA HISTORICA
Kamila WOŹNICA (Siedlce University, Poland)

Famine and poverty in the army during the reign of the House of Vasa in the light of reports 169-190
and diaries

The history of Protection of the Most Holy Virgin Mary Uniate Parish in Ciotusza in the light 191-204
of the 18th century church post-visitation protocols
Irina TCYREMPILOVA (Eastern-Siberian National Heritage Institute, Russia)

Советские практики сохранения и использования религиозного наследия в 20-30-е годы ХХ 205-213
века (на материалах Байкальского региона)
Rafał ROGUSKI (Siedlce University, Poland)

Религиозные и социальные аспекты траура по Маршалу Юзефу Пилсудскому 215-223
в Станиславовском воеводстве
Paweł WOŁOSZ (Siedlce University, Poland)
Polish Army in its organisation phase on the turn of 1944 and 1945 illustrated with an example of 4th 225-237
Anti-aircraft Artillery Division and 8th Infantry Division
Dariusz MAGIER (Siedlce University, Poland)

Народный Совет и Управление Города и Гмины в Лосицах в 1973-1990 гг. – история 239-245
фондообразователя и архивного фонда
Andriy GRUBINKO (Ternopil National Economic University, Ukraine)

Идея европейской политической интеграции в истории международных отношений 247-262
и Великобритания
Mykola GENYK (Carpathian National University, Ukraina)

Definition of the concept of “interethnic reconciliation” 263-276
RECENZJE I POLEMIKI

rez. Michal Alram, Rika Gyselen, Sylloge Nummorum Sasanidarum Paris-Berlin-Wien. Band II. 279-282
Ohrmazd I – Ohrmazd II., Vienna 2012

rez. Katarzyna Maksymiuk, Geography of Roman-Iranian wars. Military operations of Rome 283-287
and Sasanian Iran, Siedlce 2015
Andrzej JANUCIK (Siedlce University, Poland)

rev. Perception of Poland and its role in Europe's history. Pieter Rietbergen, Europe, a Cultural 289-292
History, London 2014
Tomasz KOWALCZYK (Siedlce University, Poland)

rev. Czesław Jeśman, Communicable diseases in the Polish Army in the years 1918-1939 293-297
as a prophylactic and therapeutic issue, Łódź 1997 (2009)
Arkadiusz ŁUKASIAK (Siedlce University, Poland)

rec. Alicja Gontarek, Żydzi Mińska Mazowieckiego w latach 1918-1939, Lublin 2015 299-302
ŹRÓDŁA
Marek WAGNER (Siedlce University, Poland)

Une source pour l'histoire de la campagne de Kamieniec en 1689 305-308
Natalija MOSIJUKOVA (National Metallurgical Academy of Ukraine, Ukraine)

Учасники польського повстання 1863 – 1864 років в засланні на Катеринославщині 309-323
ŚWIADKOWIE PRZESZŁOŚCI ZIEMI SIEDLECKIEJ (BIOGRAMY) 327-351

KOMUNIKATY
Hubert JUCHIMIUK (Poland)

For bread and in search of freedom. Reflections of the modern teenager on the Polish emigration 355-357
ARTICLES
HISTORIA I ŚWIAT, nr 5 (2016)
ISSN 2299-2464
Samer NAZARI (Esfahan University of Art, Iran)

Marzieh SHA'RBAF (Esfahan University of Art, Iran)
Preliminary Report on the Cairn Tombs of Kuik & Qaleh Bahadori in the
Zahāb Plain, Kermānshāh
Keywords: Iran, Kermanshah, Zahāb Plain, Cemetery, Cairn Tombs.
Introduction
The Zahāb Plain is always one of the noteworthy and considerable areas in archeological
studies in west of Iran. The presence of numerous ancient mounds related to the prehistoric times up
to the Islamic periods and also identification of cultural remains of different periods indicate
importance of this region well. Also environmental and strategic condition of the plain in order
to connect to Mesopotamia is another reason of this significance. Background studies of Zahāb region
dates back to the first half of the nineteenth century. At that time in his journey from Zahāb
to Khuzestān, Rawlinson released noteworthy information about the region. 1 After that, several studies
and activities were done by archaeologists and researchers with regard to this region; however those
studies had been more focused on the historical periods.2 In 1968 and 1970 some archaeological
surveys were conducted by Ali Akbar Sarfaraz3 and Saeed Ganjavi, respectively. Afterwards, in 2007
during the archaeological survey directed by Shahin Kermajani, many archaeological sites were
identified, which had been attributed to the prehistoric, historic and Islamic periods. 4 Following local
reports of Qaleh Bahadori village about the presence of ancient cemeteries in the region, in 2015
the preliminary research carried out with the aim of identifying and introducing these cairn tombs
in two villages of Dasht-e Zahāb rural district, which have not been discussed heretofore.
Due to the proximity of cemeteries to the village and commute of peasants, shepherds and
nomads in these ways, the tombs were also visited by the authors; However the lack of knowledge and
confidence about the security of some areas in Sarpol-e Zahāb – where is still a mine-polluted region
due to the Iran-Iraq imposed war – resulted in putting off the identification and research on those area
to the future.
Geographical and environmental Locations
Sarpol-e Zahāb (34° 27' N, 45° 52' E) is situated in the western part of Kermānshāh
province. It is bordered on the north by Salās-e Bābājāni County; on the east by Dālāhu County; on
the south by Gilān-e Gharb County; and on the west by Qasr-e Shirin County and Iraq, as well. With
an area of ca. 1251 square kilometers, Sarpol-e Zahāb County includes 3% of the total area of
the province.5 This county is subdivided to two central and Qaleh Shāhin parts which consists of six
rural districts. Dasht-e Zahāb rural district is situated in the central part of the county (Fig. 1).
The average height of Sarpol-e Zahāb County above sea level is 550 meters. It has both hot
and dry and mountainous climate. Climatic and environmental situations of this region resulted

nazarisamer@yahoo.com

marzieh.sharbaf@yahoo.com
1
RAWLINSON (1839).
2
DE MORGAN (1896); DE MORGAN (1897); HERZFELD (1920); KEALL (1967); KLEISS (1975).
3
SARFARAZ et al. (1968).
4
KERMAJANI (2007).
5
KAMARI, JAMSHIDI (2013) 19.
13 | P a g e
in flowing surface water and nourishing underground water tables of the fertile plains in this county.
The Sarpol-e Zahāb County is located in a relatively extensive plain surrounded by heights and hills;
so these conditions caused formation of fertile plains in it, including Zahāb plain, Qaleh Shāhin, Dire,
Rikhak.6 Meanwhile the Zahāb plain is a result of alluvium accumulation that is widespread in the
middle of Jagiran river basin between 45° 42' - 46° 10' E and 34° 31'- 34° 41' N in the north of Sarpol-
e Zahāb. The Jagiran flows in the plain from northeast and after passing ca. 15 kilometers through
the plain flows out from its southwest. The plain surface is quite flat so that the floodplain of Jagiran is
considered as its only specified feature. 7
The Cemeteries
Totally four cemeteries have been identified in southeastern part of Dasht-e Zahāb rural
district, close to both Kuik and Qaleh Bahadori villages. They were constructed as cairn tombs, located
commonly in the foothills (Fig. 2). The cemeteries around Qaleh Bahadori village divided into three
distinct parts which specified with A, B and C letters. A selection of the tombs is discussed below.
Kuik cemetery (Fig. 3): 45° 52' 53.93" E, 34° 34' 36.07" N, 848 m ASL. It is situated in
the northeastern part of the Kuik village on the foothill of Bāy-Kowān Mountain. More than ten tombs
are identifiable here. Some of them still remain intact. Several potsherds belong to the rims as well as
a piece of obsidian has been identified. Between this cemetery and the cemetery of Qaleh Bahadori A,
there is a rock shelter and a cemetery attributed to the Islamic period.
Qaleh Bahadori A cemetery: 45° 52' 27.93" E, 34° 34' 52.82" N, 785 m ASL. This cemetery is
located between the east sides of main road from Kuik to Qaleh Bahadori villages. It is situated on
the Bāy-Kowān mountain foothill. Because of looting, the inner structure of some tombs was visible
which seemed almost in oval shape; however some others were filled with stones again (Fig. 4). One
of the tombs measures 2 by 0.90 m with a depth of 0.90 m (Fig. 5). No cultural material has been
found here.
Qaleh Bahadori B cemetery (Fig. 6): 45° 52' 58.19" E, 34° 35' 18.93" N, 838 m ASL. This cemetery
is situated upper than the previous one, on the eastern side of the Qaleh Bahadori village. About fifteen
tombs with different directions have identified here. Also there is another cemetery in its lower part
which belongs to the recent period. No cultural materials – which are helpful in tombs chronology -
have been found.
Qaleh Bahadori C cemetery: 45° 52' 52.97" E, 34° 35' 29.81" N, 832 m ASL. In the northern
foothills of Bāy-Kowān Mountain as well as eastern part of Qaleh Bahadori village, another cemetery
was identified. One of the tombs was different based on structure and dimensions. It seems to be larger
than the others (Fig. 7).
Archaeological Data
Generally when the graves are disturbed by natural and human factors, usually no surface
findings obtain. Therefore in these cemeteries very little surface cultural material obtained which were
limited only to several pieces of pottery. These potsherds probably are not relevant with the tombs
because on the basis of some evidences, these sites have been settlements for nomadic peoples in
the past. Thus the surface pottery cannot be simultaneous with the tombs or related to them necessarily.
Given the lack of pottery index, rather exact dating is not possible yet since no specific indicator is
available. So it will be tried to suggest a possible chronology for the tombs, based on their structures as
well as their proximity with peripheral ancient sites.
6
GHOLAMI (2009) 10.
7
ALAEE TALEGHANI, SAEEDI-KIA (2013) 173.
14 | P a g e
Tombs Structure
The tombs' morphology of introduced cemeteries seems as cairn structures. The plundered
tombs help us to understand this kind of structure. They show that at first all around the tomb's wall
was elevated with different size of stone in several rows; after putting the dead body, the tomb has
been covered with three or four cap stones. Then the pile of stones was put on it (Fig. 8).
The location of tombs is somewhat similar. All of them situated - with different distances -
on the hillsides of Bāy-Kowān Mountain. The identification of the tombs is via their physical structure
as a pile of stones which can be seen on the ground; so it put them at risk of grave looters. Because
none of the tombs have been scientifically excavated yet, there is no data about the burial practices;
and the current information is just based on the observation of illegal excavations that have been taken
place in this regions.
The comparable samples to this structure have been reported mainly from the Iron Age III
cemeteries at Pusht-i Kuh including War Kabud,8 Gul Khanan Murdah9 and in some cases Chamahzi
Mumah10 (All three cemeteries are located in the area of Modern province of Ilam). Other examples
which can be compared with them identified during an archaeological survey in the Iron Age
cemeteries of Ban Razianah and Deymah Ri 11 (They are located in the northwestern part of Ilam
province).
Conclusion
The present study has focused on the stone-made burials located adjacent to the Kuik and
Qaleh Bahadori villages in Zahāb County, Kermanshah province, Iran. In the past, there was a spring
close to the cemeteries that has already been dried. According to the locals, this spring has once been
the main drinking source of water in these villages. One of the significant issues is the presence
of several seasonal rivers in this area. All the tombs were located in the vicinity of the rivers and on
the slopes of Bāy-Kowān Mountain. Accodingly, environmental conditions and geographical contexts
can have the same role in formation of their distribution pattern.
The studied areas had been robbed by looters, so the high percentage of the tombs was
plundered. Therefore achieving the primary results were encountered some obstacles. On the other
hands, the remarkable surface archaeological data were not found close to the areas and only sparse
fragments of potsherds were identified. Due to the location of nomadic temporary settlements close
to the cemeteries, we cannot cite to those rare pottery. Therefore, there was an attempt to suggest
a preliminary relative chronology of the tombs on the basis of tombs' structure and their comparative
study with neighboring regions. The results of comparisons indicate that the tombs conform to the Iron
Age III12 samples located in modern Ilam County, morphologically. It is noteworthy that due to the
lack of ongoing archeological activities in the region and not releasing the few studies, the precise
chronological condition of Sarpol-e Zahāb is still unclear. During this time, the Zahāb plain dominated
likely by the Assyrian government or some local governments, however the title of the Iron Age was
used here since the cultural sequences of this part of history in this region is unclear yet. Obviously
the archaeological excavations can change the proposed chronology. Moreover several ancient tell
including the mound of Ahmad Khan, Kelaek, Noshirvan and etc. situated in the west side
of cemeteries (Fig. 9). The archaeological activities in the mounds are of paramount importance in
8
HAERINCK, OVERLAET (2004).
9
10
11
DAVOUDI, HATAMI (2012) Figs. 5-6.
12
ca. 800/750 - 650 BC. This chronology is based on the studies of Belgian Archaeologists according to their
excavations and surveys in Pusht-I Kuh region. This division consists four chronological phases: the Iron Age IA.
(ca. 1300/1250- ca. 1150 BC), the Iron Age IB/IIA. (ca. 1150- ca. 900 BC), the Iron Age IIB (ca. 900- ca. 800/750
BC) and Iron Age III (800/750- ca. 650 BC); OVERLAET (2005) 8-14.
15 | P a g e
order to have a better analysis and dating of the tombs and generally can clarify the chronology of the
region.
Fig. 1. Divisions of rural districts in Sarpol-e Zahāb County, Kermanshah province, Iran
Fig. 2. Location of the Zahāb plain cemeteries based on the satellite image of google earth
16 | P a g e
Fig. 3. The area of Kuik cemetery13
Fig. 4. A tomb in Qaleh Bahadori A cemetery which had been filled after looting
13
All photos were taken by S. Nazari
17 | P a g e
Fig. 5. One of the plundered tombs of Qaleh Bahadori A cemetery
Fig. 6. The area of Qaleh Bahadori B cemetery
18 | P a g e
Fig. 7. An example of a plundered tomb in Qaleh Bahadori C cemetery
Fig. 8. The visible structure of one of the tombs in Qaleh Bahadori A cemetery
19 | P a g e
Fig. 9. Locations of the cemeteries and archaeological Tells near the Qaleh Bahadori and Kuik villages
Bibliography
ALAEI TALEGHANI M., SAEEDI KIA M. (2013), The Role of Geomorphologic Factors in Formation and
Nourishing Of Underground Water Table (Case Study: Zahāb Plain), „Geographical Research”, 2. 109, 171-186.
DAVOUDI D., HATAMI NESARI T. (2012), The recent archaeological survey on iron age graveyards and
settlements in eywan, shirah-penah district, western Iran, „Procedia - Social and Behavioral Sciences”, 46, 3916-
3924.
GHOLAMI T. (2009), The Gate of Western Iran: Sarpol-e Zahāb, Tehran.
HAERINCK E., OVERLAET B. (1998), Chamahzi Mumah: An Iron Age III Graveyard. Luristan Excavation
Documents II, „Acta Iranica”, 33.
HAERINCK E., OVERLAET B. (1999), Djub-i Gauhar and Gul Khanan Murdah, Iron Age III graveyards in the
Aivan plain. Luristan Excavations Documents III, „Acta Iranica”, 36.
HAERINCK E., OVERLAET B. (2004), The Iron Age III Graveyard at War Kabud Pusht-I Kuh, Luristan.
Luristan Excavations Documents V, „Acta Iranica”, 42.
HERZFELD E. (1920), Am Tor Von Asien, Berlin.
KAMARI M., JAMSHIDI R. (2013), Sarpol-e Zahāb During the Time (Historical Geoghraphy and History
of Sarpol-e Zahāb) (in Persian), Kermanshah.
KEALL E. J. (1967), Qal'eh-I Yazdigird: A Sasanian Palace Stronghold in Persian Kurdistan, „Iran”, 5, 99-121.
KERMAJANI SH. (2007), The Archaeological Survey Reports of Sarpol-e Zahāb Plain (in Persian), Unpublished.
KLEISS W. (1975), Beobachtungen in der Umgebung von Sarpol-I Zohab, „Archäologische Mitteilungen aus
Iran”, 8, 123 - 132.
MORGAN J. de (1896), Mission scientifique en Perse. Tome quatrième, recherches archéologique, Première
partie, Paris.
MORGAN J. de (1897), Mission scientifique en Perse. Tome quatrième, recherches archéologiques, Deuxième
partie, Paris.
OVERLAET B. (2005), The Chronology of the Iron Age in the Pusht-I Kuh, Luristan, „Iranica Antiqua”, 40, 1-33.
RAWLINSON, M. (1839), Notes on a March from Zoháb, at the Foot of Zagros, along the Mountains to
Khúzistán (Susiana), and from Thence Through the Province of Luristan to Kirmánsháh, in the Year 1836, „The
Journal of the Royal Geographical Society of London”, 9, 26-116.
SARFARAZ A. A., SARAF M. R., YAGHMAII E. (1968), Surveys of Kermanshah Province (in Persian), Cultural
Heritage Organization of Iran, Unpublished.
20 | P a g e
Summary:
Preliminary Report on the Cairn Tombs of Kuik & Qaleh Bahadori in the Zahāb Plain, Kermānshāh
In the summer of 2015, a preliminary visit was carried out by the authors with the goal of identifying
and documenting archaeological cemeteries as well as giving a relative chronology of them at two villages of Kuik
and Qaleh Bahadori in the Zahāb Plain, located in Sarpol-e Zahāb County in Kermānshāh province of Iran.
Numerous tombs were identified in four cemeteries. Mostly they were located in the hillside of mountains.
The pile of stones on the ground can be an indicator to assess them. Structurally all tombs are the same. All around
the tomb's wall was elevated with different size of stones in several rows; after putting the dead body, the tomb
has been covered with three or four cap stones. Then the pile of stones was put on top of it. Nevertheless these
cemeteries were been looted by smugglers, still some intact tombs can be seen among them. Unfortunately, no
cultural materials were found in these areas except for few potsherds; so this caused some difficulties to date
the tombs. The morphology of their structure and comparative study with peripheral regions suggest probable
chronology of Iron Age III for the tombs. It is evident that certain results will be achieved on the basis
of archaeological excavations.
Keywords: Iran, Kermanshah, Zahāb Plain, Cemetery, Cairn Tombs.
21 | P a g e
22 | P a g e
ISSN 2299-2464
Hovhannes KHORIKYAN* (National Academy of Sciences of Armenia, Armenia)
On Location of XI and XV Satrapies of Achaemenid Persia

Keywords: Satrapy, Caspians, Scythians, Hyrcanians, Totem
The Father of History Herodotus, touching upon the XI Satrapy of the Achaemenid Persia,
writes down: “The eleventh [province] comprised the Caspii, Pausicae, Pantimathi and Daritae, paying
jointly two hundred talents”.1 The Father of History refers to the Caspians in the XV Satrapy too:
“The Sacae and Caspii were the fifteenth [province], paying two hundred and fifty talents”. 2
The author refers to the Caspians also in the scope of tribes and peoples taking part in Greek invasion
of Xerxes: “The Caspians in the army wore cloaks, and carried the reed bows of their country and short
swords. Such was their equipment; their leader was Ariomardus, brother to Artyphius”. 3 According to
the Father of History the Caspians and Paricanians assigned also riders, armed like their infantry too. 4
Herodotus tells that the Sacae participated in the invasion too: “The Bactrians in the army wore
a headgear most like to the Median, carryng their native bows of reed, and short spears. The Sacae,
who are Scythians, had on their heads tall caps, erect and stiff and tapering to a point; they wore
breeches, and carried their native bows, and daggers, and axes withal, which they call “sagaris.”
These were Amyrgian Scythians, but were called Sacae; for that is the Persian name for all Scythians.
The commander of the Bactrians and Sacae was Hystaspes, son of Darius and Cyrus’ daughter”. 5
As we see there are particular contradictions in the given evidences. If Herodotus mentions about two
separate groups of the Caspians in the list of Satrapies, but during the Greek invasion of Xerxes
the Caspians are recorded as one unite group, acting under one rule. However, as we will see below,
the other part of the Caspians is also touched upon during that invasion, but with the other name.
The investigators of the XI Satrapy’s Caspians usually make them separate from the XV’s.
The great part of investigators, studying the Caspians of the XI satrapy, locate them in
the southwestern shores of the Caspian Sea, to the south of the Apsheron Peninsula.6 The Caspians are
also located near the southern shores of the Caspian Sea, northwest to Media. 7 E. Herzfeld locates
the Caspians in the southwestern and southern parts of the Caspian Sea, suggesting that the so-called
“Caspian Gates” derives from the name of the Caspians. 8 In fact, there are two Caspian Gates-one near
Raga-Ray, the other-in the Talish Mountains. We must point out that the investigators confirm these
standpoints according to the data of sources. However, the investigation of the sources serves the base
for H. Svazyan, e.g., to locate the XI Satrapy in Transcaucasia, which was surrounded by the southern
feet of the Caucasian Mountains on the north, by the Caspian Sea on the east, by the river Kur on
the south, and by the river Alazan on the west. According to the author in this territory we must look
for the Pausicians, Pantimathians and the Daritans referring to the Caspians. 9 But, if we take into
account only the fact that the location of the Daritans is clear in the sources (see below), however, this
viewpoint is beneath criticism. I. Diakonoff considers the clothing and armament of the Caspians
typical to the Mannaeans and the Medes of the 1st millennium B.C. 10 it means he considers them
* Institute of Oriental Studies, Department of Iran, Yerevan, hovhkhor78@mail.ru

1
Herod. III 92.
2
Herod. III 93.
3
Herod. VII 67.
4
Herod. VII 86.
5
Herod. VII 64.
6
ДОВАТУР, КАЛЛИСТОВ, ШИШОВА (1982) 196, n. 101.
7
ДОВАТУР, КАЛЛИСТОВ, ШИШОВА (1982) 196.
8
HERZFELD (1968) 196.
9
SVAZYAN (1983) 89.
10
ДЬЯКОНОВ (1956) 103, 364.
23 | P a g e
an transcaucasian tribe. The author makes an assumption that the Pausicians, Pantimathians and
the Daritans might have been the separate tribes of the Kadousioi (the Katishes-Kh. H.) and of
the other Anariakai, which were lived in the north, as if in the territory nearby the Caspian seashore,
between the Utians and Albanians and Hyrcanians in the east. 11 I. Aliev places all the three tribes in
the neighbourhood of the ancient Caspiane. 12
In the circle of investigators the opinions concerning the location of the XV Satrapy are
divided too. Some investigators assign the Caspians of the XV Satrapy the territories south to
Hindukush (Kafiristan-Nuristan and Chitral).13 V. Struve locates the Caspians of the XV Satrapy to
the east of the Aral Sea (and viewing it as the continuation of the Caspian Sea). He suggests that
the Caspians are identical with the Sacae, living beyond Sugda, and in the reign of Darius I they make
up the special province of the Sacae, living beyond the sea. According to the author the Sacae, living to
the east from the Aral Sea, are named the Massagetae and the Dahi by the Greek authors, and those
living in the territories of seashores are called the Caspians. 14 There have been attempts
in historiography at changing Κάσπιοι into Κάσπειροι, Κάσιοι, Πάκτυες.15 H. Shtein rejects to solve
the relation problem of the Caspians to Κάσπειροι or Κασπεραϊοι or to Kaspapyrus-Kabul and
proofreads as Πάκτυες.16
But these suggestions give birth to new questions more often rather than give answers to
the discussed issues. There have been attempts in the circle of investigators at placing the XV Satrapy
in Transcaucasia.17 However, as the latest investigations show, every attempt at placing both the XI
and the XV satrapies in Transcaucasia has failed. Touching upon the problem of the Caspians,
B. Haroutyunyan has shown that there was the XVIII Satrapy between the Caucasian Mountains and
the river Kur.18 So, the suggestions of the investigators to place the XI and the XV satrapies in Central
Asia must be right.
W. How and J. Wells assume that the Caspians of the XV Satrapy might be the inhabitants
of Kashmir, though such location is considered doubtful. At the same time they assume that
the Caspians of the XI Satrapy substitute the Hyrcania, and its absence from the list of satrapies causes
surprise.19 Agreeing with this assumption, B. Haroutyunyan tries to prove that the XI Satrapy has been
in Hyrcania and in its surrounding territory. 20 A. Hakobyan also thinks that the XI Satrapy has been
in Hyrcania and he identifies the Sacae of the XV Satrapy with the “Amyrgian Scythians”
of Herodotus, which are the “Haumavargian Sacae” of the Behistun Inscription and locate them to
the north from the Hyrcanians, in the internal territory of the Western Turkmenistan. According to him
the Caspians of two satrapies must be neighbours, as they fight in the same detachment of Xerxes
army.21 But the assumption of the author is not hard to reject according to the following important fact.
Herodotus tells that, “He (Darius I-Kh. H.) united each nation with its closest neighbours, and beyond
these nearest lands, assigned those that were farther off some to one and some to another nation”. 22
We can conclude from the information, that the aim of the Persian Court has not been the division
of any ethnos between the different satrapies, but to join some of them in one administrative district.
So, we cannot accept A. Hakobyan’s location of XI Satrapy in the neighbourhood of the XV Satrapy.
I. Diakonoff places the Caspians of the XV Satrapy to the east of the Caspian Sea, in
the neighbourhood of the Sacae, living nearby the Caspian Sea, and the Sacae of the same satrapy are
11
ДЬЯКОНОВ (1956) 447.
12
АЛИЕВ (1960) 104, n. 9.
13
14
СТРУВЕ (1968) 55, 110.
15
16
ДОВАТУР, КАЛЛИСТОВ, ШИШОВА (1982) 196, n. 101; 395, n. 764.
17
ТЕР - МАРТИРОСОВ (1998) 140; МЕЛИКОВ (2003) 103.
18
HAROUT’YUNYAN (1999) 45-114.
19
See ДОВАТУР, КАЛЛИСТОВ, ШИШОВА (1982) 196, n. 101.
20
HAROUT’YUNYAN (1999) 87-98.
21
HAKOBYAN (1983) 91; АКОПЯН (1987) 45-46.
22
Herod. III 89.
24 | P a g e
the nation of Sakā country of the Behistun Inscription. Whatever, the investigator considers the issue
of the XV Satrapy unsolved23, and we will try to solve this matter with the results of our examination.
Let us discuss few matters concerning the location of the XI and XV satrapies. From the tribes
of the XI Satrapy the Daritans are more clearly located, whom Ptolemy locates to the south of
the Caspian Sea, in the neighbourhood of the city Rey (historical Raga).24 As for us, the Pausicians are
the Pestici of Pomponius Mela, they are referred to between the Amardes and the Derbikes. On
the other occasion the historian, speaking about Jaxartes and Oxus, writes down that the second,
flowing from east to west turns near the Dahi for the first time and directing the stream to the north,
opens the river mouth between the Amardes and the Paesicas. 25 There leaves hardly any doubt that
the Paesicas of Melas’ second reference are the same Pestici. The Amardes or Mardes are located in
the territories of the middle and lower stream of the river Qizil-Uzen (historical Amardus) till the river
mouth, and the Derbikes has lived in the coastal territories of the Caspian Sea, to the north from
the Hyrcanians. According to the ordinal number of the tribes of the XI Satrapy, the Pausicians must
be located to the south and southwest from the Caspians. In the second record of Mela Oxus is not
identified with today’s Amu-Darya, but with Atrek or more precisely with Gurgan. Pliny the Elder
refers to the Pestici as a scythian tribe.26 The Ptolemy’s Pasikai are also identical with the Pausicae.27
According to what has been said, we can suggest that the Pausicae have been located in the southern
shores of the Caspian Sea, at least to the east from of the Daritans and have been scythian tribe.
In the above part we have pointed out that according to the opinion of the literature of
historical sciences, the Caspians of the XI Satrapy substitute Hyrcania. Which are the bases of
the following viewpoint? Though the Hyrcanians have not been mentioned in the Herodotus’ list of
satrapies, the Father of History is informed about their existence. According to Herodotus: “There is
a plain in Asia shut in on all sides by mountains through which there are five passes. This plain was
once the Chorasmians’, being at the boundaries of the Chorasmians, the Hyrcanians, Parthians,
Sarangians, and Thamanaei, but since the Persians have held power it has been the king's”. 28
According to the next record of the Father of History: “The Hyrcanians were armed like the Persians,
their leader was Megapanus, who was afterwards the governor of Babylon”. 29 It is clear
from Herodotus’ first records that the Hyrcanians, recording between the Chorasmians and
the Parthians, have been located in the southeastern part of the Caspian Sea, and in the second record
the same armament shows the Iranian general origin of the Hyrcanians and Persians, besides this, it’s
important to take into account that the Hyrcanians are recorded in Xerxes’ army after the Persians,
Medians, Cissians, which shows their role and place in the Achaemenid Empire.
The Behistun Inscription is an important source for the clarification of Herodotus’
information, where Hyrcania is not mentioned in the row of subdued countries, but it is mentioned
in another part of the same record: “Parthia and Hyrcania became rebellious from me (Darius I-Kh.
H.), called themselves (adherents) of Phraortes”. 30 As we can note, Parthia and Hyrcania make up one
country, whose ruler was Hystaspes, the father of Darius I. After putting down the rebel Darius
announces that this is what he has done in Parthia. So, we must think that Hyrcania has entered into
Parthia. For the comparison let us mention, that after putting down the rebel in Margiana country,
Darius announces again that this is his deed in Bactria.31 So, Margiana has entered into Bactria, and it
is not by chance, that it is not mentioned in the row of subdued countries of the Behistun Inscription.
After putting down the rebel of Phraortes, Hyrcania (arm. Vrkan) makes separate from Parthia, and
23
ДЬЯКОНОВ (1956) 360.
24
Ptol. VI 2. 6.
25
ЛАТЫШЕВ (1949. 1) 284-285.
26
ЛАТЫШЕВ (1949. 2) 306.
27
Ptol. VI 12. 4.
28
Herod. III 117.
29
Herod. VII 62.
30
KENT (1953) 124, 127; LECOQ (1997) 200.
31
KENT (1953) 127; LECOQ (1997) 201-202.
25 | P a g e
the last enters into the XVI Satrapy. But in the reign of Darius III Hyrcania and Parthia appear again in
one satrapy.32
B. Haroutyunyan touches upon the Caspian-Hyrcanians identity from the following
viewpoint. According to him, the Georgian Varjan (Iberia or Virk’-Kh. H.), mentioned in
“Ašxarhacoyc” (“Armenian Geography”) must have close relations with Vrkan or Varkan country-
name, it is also interesting to note that the name of Varjan of Virk is accompanied by the names of
Caspi city and “The Caspian Mountains” given to the Caucasian Mountains’. Going on with the idea,
the author comes to the conclusion that Varkan or Vargan must be derived from the word “wolf” and
meant “Country of The Wolf”, so the ethnic name comes from the word “wolf”, being the tribe totem.
B. Haroutyunyan assumes, judging by the disconnected indirect material, that one part of Caspian-
Hyrcanians resides in the territory of the Eastern Georgia giving them the names Vrkan-Varkan-
Varjan, and one of its city’s name of Caspi, and we can conclude that this movement probably takes
place after the administrative reconstructions of Darius I and the invasions of Alexander
the Macedonian, having the existence of the Caspians in the Northern Caucasia as the base. 33 What has
been said proves that the possibility of the Caspian-Hyrcanians identification is logical for the people
of Hyrcania and it is real also concerning Virk-Iberia. There are certain materials in the sources
recording the existence of the Hyrcanians in Transcaucasia. Josephus Flavius writes down: “The Alani
- a race of Scythians, as we have somewhere previously remarked, inhabiting the banks of the river
Tanais and the lake Maeotis - contemplating at this period a predatory incursion into Media and
beyond, entered into negotiations with the king of the Hyrcanians, who was master of the pass which
king Alexander had closed with iron gates. Being granted admission by him, masses of them fell upon
the Medes…”.34 Yet H. Manandyan considers the king of the Hyrcanians being the king of Georgia.35
As in our opinion it is not excluded, but the existence of the Caspian-Hyrcanians in the east of
Transcaucausia can essentially refer to them, if we identify the pass with the Derbend Gate, if it is, of
course, not about the Alanian Gate. Dionysus gives more interesting information, he writes:
“(the River) Phasis starts from the Armenian Mountain. To the north-east from it between Caspian and
Euxine Seas, falls the neck. There lived the Iberians, who are the eastern nation, there were times when
they came to the east from Pirenei and entered into a rage war with the Hyrcanians...”. 36 The same
evidence is retold by Eustathius, and according to him the Armenian Mountain, where the Phasis starts
from, the beginning of Hyrcania (“where starts Hyrcania”) is situated, and considers the Hyrcanians as
the natural enemies of the eastern Iberians. 37 The Armenian Mountain maybe corresponds to
the Moschian Mountains, and the Phasis is the tributary Ghvirila of the river Rioni at the present time
and Hyrcania or Virk is situated in the northeast to it. For sure the Iberians cannot be identified with
the Pireneian Iberians in the given material, though many authors identify them, and essentially that is
the reason that the Hyrcanians seem to be aborigines, as judging by the sources they have been
migrated to Transcaucasia. According to Pomponius Mella, the Cyrus (Kur-Kh. H.) and Cambyses
(Iori-Kh. H.) rivers flow separately through the plants of the Iberians and Hyrcanians, then not far from
the sea they are falling into the same river and reaching till the Hyrcanian Gulf with one stream. 38 We
can also understand the Albanians under the Hyrcanians, as one of the Albanian tribe and if we take
into account the middle and the lower streams of the river, but taking into account that the upper
stream of the river Iori is found in Virk, it means that the Hyrcanians will be situated again in Virk.
32
Arr. III 22. 1; V 20. 7.
33
HAROUT’YUNYAN (1999) 96-97. See also АРУТЮНЯН (2005) 143-147. The Caspiae Station (today’s
Khospia) of the Tabula Peutingeriana to the south of the city Akhalkalak [see МАНАНДЯН (1984) 226], in our
opinion is connected with the Caspians. H. Manandyan corrects the Aspis of Dio Cassius into Κασπίς and
identifies with the Station Caspiae [see МАНАНДЯН (1984) 235]. It is interesting that E. Herzfeld wants to see
the name of Casp in the name of Kazbek Peak [HERZFELD (1968) 197].
34
Josephus VII 242-246.
35
MANANDYAN (1978) 14. See also HAKOBYAN (1982) 125.
36
ЛАТЫШЕВ (1948) 240.
37
ЛАТЫШЕВ (1948) 253.
38
ЛАТЫШЕВ (1949. 1) 289.
26 | P a g e
As we notice some authors still divide the Hyrcanians from the Ibrians, when later on the two ethnos
are particularly identified. The interesting fact is that the Hyrcanians are expressed with the different
names, like the Borkanians39, the Barkanians40 in the sources, though they are expressed as
the different tribes in those statements. Maybe the fact of having two names for the same people
testifies about the movement of the Hyrcanians, whose expression is the fact of regarding the same
people as the separate tribes.
The detailed examination throws a new light upon Herodotus’ informations. The fact that
the Hyrcanians are mentioned during Xerxes’ Greek invasion, proves that the tribes of the XI Satrapy,
besides the concrete identification of the Caspian-Hyrcanians, are expressed with the joint entirety
under the name of the Hyrcanians. At the same time we can insist on that the other tribes of the XI
Satrapy, like the Pausicians, Pantimathians, Daritans, also have had an Iranian origin and have been
expressed with one name. So, we can state that the two groups of the Caspians are not joined together
under one command in Xerxes’ army, as one part of them is referred with the main ethnic name, but
the other part is referred with the name “wolf” which is the tribe totem and gradually becomes ethnic
name. The tribes of the XI Satrapy, having a general origin, are expressed with the collective
Hyrcanians-“wolves” name in Xerxes’ army, meanwhile they are mentioned separately in the list of
satrapy. The indication of the Caspians firstly in the XI Satrapy shows that they have been of great
number among “the Hyrcanians” and the other Hyrcanians became united around them, like
the Pausicians, Pantimathians, Daritans, so we may conclude that till the formation of the satrapy
the given tribes make up a tribe-union. At the same time clarification of the very Caspian-Hyrcanians
identification makes it possible to accurately locate the XI Satrapy.
Judging by the logical description of both the data of Herodotus and by the Persian cuneiform
inscriptions, there is no doubt that the XV Satrapy also was located in the Middle Asia. In the Behistun
Inscription Darius I enumerates his subdued countries, according to the geographical order there comes
Chorasmia, Bactria, Sogdiana, Gandara, Saka (Scythia-Kh. H.), Sattagydia, Arachosia, Maka. 41
The Chorasmians, who are one of the essential ethnos of the XVI Satrapy, with the other people,
according to Herodotus, are located in the territory of Khwārizm. Bactria (in the XII Satrapy) includes
the modern South Tajikistan and the North Afghanistan. Sogdiana (in the XVI Satrapy) with
Marakanda centre has been in the territory of modern Samarqand and Bukhara. As we see Sogdiana
was between the Chorasmians and Bactria and must be referred after Chorasmia and before Bactria,
according to the geographical order. Gandara (in the VII Satrapy) was spread between the territory
of Kabul and Taxila. Sattagydia ( the Sattagydians in the VII Satrapy) is found to the south of
the Gandarians. Arachosia is distinguished in the place of the modern Qandahar. Arachosia, which is
absent from Herodotus’ list of satrapies, administratively can be entered into the XVII Satrapy, where
there were the Paricanians and Ethiopians of Asia, as to Herodotus. Saka, is mentioned between
Gandara and Sattagydia in the inscription, must be located north of Gandara and east of Bactria,
as only in this case we will have the free space, where Saka country and the XV Satrapy mentioned by
Herodotus can be placed. The given territory corresponds to the modern North Tajikistan and to
the territory of the upper stream of Amu-Darya, spreading to the south till the Hindukush Mountain. It
is notable that Herodotus also mentions only one part of the so-called Sacae both in the list of satrapy
and in the row of tribes, taking part in the Greek-Persian war, which are obviously connected with
Middle Asia in the both statements (III, 93; VII, 64). It means that both the Sacae of Behistun
(inhabitants of Sakā country) and the Sacae of Herodotus are absolutely identical. That identification is
reflected in two different sources in the following way. In one of the Persepolis inscriptions of Darius I
39
Diod. II 2. 3.
40
Ruf. III II. 5. About the issue of the Borcanian-Barcanians and Hyrcanians see ПЬЯНКОВ (1965) 44-45. There
have been attempts in the historiography at the identification of the Paricanians of Herodotus with the Hyrcanians,
taking into account the absence of Hyrcania from Herodotus’ list of satrapies [see OLMSTEAD (1960) 291],
which is considered needless by I. Pyankov, as Hyrcania has been in the structure of Parthia [OLMSTEAD
(1960) 45, n. 79].
41
LECOQ (1997) 188; KENT (1953) 117.
27 | P a g e
the Haumavargian Sacae and “the sharp hat” Sacae are referred after Gandara and Hindush. 42 We have
already described the location of Gandara above. Hindush (or Sind) is the country of the Indians,
inhabitants of the western coast of the river Indus. The Haumavargian and tigraxaudā Sacae are in fact
corresponding to Sakā country of the Behistun inscription according to their geography. This reality is
reflected clearly also in Herodotus’ work. The Father of History mentions in the same statement
though not directly about two groups of the Sacae-“with sharp high hats” and the Amyrgian, and there
are referred especially after the Bactrians. 43 Though in this data Herodotus speaks only of the Sacae-
Scythians in the general way, there is a certain destriction (the Amyrgian Sacae) and the Haumavargian
Sacae are also reflected with them, which are in reality the same Amyrgian Sacae referred by
Herodotus, and the tigraxaudā Sacae, which are the Sacae-Scythians of Herodotus, described by their
“sharp high hats” in the description. The following inscription of Darius I speaks in favour of
the location suggested by us about the Sacae: “Saith the Darius king: This is the kingdom which I hold,
from the Scythians who are beyond Sogdiana, thence unto Ethiopia; from Sind, thence unto Sardis-
which Ahuramazda the greatest of the gods bestowed upon me. Me may Ahuramazda protect, and my
royal house”.44 As we see the country of Scythia-Sacae, beyond Sogdiana (to the east-Kh. H.) really
corresponds to the Sacae of the XV Satrapy. In this connection it’s notable to point out that Arianus
and Rufus also have innumerable data about the Scythians, who are mentioned both with the Bactrians
and with their neighbourhood (in the right shore of Tanais-Jaxartes, today’s Syr- Darya) and in
the neighbourhood of the Sogdians. 45 Though their data about the Scythians have general nature and
large geography, it is obvious that in some statements the Scythians have been in the territories of
the XV Satrapy located by us. As to our mind, Alexander should have dealt with the inhabitants of
Sakā country during the foundation of Alexandra Eschate (Further).
And what concerns the Caspians, whose one part is referred in the XV Satrapy, according to
Herodotus’ data they should also be located in the further northeastern part of Persian Empire in
the neighbourhood of the Sacae, Gandarians and Bactrians. As it is notable from their armament
the Caspians can be compared with the Bactrians (reed local bows) in some degree, with the Sacae
(local bows), and the Caspians, being armed with acinaces, testifies about their scythian origin. It is not
by chance that Herodotus refers to them after the Gandarians and Dadicae, and after the Caspians he
mentiones the Sarangae. The lasts have been in the XIV Satrapy, spreading to the southwest of the VII
Satrapy. So, we can locate the Caspians in the neighbourhood of the Gandarians, to the north of them,
to the south of Hindukush, on the borders of Afghanistan, India and Pakistan. Maybe the Caspians
have substantial number in the XV Satrapy, for, being the Scythian tribe, to be mentioned separately
by the other Sacae, or they “owe” the Caspians of the XI Satrapy for their reference. Judging by
the results of investigation we can accept the two groups of the Caspians have a general scythian
origin, which is obvious from the ancient sources. 46
Bibliography
Sources
Arr.-Anabasis Alexandri, V. I-II, tr. E. I. ROBSON, (LCL), Cambridge Mass. /London 1956-1967.
Diod.- Diodori Bibliotheca Historica, V. I, L. DINDORFIUS (ed.), Lipsiae 1828.
Herod.- Herodotus, V. II, Books III-IV, tr. A. D. GODLEY, (LCL), Cambridge Mass. /London 1928.
Herod.- Herodotus, V. III, Books V-VII, tr. A. D. GODLEY, (LCL), Cambridge Mass. /London 1938.
Josephus - Josephus, The Jewish War, V. III, Books IV-VII, tr. H. ST. J. THACKERAY, (LCL), Cambridge Mass.
/London 1961.
42
KENT (1953) 137. Cf. also the other inscriptions.
43
Herod. VII 64.
44
KENT (1953) 137.
45
Arr. III 8. 3; III 11. 4, 6; IV 3. 6; IV 16-17; Ruf. IV 6. 3; VII 7. 1-7; VII 8. 22; IX 2. 33.
46
Naturally, in the case of such an approach, the viewpoint of the identification of the Caspians with the Kassites
become absolutly unacceptable [see ДЬЯКОНОВ (1967) 87].
28 | P a g e
Ptol.- Claudii Ptolemaei Geographia, T. II, C. F. A. NOEBBE (ed.), Lipsiae 1845.
Ruf.-Rufus Curtius Quintus, History of Alexander, V. I-II, tr. J. C. ROLFE, (LCL), Cambridge Mass. /London
1956.
Literature
HERZFELD E. (1968), The Persian Empire. Studies in Geography and Ethnography of the Ancient Near East,
Wiesbaden.
KENT R. G. (1953), Old Persian.Grammar, Texts, Lexicon, New Haven.
LECOQ P. (1997), Les Inscriptions de la Perse Achéménide, Paris.
OLMSTEAD A. T. (1960), History of the Persian Empire, Chicago.
АКОПЯН А. (1987), Албания – Алуанк в греко - латинских и древнеармянских источниках, Ереван.
АЛИЕВ И. (1960), История Мидии, Баку.
АРУТЮНЯН Б. (2005), «Рауф Меликов. Этническая картина Азербайджана в период Ахеменидского
владычества (VI –IV вв. до н. э.)», „Глобус науки”, 5, 143-147.
ДОВАТУР А. И., КАЛЛИСТОВ Д. П., ШИШОВА И. А. (1982), Народы нашей страны в «Истории»
Геродота, Москва.
ДЬЯКОНОВ И. М. (1956), История Мидии, Москва-Ленинград.
ДЬЯКОНОВ И. (1967), Языки древней Передней Азии, Москва.
ЛАТЫШЕВ В. (1948), Известия древних писателей греческих и латинских о Скифии и Кавказе, „Вестник
древней истории”, 1, 223-315.
ЛАТЫШЕВ В. (1949), Известия древних писателей греческих и латинских о Скифии и Кавказе, „Вестник
древней истории”, 1, 185- 295; 2, 271-356.
МАНАНДЯН Я. (1984), Круговой путь Помпея в Закавказье, Труды, 5, Ереван, 219-237.
МЕЛИКОВ Р. (2003), Этническая картина Азербайджана в период Ахеменидского владычества (VI –IV
вв. до н. э.), Баку.
ПЬЯНКОВ И. В. (1965), «История Персии» Ктесия и среднеазиатские сатрапии Ахеменидов в конце V в.
до н. э., „Вестник древней истории”, 2, 35-50.
СТРУВЕ В. В. (1968), Этюды по истории Северного Причерноморья, Кавказа и Средней Азии, Ленинград.
ТЕР - МАРТИРОСОВ Ф. (1998), Границы ахеменидских владений в Закавказье (V век до н.э.), „Историко-
Филологический журнал”, Ереван, 3, 133-142.
HAKOBYAN A. H. (1982), Gargarac’inerə əst antic ev haykakan skzbnaxbyurneri [The Gargarians according
to Antique and Armenian Sources], „Historical-Philological Journal”, Yerevan, 4, 116-130. [in Armenian].
HAKOBYAN A. (1983), Kasperi ev Kaspiana (Kaspk’) marzi texadrut’yan masin [On the localization of casps
and the Caspian region (Caspk)], „Herald of the Social Sciences”, Yerevan, 1, 87-99. [in Armenian].
HAROUT’YUNYAN B. H. (1999), Ak’emenyan Parskastani XVIII satraput’yan texadrut’yan shurj [To the
Localization of the XVIII Satrapy of Achaemenid Empire], „Handes Amsorya” (Zeitschrift für Armenische
Philologie), Wien, 45-114. [in Armenian].
MANANDYAN H. (1978), Qnnakan tesut’yun hay joxovrdi patmut’yan [A Critical Review of the History of the
Armenian People], V. II, Yerevan. [in Armenian].
SVAZYAN H. (1983), Kasperi c’exayin miut’yunnern Ak’emenyan Parskastani tirapetut’yan shrjanum (m. t’. a.
VI d.- m. t’. a. IV d.) [The Caspian Tribe Unions in the Period of Achaemenid Domination (VI cent. B. C.—IV
cent. B. C.)], „Herald of the Social Sciences”, Yerevan, 6, 81-89. [in Armenian].
Summary:
On Location of XI and XV Satrapies of Achaemenid Persia
So, what we have said allows us to conclude that the Caspians and Hyrcanians are being identified,
according to the data kept in the sources: the first has been the name of the tribe itself, and the second has been
the totem of the same tribe, which gradually becomes as the ethnic name and has a collective nature in separate
cases. As a result of the movement the Caspian-Hyrcanians appear also in Transcaucasia, which shows the
sources. Later on the Hyrcanians, assert living in the territory of the Eastern Georgia, give the name Vrkan-
Varkan-Varjan to it. So, the XI and XV satrapies have been located in the Middle Asia, but in the separate
geographical territories and every attempt at their movement in Transcaucasia does not correspond to the historical
reality.
Keywords: Satrapy, Caspians, Scythians, Hyrcanians, Totem
29 | P a g e
30 | P a g e
ISSN 2299-2464
Kaveh FARROKH (University of British Columbia, Canada)

Gholamreza KARAMIAN (Tehran Azad University, Iran)
Meysam DELFAN (Tehran Azad University, Iran)
Farzad ASTARAKI (Tehran Azad University, Iran)
Preliminary reports of the late Parthian or early Sassanian relief at Panj-e Ali,
the Parthian relief at Andika and examinations of late Parthian swords
and daggers
Keywords: rock reliefs, Parthian, Sassanian, Panj-e Ali, Andika, sword, dagger
Introduction
This article examines recent archaeological excavations with respect to two Parthian reliefs
and an examination of Parthian blade weapons (swords, daggers). The first archaeological site
examined is the late Parthian or early Sassanian cavalry motif in the town of Koohdasht in western
Iran’s Lorestan province. The Koohdasht motif is comparable to late Parthian and early Sassanian
cavalry reliefs such as the Parthian relief of Gōdarz II in Bīstūn and Sassanian reliefs such as those
of Ardašīr I in Fīrūzābād and the Sassanian cavalry relief panels in Naqš-e Rostam. The second site
pertains to the recent discovery of the Parthian relief at Andika in Khuzestan depicting a Parthian
nobleman lying sideways, leaning on his left elbow, as he holds a branch with his left hand. The theme
of the Andika relief has parallels with Tang-e Sarvak (Block II) and the Tina mountain relief
in Khuzestan. The third domain, which pertains to Parthian militaria is an examination of late Parthian
swords and daggers housed in the Iran Bastan Museum in Tehran.
The Panj-e Ali Relief
The 2015 archaeological expedition led by Gholamreza Karamian and Meysam Delfan
at Koohdasht in Lorestan, Western Iran, discovered a cavalry motif known as the “Panj-e Ali” (Claw
of Ali) (Figures 1, 2). This has notable parallels to Partho-Sassanian cavalry reliefs, especially at Naqš-
e Rostam, Fīrūzābād and Dura Europos. The recently discovered Panj-e Ali motif is located near
Charqelah village in the southern Koohdasht town of Lorestan province, western Iran. The cavalry
motif is situated on the east side of a free standing stone which is a sacred stone for the followers of
the Yaresan clan. There is also a human-claw motif located on the other side of the cavalry motif.
The Yaresan followers believe that the claw belongs to Imam Ali, the second Imam of the Shia sects.
The Panj-e Ali motif is located within 30 meters of the eastern part of the Charqelah village road that
reaches the village of Quralivand.
The research team has concluded that the Panj-e Ali site may be the remains of the tomb of
a cavalryman from the late Parthian or early Sassanian periods (c. 200s-220s CE) in western Iran.
The finding is of interest given the relatively few representations of Parthian cavalry discovered to
present. In addition, the paucity of available Parthian cavalry representations are (like Panj-e Ali)
mostly dated to the later Parthian era (first to third century CE). As noted by Herrmann, representations
of Parthian cavalry can be seen at the poorly preserved sites of Bīstūn (known as the Gōdarz relief,
first century CE); Sarpol-e Zohāb (first century CE); the Elymaean relief at Tang-e Sarvak (late

http://kavehfarrokh.com/; manuvera@aol.com

Department of History and Archaeology, karamianreza@yahoo.com

Department of History and Archaeology, meisam.delfan@gmail.com

Department of History and Archaeology, gilanifarzad@gmail.com
31 | P a g e
second-early third century CE); as well as the graffiti of Dura-Europos (early third century CE). 1 Other
representations of Parthian horsemen can be seen in sculptures at Hung-e Kamalvand, for example. All
of these sites are located in Iran’s southwest regions, with Panj-e Ali located a little further north in
the Lorestan province. The shortage of Parthian sites is also paralleled with the shortage of available
artifacts depicting Parthian cavalry motifs.
Fig. 1. Photo of the Panj-e Ali motif (Photo: Gholamreza Karamian, 2015).
Fig. 2. Drawing of the Panj-e Ali motif by Gholamreza Karamian (2015).
The Panj-e Ali motif depicts a mounted cavalryman who is charging with a lance. The
dimensions of the motif are 27 x 27 cm, with the lance measuring at a length of 28 cm. Our study of
the motif has led to four general observations with respect to lance combat, headgear, attire, and steed.
1
HERRMANN (1989) 757.
32 | P a g e
Lance combat and weaponry. The cavalryman clasps the lance in the two-handed fashion in
what appears to be a lance joust or duel against another Iranian type cavalryman (i.e. Parthian,
Sassanian, Armenian, etc.) or a Roman opponent. The lance depicted is most likely of the type seen
with the five samples housed at the Iran Bastan Museum. These samples (like Parthian swords) were
made of iron and (literally) socketed onto the lance shaft. The shortest of these is approximately
23.24 cm with the longest at approximately 37.5 cm. The shaft length of the Parthian kontos (lance) is
generally estimated as having been 12 feet.2
Fig. 3. The Gōdarz II relief (c.40-51 CE) at Bīstūn, depicting a cavalry battle with his enemy
Meherdates/Mithradates (49 CE) (Photo: Gholamreza Karamian).
The Panj-e Ali cavalry motif is comparable to (a) the aforementioned relief of Gōdarz II
in Bīstūn (Figure 3) (b) the scene at Tang-e Sarvak (Figure 4) (c) the battle between Parthian and
Sassanian knights at Fīrūzābād in 224 CE (Figure 5) and (d) the mural painting from Dura-Europos
(Figure 6). The state of Iranian cavalry in the early post-Parthian or earlier Sassanian era is also
depicted at Naqš-e Rostam, Bišāpur, Naqš-e Rajab and Sar Mašad.
The Parthian relief attributed to Gōdarz II (r. c.40-51 CE) at Bīstūn (Figure 3) is located next
to a carving attributed to Mithradates II. Above the Gōdarz II panel is a chiseled Greek inscription that
2
WILCOX (1999) 10, 55.
33 | P a g e
reads: Gotarses Geopothros [Gōdarz son of Guiv/ Gēv].3 The use of the Greek lettering suggests that
the relief may have been made sometime during the reign of Walagaš I (51-79 CE). Note that any
precise dating for this relief is a major challenge due to both the paucity of Parthian reliefs in Iran
in general and (like Panj-e Ali) intense weathering over the millennia upon the relief itself. Despite
the weathering on the relief the Gōdarz depiction, however, provides some valuable information on
the Parthian cavalry. Like Panj-e Ali, there is a cavalryman charging with a lance clasped with both
hands. The Gōdarz II rider holds his lance at a depressed angle, just as a Nike soars above him.
The lancer’s foe is then seen tumbling to the ground with his horse stumbling. A rider less horse is then
depicted riding away from behind the defeated foe. To the rear of the victor can be seen the hand and
head of another rider holding a lance. In contrast to the Gōdarz depiction however, the Panj-e Ali lance
is held slightly elevated, as if aimed towards the opponent’s chest area. The Gōdarz relief shows
the rider’s lance held at a lower angle, such that the weapon appears to be aimed at the opponent’s
stomach/abdomen area. Lance duels were characteristic of a shared martial tradition with the wider
Iranian-speaking milieu, notably the Sarmatians of the East European steppes. Battles in such scenarios
would have most likely involved a combination of horse archery, lance and close quarter combat. As
noted by Bivar, lance charges by armored knights of the early 3 rd century CE were effective due to
the situation that “…armour had established its superiority over the missile”.4 This meant that cavalry
protected by contemporary armor could not be so easily neutralized by long-range archery.
Fig. 4. Parthian lancer depicted at Block III at Tang-e Sarvak (Source: Encyclopedia Iranica, original drawing
by Erik Smekens, Ghent University).
At the Block III portion at Tang-e Sarvak there is a Parthian rider holding his lance in what
appears to be a combat scene but the lance’s point of impact and enemy target are unclear but most
likely directed against another cavalryman (Figure 4). The rider’s steed appears to be protected by
a Bargostvān system of scale armor for the torso with the neck and head seemingly protected in similar
fashion. The Tang-e Sarvak depiction (Figure 4) shows archery equipment suspended on the steed’s
torso and connected by a strap to the rider’s belt. The lancer is attacking to the right (his lance pointed
3
This particular translation has been debated, with past interpretations of the Greek inscription Gotarses
Geopothros also suggested as “Gōdarz, the clan of Guiv/ Gēv” – see discussion by BOYCE, BIVAR, SHAHBAZI
(2001) 31-39, also available on-line: http://www.iranicaonline.org/articles/godarz
4
BIVAR (1972) 279.
34 | P a g e
to the right) with the archery equipment dangling on the right side of the horse that is visible to
the viewer. The combatants at the Fīrūzābād relief in Fars province can also be seen with quivers. This
relief depicts the battle between the Parthians led by Ardavān IV (r. 216-224 CE) against Sassanian
rebels led by Ardašīr I (r. 224-242 CE) (Figure 5). The panel portrays three duels from left to right:
Fig. 5. The tri-battle relief of the Fīrūzābād battle between Ardašīr I and Parthian king Ardavān IV in 224 CE
(drawing by Farrokh based on original by H. Von Gall, Das Reiterkampfbild In Der Iranischen and Iranisch
Beeinflussten Kunst Parthischer und Sassanidscher Zeit, Berlin 1990, Abb.3).
(a) unknown Sassanian knight wrestling an unidentified Parthian opponent, (b) Crown Prince Šāpur
unhorsing the Parthian grand vizier Darbandān, and (c) Ardašīr I unhorsing the Parthian king Ardavān
IV. Swords are hardly depicted among the combatants, expect for the hilt of a sword of the unknown
wrestling Sassanian knight, indicative that his weapon is slung to his left side (it is the right side of
the warriors that is depicted in Fīrūzābād). This is notable as Parthian swords would often be
suspended on the left side and held within a sword belt through a leather strap running from
the warrior’s right hip to his left thigh. 5 The long sword was essentially suspended on the horse’s left
flank and attached to the rider as to ensure his right hand’s ease of access to the weapon. The Dura
Europos drawings show a cavalryman equipped in the Iranian fashion: fully armored (both the man
and his horse) holding a lance as his sword hilt projects from his left side (Figure 6). 6 Another
important depiction of an Iranian-type cavalryman is that of a fully armored archer. 7 Dating of
the Dura Europos depictions however is debated among scholars. The older seminal works of scholars
such as Allan,8 Brown,9 Colledge,10 Rostovtzeff,11 Robinson12 and Shahbazi13 date this to the later
Parthian era (late 2nd century to early 3rd century CE), with Symonenko14 dating this to the 2nd century
CE and Mielczarek15 to the 3rd century CE. Current scholarship now arrives at a date set between
232/233-256 CE, chronologically situated in the early Sassanian era. 16
5
WINKELMANN (2009) 240.
6
JAMES (2004) 113, Figure 23.
7
Dura Europos was originally a Seleucid settlement established in approximately 303 BCE by one of Alexander’s
former generals named Seleucis I Nicator (r. 306-281 BCE) who founded the Seleucid dynasty. Dura Europos was
subsequently captured by the Parthians in approximately 113 BCE to then fall into Roman hands in 165 CE.
The city was to then fall to the Sassanians led by Šāpur I (r. c. 242-272 CE) who captured it after a siege lasting
several months in 256 CE.
8
ALLAN (1986).
9
BROWN (1936) 195.
10
COLLEDGE (1977) 117, Figure 44B.
11
ROSTOVTZEFF (1933) 207-209.
12
ROBINSON (1975) 186.
13
SHAHBAZI (1986).
14
SYMONENKO (2009) 119.
15
MIELCZAREK (1993) 36.
16
WÓJCIKOWSKI (2013) 233-234; NIKONOROV (2005) Note 12.
35 | P a g e
Fig. 6. Depiction of Iranian-type cavalry of the late Parthian type from Dura Europos.
As noted previously the cavalry reliefs at Naqš-e Rostam show a number of parallels with
Panj-e Ali with respect to lance combat. As at Panj-e Ali, the cavalrymen at Naqš-e Rostam hold their
lances at a slight (upward) angle toward their opponents’ upper abdomen-lower chest area. This is seen
with Bahrām II (r. 273-276 CE) who has two lance battle scenes depicted on a panel (Figure 7),
Hormozd II (r. 303–309 CE) (Figure 8) who has knocked his enemy off his horse by the impact of his
lance; the composition of this jousting scene seems to be derived from that of his great-grandfather
Ardašīr at Fīrūzābād. Another example is a knight (Bahrām II or Hormozd II or Bahrām IV closing
in with his intact lance against an enemy whose lance is already broken (Figure 9).
Interestingly at the Panj-e Ali motif no other weapons systems (swords, archery equipment)
besides the lance are evident. The Panj-e Ali rider is attacking to the left (lance pointed to the left),
therefore it is possible that the illustrator simply could not depict archery equipment for this
cavalryman as his archery equipment may have been hanging to the right side of the horse/rider.
However no weapons of any kind (e.g. sword(s), mace(s)) can be seen on the left side in which
the Panj-e Ali rider is depicted. This does not discount other weapons having been originally depicted
as the harshness of the weather and elements over the centuries would most likely have eroded many
of the panel’s original details.
36 | P a g e
Fig. 7. Panel featuring two equestrian joust-battle scenes of Bahrām II (r. 273-276 CE) at Naqš-e Rostam (Photo:
Mani Moradi, 2012).
Fig. 8. Equestrian victory relief at Naqš-e Rostam of Hormozd II (r. 303-309 CE) whose lance has unhorsed his
opponent (Photo: Mani Moradi, 2012).
37 | P a g e
Fig. 9. Bahrām II (r. 273-276 CE) or Hormozd II (r. 303-309 CE) or Bahrām IV (r. 388-399 CE) about to close in
with his intact lance against enemy with broken lance (left figure at panel) (Photo: Javad Chamanara, 2004).
Headgear: ceremonial or military? It is possible that the Panj-e Ali panel is providing
a depiction of a high pointed helmet, perhaps a version of the type seen at Dura Europos (Figure 6).
In such a scenario the helmet was most likely of the ridge type, consisting of several separate
components riveted together. Interestingly one of the earliest known Sassanian helmets has also been
discovered in a Roman countermine in Tower 19 of Dura Europos. This belonged to a fallen Sassanian
soldier during Šāpur I’s siege of Dura Europos in 256 CE. This particular helmet was constructed
of two pieces, a left and a right side that were attached together with two iron bands with riveting
technology.17 Standing at around 25-26 cm, the Dura Europos ridge helmet was to also appear among
the Sarmatians, Eastern Germanic tribes 18 and Roman forces in the 3rd century CE after their military
encounters against the early Sassanian forces. 19 Scholars generally concur that the ridge helmet design
is of Parthian origins.20
Given the amount of weather wearing on the Panj-e Ali site, the question can then be raised as
to whether the cavalryman’s headgear is ceremonial (rather than military) in function. If true, then
the item would appear to have a Saka or Scythian appearance, partly reminiscent of the ancient stone
reliefs of the Saka Tigrakhauda (Saka with pointed hats) depicted at the Apadana at Persepolis.
As the original artists constructing the relief were working to display a typical Iranian cavalry lance
charge, it would appear more likely that they were intending to display a headgear with military
function.
Attire: armored or ceremonial? The effects of weathering make it difficult to ascertain

the exact type of attire that has been depicted in the Panj-e Ali motif. In addition, there appears to be
a contradiction in the manner in which the artist(s) have depicted the attire on the left and right hands
of the rider (Figures 1-2). The left hand looks like it is covered with a loose type of cloak, suggesting
ceremonial attire. In contrast, the right hand is not depicted with the loose cloak seen on the left hand.
Instead, the attire appears to fit the shape or outline of the rider’s arm. However, there are no visible
detailed depictions of armour (lamellar, scale, etc.) or costume motifs (i.e. insignia, motifs, etc.) on
17
For a full discussion of this helmet consult JAMES (1986) 120-128.
18
JAMES (1986) 117, 119, 126; GRANSCAY (1963) 258.
19
PETERSON (1992) 35.
20
OVERLAET (1982) 190-191; WÓJCIKOWSKI (2013) 235-236, Footnote 9.
38 | P a g e
the right hand due to the effects of weathering on the motif. Assuming that the original artistic
depiction of the right hand provided more details before the effects of weathering, it may be possible
that some type of armour was depicted, especially as the right hand is carrying the lance in a combative
fashion. Using the Dura Europos lancer as reference (Figure 6), one thesis may be that the arm may
have been covered by Basu-band ring armours or horizontally arranged segmented, curved, laminar
metallic plates. Both Sallust21 and Justin22 for example have underscored the role of armor in covering
the entire Parthian rider and his steed. The remaining question however is why has the illustrator
depicted the attire on the left and right arms differently? One hypothesis may be that the illustrator was
attempting to convey the rider as being armoured but also wearing a ceremonial cloak atop his
armoured attire. If this is true then this may help explain the contradiction (cloak covering left arm but
not the right).
Fig. 10. Early Sassanian bridles and the tube-hair bundle coiffure; (1) Snaffle bridle, Šāpur I, 3 rd century CE (see
Herrmann, 1980) (2) illustration of Savar bridle based on gilded silver Sassanian metalwork (4 th century CE) at
Louvre (MAO132) (see photo by Macquitty, 1971) (3) Horse bridle of Ardašīr I at Fīrūzābād, early 3rd century
CE (see Herrmann, 1989) (4-5) Horse bridle from Persepolis graffiti, late 2 nd-early 3rd centuries CE (Persepolis in
situ, Harem section) (6) Horse bridle of Ardašīr I at Dārābgerd, early 3rd century CE (Kaveh Farrokh, 2015:
original draft by Georgina Herrmann, 1989, p. 785).
Steed. The remaining question pertains to the steed of the rider. Again weathering effects
have eroded the details of the horse, thus compromising our ability to provide definitive conclusions as
to the attire of the horse. If the horse were armored, then it would presumably have been equipped
with the type of Bargostvan (horse armor) constructed of scale armor seen at Dura Europos that
protected the animal’s neck, head and torso23 (Figure 6). However, what remains visible at Panj-e Ali
does depict the ‘coiffure’ atop the steed’s head that is clearly in the Partho-Sassanian style. Despite
21
Sallust, Histories, 16-17.
22
Justin, Epitome, 41, 2, 10.
23
WÓJCIKOWSKI (2013) 215.
39 | P a g e
heavy weathering, there appears to be a ring or tubular structure atop the horse’s head through which
hair is fitted through, to then project outward in a bundle shape. This is displayed in depictions of early
Sassanian bridles featuring the tube-hair bundle coiffure system (Figure 10). Like the Panj-e Ali relief,
these early Sassanian horses clearly show a tubular clasp or ring through which the horse’s hair is
projected outward in a bundle-type shape (Figure 10). This equestrian coiffure design is also seen in
the Sassanian silver-gilt rhython shaped like a horse currently housed at the Cleveland Museum of Art
in Ohio (Figure 11).
Fig. 11. Sassanian silver-gilt rhython shaped like a horse currently housed at the Cleveland Museum of Art in
Ohio (c. 200-325 CE); note tube-hair bundle coiffure and bridles of the seated horse (Source: Cleveland Museum
of Art from Wikimedia Commons: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Horse_rhyton,_200-
325_CE,_silver,_Sasanian,_Cleveland_Museum_of_Art.JPG).
The Parthian Relief at Andika
The 2012 archaeological expedition of Gholamreza Karamian and Farzad Astaraki discovered
a Parthian relief in the western part of Andika in the northern section of Masjid Suleiman, in southwest
Iran’s Khuzestan Province. The relief’s specific location is in the northern village of Darvish Ahmad
situated 50 kilometers from western Andika (GPS position: N 32 23 32/3 and E 49 30 21/5).
The dimensions of the Andika relief are 2 meters (length) by 1.20 meters (width). The Andika relief
depicts a man (most likely a warrior and/or Azat) leaning on his left hand and taking a branch of plant
(Figures 12-13).
40 | P a g e
Fig. 12. Relief of reclining Parthian nobleman (Azat) discovered in the western part of Andika northern section
of Masjid Suleyman, Khuzestan Province (Gholamreza Karamian & Farzad Astaraki, 2015).
Fig. 13. Sketch of the relief of reclining Parthian nobleman in western Andika, Khuzestan (Gholamreza Karamian,
2015).
The Andika relief shares characteristics with a number of Parthian reliefs also located
in Khuzestan. The most similar motif is Block II in Tang-e Sarvak, an archaeological site in
the mountainous area of eastern Khuzestan province, approximately 50 km north of Behbahan.
41 | P a g e
Fig. 14. Top register of the northeast side of Block II at Tang-e Sarvak depicting a reclining nobleman holding
a ring with his right hand and a bowl with his left (Source: Encyclopedia Iranica, original drawing by Erik
Smekens, Ghent University).
The northeastern side of the Tang-e Sarvak site is sculpted with two registers. The upper panel displays
a man reclining on a couch or throne (Figure 14). The Parthian figure is seen grasping an investiture
ring with his right hand, as he holds a bowl with his left hand. The legs of the couch are shaped like
birds. Behind the Parthian stands a man holding what appears to be either a symbolic horn
of abundance or perhaps a ceremonial mace. Problematic is the issue of the identity of the two seated
figures situated to the front of the Parthian, which has been a topic of academic controversies. 24
Another Parthian site similar to Andika is located at the Tina mountain relief near Masjid Suleiman
(Figure 15) originally discovered by the Vanden Berghe team in 1965. Like the Tang e Sarvak site,
the Tina relief shows a nobleman leaning on a throne, as he holds a ring (or symbolic investiture ring?)
with his right hand while holding a bowl with his left hand. This is situated 420 m to the east of Block
III; the boulder (height: 4 m) is decorated on two sides. 25 Block IV depicts another reclining nobleman
holding a cup with his left hand (Figure 16).
Despite weathering and erosion, the features of the Andika figure are relatively well
preserved. The ‘fold’ details of the tunic raise questions: is this a looser type of garment that results
in folds? If true then this would present a type of tunic not before seen in other Parthian type costumes.
The nobles at Hatra and the Susa nobleman for example, feature the Parthian costume with a tunic or
wrapped jacket, trousers and boots/footwear, generally typical of Iranian riding dress. Interestingly
the length of the right side of the Andika tunic reaches to the knees (consistent with those seen with
early Sassanian noblemen depicted at the Persepolis graffiti) but the left side of the tunic appears
shorter and only reaches to the upper thigh. One hypothesis for this apparent asymmetry is that
the artist was perhaps attempting to show the nobleman’s tunic on his left side as being pulled upwards
as he is reclining. The other explanation would be that the tunic was uneven to begin with (right side
longer than the left) but this type of costume asymmetry is highly unlikely.
24
HAERINCK (2005).
25
The north side shows two standing males, while on the east side a reclining person is holding a bowl.
42 | P a g e
Fig. 15. The Kūh-e Tīnā site depicting a reclining nobleman holding a bowl in his left hand as he holds a ring
in his right (Source: Sketch by Gholamreza Karamian).
Fig. 16. Block IV the east side depicting a reclining nobleman (?) holding a bowl with his left hand (Source:
Sketch by Gholamreza Karamian).
43 | P a g e
Fig. 17. Statue of the Susa nobleman in Parthian type attire housed at Iran Bastan Museum (Source: Mihan Blog
from: http://shahanname.mihanblog.com/post/160).
44 | P a g e
Fig. 18.The statue of Makai ben Nashri (Source: Photo by Diane Siebrandt, U.S. State Department, 2008).
45 | P a g e
Fig. 19. Depiction of king identified as Walagaš who carries two daggers (Source: The Zoroastrian Heritage
Institute).
46 | P a g e
The features of the legwear and footwear are also well preserved, leading to further questions.
A curious feature of the Andika nobleman is the ‘folds’ on the lower part of his ‘trousers’ which are
visible from the knees to the ankles just above the footwear. While it is possible to argue that
the ‘folds’ on the trousers are actually metallic laminated leg armor/guards, the authors hypothesize
that the trousers are probably of the folded type (perhaps like the chaps worn by modern-day cowboys
in North America). This type of chaps-attire is seen with the statue of the Susa nobleman (housed at
the Iran Bastan Museum) (Figure 17) as well as the statues of the noblemen at Hatra like that of Makai
ben Nashri (Figure 18). The challenge against this hypothesis is the question of the upper portion of
the Andika nobleman’s trousers: is the relief showing further extension of various layers of
overlapping clothing from the tunic (thus extending to the knees like the Persepolis graffiti) or is
the clothing seen at the upper thigh areas part of the (upper) trousers? It is possible that the tunic has
a ‘curtain’ type opening beginning just below the belt area, allowing for the display of the upper part
of the trousers. If this is the case, then it is challenging to explain as to why the ‘chap’-like (or
laminated-like) folds only appear at the lower legs and not at the upper. Perhaps this is a local variation
of Parthian trousers, as the use of laminated leg armor for the lower legs (only) is not militarily
functional and not seen in any known depictions of Parthian costumes. Thus the Andika nobleman’s
leg wear may be indicative of a hitherto unknown type of design. The footwear of the Andika
nobleman would probably be of the leather riding boots type, however the pointed and curved tip of
the footwear (especially on the right foot) resembles the cloth-woven Giveh shoes worn by Iranian
tribal peoples.
A final and curious feature is what appears to be a ‘bone’ like shape lying atop the nobleman
from the upper to the lower abdomen area. The question is whether this is a ceremonial object of some
kind. If this is the case, then perhaps the object is a symbolic mace with the ‘bone’ looking tip possibly
being a small mace-type device that has been fastened to the shaft.
Overview of Parthian swords and daggers housed at the Iran Bastan Museum
Information sources for Parthian weapons have been traditionally derived from seals, coins,
rock reliefs and carvings, various minor arts, terracotta figurines, mural paintings and coffin lids. This
makes the earlier discussion with respect to the depiction of Parthian weapons in the Panj-e Ali context
of relevance here as well. This is because the Parthian rock reliefs are within the Iranian realms
as opposed to the cities of Dura Europos, Hatra and Palmyra that were located in the peripheral regions
of the Parthian empire.26 However as noted previously swords are essentially not depicted in a cavalry
combat context in the Iranian Parthian reliefs discovered thus far, excepting Fīrūzābād where there
appears to be a sword hilt projecting from the left side of an unknown wrestling Sassanian knight
(Figure 5). Recall also the allusion to a somewhat similar sword hilt projection with respect to
the Iranian-equipped cavalryman at Dura Europos (Figure 6).27
The Parthian reliefs that depict swords and daggers, do so within a more ‘ceremonial’ and
non-combat context. An example of this can be seen at Bīstūn where there is a relief of a standing king
Walagaš (unclear which Vologases as six of these reigned between 51-228 CE) who carries two
daggers (Figure 19). There is also Hung-e Nowruzi relief that shows a mounted warrior, possibly that
of king Mithradates I (165-132 BCE) along with four warriors (shown frontally) who are carrying
daggers and long swords (Figure 20). These reliefs, clearly from the later Parthian era (1st to 3rd
centuries CE), depict swords in association with high-ranked persons in a ceremonial (as opposed to
combat) context. As with the Panj-e Ali site discussed previously, the Bīstūn and Hung-e Nowruzi
reliefs are highly weathered and eroded, compromising any detailed close-up detailed information on
26
27
JAMES (2004) 113, Figure 23.
47 | P a g e
Fig. 20. Possible figure of mounted king Mithradates (Mehrdad) I (165-132 BCE) flanked with four warriors
carrying daggers and long swords (Source: https://en.wikipedia.org/wiki/Mithridates_I_of_Parthia).
the nature of the daggers and swords. As noted by Winkelmann visual representations of Parthian
weaponry capable of providing objective information on armaments are “unequally distributed in time
and space”.28 Winkelmann further avers that excepting Parthian coins, there are no forms of figurative
arts available that are continuously represented in Parthian arts and “…we have scant information from
Iran itself”.29 While true that information from inside Iran remains limited, our research team examined
and tabulated four late Parthian swords (Inv. Number: 1603/18028-Figure 21, Inv. Number:
1604/18029-Figure 22, Inv. Number: 3630/19198-Figure 23, Inv. Number: 3631/19199-Figure 24) and
three daggers (Inv. Number: 1614/18039, Inv. Number: 3628/19196-Figure 25, Inv. Number:
3629/19197) housed at the storage facilities of the Iran Bastan Museum (Table 1). Thus far much of
the research literature on Parthian armament studies has relied on materials from regions situated to
the fringes of the Parthian empire (Commagene, Osrhoene, Hatra, Dura Europos, Palmyra, Characene
and Parthian strata of ancient Mesopotamia), 30 with these finds being chronologically limited to
the later Parthian era. The swords and daggers we examined are also from the late Parthian era (1st-2nd
century CE). These are of interest given their discovery and excavation in two regions of northern Iran,
the Nowruz Mahalleh region of Deylaman and Rasht, Gilan in late 1960 and 1966 respectively
(Table 1).
28
29
30
Note that the Parthian strata are themselves combined with local elements, as well as Hellenic-Seleucid and
Roman admixtures.
48 | P a g e
Fig. 21. Iran Bastan Museum, Inventory number: 1603/18028; Source: Gholamreza Karamian, Rakhsareh
Esfandiari.
The first distinguishing feature of the four Parthian swords is the lengths of their blades: these
range from 62 cm (Inv. Number:1603/18028-Figure 21), 83 cm (Inv. Number: 1604/18029-Figure 22),
84 cm (Inv. Number: 3630/19198-Figure 23) to a maximum of 87.5 cm (Inv. Number: 3631/19199-
Figure 24). All of these weapons show significant rusting, with Inv. Number: 3630/19198 (Figure 23)
having a part of its blade broken off and Inv. Number: 3631/19199 (Figure 24) being slightly bent as
well as having breakage (Table 1). While rusting and damages have distorted the original length of at
least a number of these weapons, these are on the whole shorter than those depicted at Hatra, an
archaeological zone with a wide array of sword displays. Parthian-type long swords are prominently
depicted among figures of Hatrene officers, noblemen, kings and gods. The Hatrene weapons are
reported as being (sword handle and blade) at 100 and 130 cm in length. 31 These are portrayed as flat,
narrow and with pointed or straight scabbard ends. Interestingly the dimensions of the Parthian swords
at the Iran Bastan Museum resemble those portrayed with the gods at Hatra. The latter are portrayed
with a shorter form of broadsword and are reported as being approximately 80 cm in length. 32 These
shorter long swords are not depicted with officers, noblemen or royalty at Hatra.
31
32
49 | P a g e
Esfandiari.
The Parthian swords we examined also appear to have dimensional features in common with
earlier 7th century CE Scythian long swords from the Starshaja Mogila graves as well as the Anatolian
Karmir Blur and Irmiler Blur Scythian graves that range in 74-80 cm length.33 Scythian/Saka swords
then increase in length in the 6th-5th centuries BCE, such as those of the Tagisken Kurgans whose
weapon length increases to 125 cm, and increasing to 135 cm as discovered in the 4 th BCE site in
Khosrabad, Uzbekistan.34 Trousdale has proposed that it was the Kushans who introduced the long
sword to the Parthians35 (a technology reaching Hatra and Palmyra as well). Developments in parallel
with the Scythians/Saka are also observed with 6 th century BCE Sauramatian gravesites, evolving into
the early Sarmatian or Prochorovka stage (5 th-4th centuries BCE), such as the 130 cm sword discovered
in the Uzboj region along the Ustjurt plateau along the Don River. 36 Sarmatian sword development
continues into the Middle Suslovska or Middle Sarmatian stage (2 nd century BCE-2nd century CE).
Early Sassanian contacts with Sarmatian military technology may partly explain the relatively longer
sword length of later Sassanian armies. Parthian swords were like later Sassanian weapons of
the scabbard slide type. The early scabbard slide swords of the Sassanians however were longer than
those of their Parthians predecessors as these had been extended to a length of approximately 1-1.11
cm. The width of the early Sassanian scabbard slide ranged at 5-8.5 cm.
33
BRENTJES, BRENTJES (1991) 21.
34
BRENTJES, BRENTJES (1991) 22-25, Figure 28.
35
TROUSDALE (1975) 100.
36
LEBEDYNSKY (2002) 80, 89, 91.
50 | P a g e
Esfandiari.
Being a Scythian people in origin, the Parthians retained the military system and culture of
their North Iranian kinsmen, notably in the wearing of daggers. The early Sakas of Tuva and the Altai
wore daggers, a tradition predated by the Karasuk Siberian culture (12 th – 9th centuries BCE) and Tagar
culture (9th-5th centuries BCE). The feature of wearing daggers is seen among the Sarmatians in
the period spanning the 4th century BCE to the 2nd century CE. By this time (2nd century CE)
the Sarmatians had become neighbors of the Parthian empire as they now controlled a very large
swathe of territory stretching from eastern Siberia across Chorasmia and West Kazakhstan all the way
to the Volga to the west. Winkelman notes of the appearance of steppe type daggers into Parthian arts,
courts and nobility through the eastern marches of the Parthian empire. 37 By the early years of
the Sassanian dynasty the wearing of the dagger continues among the Sarmatians especially in
the Caucasus and parts of Eastern Europe. Notable in early Sassanian arts for example is the dagger
strapped to the thigh of the knight. Thus the dagger was a regal display among both the North Iranians
(Scythian, Sarmatian) and Iranians of the Medo-Persian milieu. As noted previously Hatra provides an
important resource into Parthian dress and equipment: the nobles and gods carry daggers38 alongside
their weapons belt and swords.39
37
38
Priests are not depicted with daggers.
39
See WINKELMANN (2003) 45.
51 | P a g e
Esfandiari.
The three Parthian daggers examined by our team (Inv. Number: 1614/18039, Inv. Number:
3628/19196-Figure 25, Inv. Number: 3629/19197) are (like the Parthian swords described previously)
characterized by significant rusting with two of these (Inv. Number: 3628/19196-Figure 25, Inv.
Number: 3629/19197) severely corroded with one of these (Inv. Number: 3628/19196-Figure 25) even
being distorted and malformed as result of exposure to the elements (Table 1). Given the wide range of
blade lengths between these weapons, the use of the term ‘dagger’ to describe these within a single
category of weapon may require revision. The shortest of these (Inv. Number: 1614/18039) has
a maximum length of 28 cm, with the remaining two (Inv. Number: 3628/19196-Figure 25, Inv.
Number: 3629/19197) at 36 cm and 48 cm respectively. It is of course possible that corrosion and
weathering over such long periods of time has distorted the dimensions of the weapons examined.
The remaining question with these daggers is the manner in which they would have been
sheathed and strapped. Winkelman notes of three ways in which the Parthian 4-looped dagger would
have been worn40: (1) directly fixing these to the trousers by belts, straps and/or rivets, a style
primarily found on warriors’ costumes (2) a Palmyran style in which the dagger is worn over the tunic,
held in place by a simple belt suspension and (3) wearing the dagger within a pocket which was
actually the preferred method of the Parthians of Iran and the populace of Hatra.
40
52 | P a g e
Esfandiari.
Parthian long swords Parthian daggers

Inv. No: Inv. No: Inv. No: Inv. No: Inv. No: Inv. No: Inv. No:
1603/18028 1604/18029 3630/19198 3631/19199 1614/18039 3628/19196 3629/19197
[Figure 21] [Figure 22] [Figure 23] [Figure 24] [Figure 25]
Character no designs no designs, no designs no designs Simple with Simple Simple
istics small nail no designs, with no with no
at end of small nail at designs designs
sword end of
dagger
Length 62 cm 83 cm 84 cm 87.5 cm 28 cm 36 cm 48 cm
(handle
to sword
tip)
Weight 495 gm 438 gm na na 160 gm na na
Color “Burnt” “Burnt” na na Brown na na

dark brown dark brown
Material Iron Iron Iron Iron Iron Iron Iron
Excavati Nowruz Nowruz Rasht, Rasht, Nowruz Rasht, Rasht,

on site Mahalleh, Mahalleh, Gilan Gilan Mahalleh, Gilan Gilan
Deylaman Deylaman Deylaman
Excavati 1960 1960 1966 1966 1960 1966 1966
on year
Current Rusted Rusted Rusted, part Rusted, Rusted Rusted, Rusted,

condition of blade slight bend, corroded, corroded
broken off broken malformed
Table 1: Comparison of Parthian long swords and daggers housed at Iran Bastan Museum
53 | P a g e
Bibliography
Sources
Cassius Dio, Roman History, tr. E. CAREY, London 1914.
Justin, Epitome of the Philippic History of Pompeius Trogus, tr. J. S. WATSON, London 1853.
Plutarch, Fall of the Roman Republic, tr. R. WARNER, London 1972.
Sallust, Histories, tr. P. McGUSHIN, Oxford 1992.
Literature
ALLAN J.W. (1986), Armour, „Encyclopaedia Iranica”, 2, 489-499.
BIVAR A.D.H. (1972), Cavalry equipment and tactics on the Euphrates frontier, „Dumbarton Oaks Papers”, 26,
273-291.
BRENTJES, H., BRENTJES, B. (1991), Die Heerscharen des Orients, Berlin.
BROWN F.E. (1936), Arms and Armour: Excavations at Dura-Europos, New Haven.
COLLEDGE M.A.R. (1977), Parthian Art, NewYork.
GRANCSAY S.V. (1963), A Sasanian Chieftain’s Helmet, „Bulletin of The Metropolitan Museum of Arts, N.S.”,
21, 253-262.
HAERINCK E. (2005), Bibliographie analytique de l'Archéologie de l'Iran Ancien: supplément 4 (1996-2003),
Leuven.
HERRMANN G. (1989), Parthian and Sassanian saddlery: New Light from the Roman West, [in:] Archaeologia
Iranica et Orientalis: Miscellania in Honorem Louis Vanden Berge, L. DE MEYER, E. HAERINCK (eds.), Gent,
757-809.
JAMES S. (1986), Evidence from Dura Europos for the Origins of Late Roman Helmets, „Syria”, 63, Fasc. 1/2,
107-134.
JAMES S. (2004), Excavations at Dura-Europos Final Report VII, the Arms and Armour and Other Military
Equipment, London.
LEBEDYNSKY I. (2002), Les Sarmates, Paris.
LERNER J. A. (2002), Sword in its scabbard, [in:] Monks and Merchants: Silk Road Treasures from Northwest
China (Gansu and Ningxia 4th-7th Century), A.L. JULIANO, J.A. LERNER (eds.), 102-103.
MASIA K. (2000), The evolution of swords and daggers in the Sassanian Empire, „Iranica Antiqua”, 35, 185-288.
MIELCZAREK M. (1993), Cataphracti and Clibanarii: Studies on the Heavy Armoured Cavalry of the Ancient
World, Łódź.
NIKONOROV V.P. (2005), K voprosu o Parfīanskom nasledii v Sasanidskom Irane: voennoe delo, [in:] Tsentral
‘naia Aziia ot Akhemenidov do Timuridov: Arkheologiia, Istoriia, Etnologiia, Kul’tura, V.P. NIKONOROV (ed.),
Saint Petersburg, 141-182.
OLBRYCHT M.J. (2010), Central Asian, Achaemenid and Parthian Cavalry Developments, [in:] Древние
культуры Евразии: Материалы международной научной конференции, посвященной 100-летию со дня
рождения А. Н. Бернштама, В. А. АЛЁКШИН и др. (eds.), St. Petersburg, 196-200.
OVERLAET B.J. (1982), Contribution to Sassanian armament in connection with a decorated helmet, „Iranica
Antiqua”, 17, 189-206.
OVERLAET B. J. (1998), Regalia of the ruling classes in late Sassanian times: the Riggisberg strap mountings,
swords and archer’s fingercaps, [in:] Fruhmittelalterliche Kunst Zwischen Persien und China in der Abegg-
Stiftung, K. OVTAVSKY (ed.), Riggisberg, 267-297.
PETERSON D. (1992). The Roman Legions Recreated in Color Photographs, London.
PUGACHENKOVA G.A. (1966), Devushka s lyutnei v skul'pture Khalchayana, Moscow.
ROBINSON H.R. (1975), The Armour of Imperial Rome, London.
ROSTOVTZEFF M.I. (1933), The Excavations at Dura-Europos: Preliminary Report of the Fourth Season of
Work, New Haven.
SHAHBAZI SH. (1986), Army, pre-Islamic Iran, „Encyclopaedia Iranica”, 2, 489-499.
SYMONENKO A.V. (2009), Sarmatskie vsadniki Severnogo Prichernomor'īa, Saint Petersburg.
TROUSDALE W. (1975), The Long Sword and Scabbard Slide in Asia, Washington.
WINKELMANN S. (2003), Seals of the Oasis from the Ligabue Collection, Venice.
WINKELMANN S. (2009), The weapons of Hatra as reflection of interregional contacts, [in:] Hatra: Politics,
Culture, Religion between Parthia and Rome, L. DIRVEN (ed.), Stuttgart, 235-361.
WÓJCIKOWSKI, R.S. (2013), The Graffito From Dura Europos. Hybrid Armor in Parthian-Sasanian Iran,
„Anabasis: Studia Classica et Orientalia”, 4, 233-248.
54 | P a g e
Summary:
Preliminary reports of the late Parthian or early Sassanian relief at Panj-e Ali, the Parthian relief at
Andika and examinations of late Parthian swords and daggers
This article examines recent archaeological excavations with respect to two Parthian reliefs and an
examination of Parthian blade weapons (swords, daggers). The first archaeological site examined is the late
Parthian or early Sassanian cavalry motif in the town of Koohdasht in western Iran’s Lorestan province.
The Koohdasht motif is comparable to late Parthian and early Sassanian cavalry reliefs such as the Parthian relief
of Gōdarz II in Bīstūn and Sassanian reliefs such as those of Ardašīr I in Fīrūzābād and the Sassanian cavalry
relief panels in Naqš-e Rostam. The second site pertains to the recent discovery of the Parthian relief at Andika in
Khuzestan depicting a Parthian nobleman lying sideways, leaning on his left elbow, as he holds a branch with his
left hand. The theme of the Andika relief has parallels with Tang-e Sarvak (Block II) and the Tina mountain relief
in Khuzestan. The third domain, which pertains to Parthian militaria is an examination of late Parthian swords and
daggers housed in the Iran Bastan Museum in Tehran.
Keywords: rock reliefs, Parthian, Sassanian, Panj-e Ali, Andika, sword, dagger
55 | P a g e
56 | P a g e
ISSN 2299-2464
Patryk SKUPNIEWICZ (Siedlce University, Poland)
The Himyarite “knight” and Partho-Sasanian art
Keywords: Parthian, Sasanian, Yemen, Arabia, weaponry, arms and armor, stone slab, rock reliefs
The political relations between ancient Iran and Southern Arabia reached a climax with
the Persian invasion and occupation of Yemen in the late 6 th century AD must have resulted in
the exchange in numerous areas.1 Although ancient Southern Arabia had developed its own aesthetics, 2
its art clearly absorbed external influences, which, however, are often are difficult to allocate.
Fig. 1. Himyarite relief with the armored horseman and attendant from Zafar, after YULE, ROBIN 2007.

Institute of History and International Relations, varaz777@yahoo.com
1
BOSWORTH (1983); BOSWORTH (1983b); BOWERSOCK (1983); BOWERSOCK (1982); BOWERSOCK
(2012); BUKHARIN (2009); von GALL (1998b); HOYLAND (2002); POTTS (2012); ZDANOWSKI (2002);
ZEEV (2007).
2
SIMPSON (2002).
57 | P a g e
Generally, elements of Roman and Byzantine provenance blended with the ones that might
have originated in Sasanian Iran, which in turn had derived from Hellenistic and Roman origins
themselves.3 The relative remoteness of the region in the middle ground between Iranian and Greco-
Roman civilizations made the reception of influences weaker and blurred in their directions.
Admittedly, such influences were well filtered through local pictorial tradition and the technical
abilities of the artisans.
Fig. 2. Naqš-e Rostam “jousting” reliefs, after GALL von 1991.
The damaged stone slab with the relief depicting an armored rider and his infantry attendant
within partly preserved, inscribed frame from Zafar has been dated to the 4 th century (fig. 1) by Robin
and Yule, based on the script of an inscription carved on the upper frame of the relief, and associated
with Sasanian reliefs from Naqš-e Rostam depicting mounted combat (fig. 2).4 As the left part of
the slab is missing, it has been proposed that originally the relief was more or less symmetrical with
3
KEALL (1995); KEALL (1998).
4
YULE, ROBIN (2005-2006) 263-264; COSTA (1973).
58 | P a g e
the missing part, and thus reconstructed as a mirror image of the right side or as showing a fleeing
warrior of the same type. A remaining obscure element from the left part of the relief was identified as
a hoof of a horse of an opponent of the depicted warrior. Another separate stone roundel with
the depiction of an infantry warrior was suggested to be part of the missing fragment. 5 Below,
the relief will be re-examined in comparison with the Iranian iconography of the mounted combat and
composition designs of Parthian and Sasanian art.
Both the rider and the attendant on the slab move to the left. The rider is shown on what is
probably a rearing horse, 6 holding a small round shield in his left hand at chest level. On the shield are
the remains of its decoration, in the form of small triangles, around the edges and there is also a circle
in the center probably central boss. The rider raises his lance in his right hand to face level, its point
bent downwards as if directed against a target directly on the ground. Only the front part of the lance
with the fragment of the lance head appears as its upper end is obscured by the relief’s frame
alternatively the weapon is held just by the shaft’s butt. The rider’s body and arms are covered with
a triangular pattern which may represent long scale armor. His headgear is shown as a single piece
covering the head and falling softly on the shoulders and back. It may represent a helmet with the mail
coif (the upper part of which is covered by rinceaux), the mail coif finding its nearest parallel in
the Dura Europos synagogue wall painting of the battle of Ebenezer (NB1) 7 or in a cloth headdress of
the type known from the depiction of a probable Himyarite embassy on Bahram II’s relief at Naqš-e
Rostam (fig. 3)8 or, even closer in resemblance, a presentation of most likely Arab soldiers in the Šāpur
II relief at Bišāpur II (fig. 4). 9 On the neck of the horse are several horizontal lines while its flank is
covered by a diamond pattern. The neck stripes can be interpreted as the horse necklace or the laminar
element of a bard or horse armor. 10 The net pattern on the horse’s flank is most likely padded armor,
possibly both protective and decorative. The horse’s bridle consists of a cheek strap with a decorative
element and a snaffle. A single rein is partially covered by the shield probably held in the rider’s left
hand. The lower and rear parts of the horse are missing from the relief.
Fig. 3. Fragment of Bahrām II relief in Naqš-e Rostam after von GALL 1998.
5
YULE, ROBIN (2005-2006) 262-265.
6
As the back hinds are missing so we may think of a form of “flying gallop”. The latter option is less likely as
horse’s upper leg is shown clearly and significantly bent which is very rare in “flying gallop” stylization. JAFFE,
COLOMBARDO (1983).
7
von GALL (1991) 16, 50, 61 tab 17; NICOLLE (1991) 45; NICOLLE (1996) 14.
8
OVERLAET (2009).
9
von GALL (1998). A headgear of this type is shown on Sogdian funerary coach in China depicting a man
hunting a lion from a camel back and a horseman, WYATT (ed.) (2004) 276-283.
10
SKUPNIEWICZ (2014). The horse necklaces were quite popular among Roman cavalry. The race horses in
Tibet and Saudi Arabia are decorated this way even currently, SIMPSON (2002) 130, fig 154.
59 | P a g e
Fig. 4. Fragment of Šāpur I triumphal relief, Bišāpur after von GALL 1998b.
As previously noted, the infantryman, appears on the right, behind the rider and above where
the horse’s rump had originally been carved. This figure runs to the left holding a wide headed battle-
axe vertically in his right hand and a round buckler in his left. The axe head has its shape drawn twice
which suggests its center is empty creating an open-work which made the weapon lighter. His torso is
marked by four vertical strips and his arms with many parallel vertical lines, thus plausibly
representing soft, padded armor. His hips and thighs are covered with a skirt that is divided into two
horizontal rows of tight and narrow, vertical strips, most likely a form of the Graeco-Roman pteryges
or skirt of leather or stiff fabric. This type of lower body and upper leg protection also appears in other
depictions of warriors in Himyarite Yemen.11 It might be a part of costume with no protective value;
however two rows shown here convincingly correspond with classical pteryges. This type of protective
skirt is also well attested in Arabic contexts, in Syria and Western Arabia in the first centuries AD. 12
11
KEALL (1995); KEALL (1998); NICOLLE (1991), 9-10, POTTS (1998), 188, SIMPSON (2002), 176, fig 228,
201, fig 285
12
DOWNEY (1977) 53-55, 72-73; KROPP (2009); NICOLLE (1991), 17-20; WINKELMANN (2004) 312-313,
236-237, 312-313, WINKELMANN (2009).
60 | P a g e
Fig. 5. Chasing fleeing enemy reliefs: NRm5, Tang e Arb in Fīrūzābād, Dura Europos wall painting.
The infrantryman’s head seems to be uncovered, although he may actually be wearing a soft, cloth
hood or cap.
As previously noted, when looking for the relief’s closest analogies, Yule and Robin proposed
the Naqš-e Rostam reliefs depicting the scenes of the mounted combat. 13 Such an association is
justified because both Persian monuments and discussed relief were made in the same period according
to the epigraphic dating of the relief but, to this author, does not seem correct from a formal,
compositional point of view. Naturally Naqš-e Rostam NRm 5, NRm 7 and NRm 3 are the topmost
representations of the so-called “jousting” scenes in Sasanian art. 14 One could argue that these are
13
YULE, ROBIN (2005-2006).
14
BIVAR (1972); von GALL (1991) 30-35; NICOLLE (1996) 12, 16; MIELCZAREK (1993) 39-40, 66-67;
SKUPNIEWICZ (2006); WILCOX (1986).
61 | P a g e
Fig. 6. Pantikapaion mural with mounted combat.
the only representations of the motif in which the king confronts his opponent in a mounted duel. Now,
it could be noted that both NRm5 and the Tang e Arb relief at Fīrūzābād depict the vanquishing an
opponent attempting to flee inevitable doom, rather than the clash of armored riders (fig. 5). 15 Indeed,
the Gotarzes Geopothros frieze at Bīstūn (1 st century BC) apparently represented this particular
scheme, which is also attested in the Dura Europos battle wall painting. 16
NRm 7 and NRm 3 present a very different type of compositional design, originating, it
seems, from the steppe Iranian, Sarmatian tradition, as evidenced by the frescoes in the Pantikapaion
tombs (fig. 6) and decoration of the Kosika cup. 17 A rigid division of the winning left side versus
the loosing right side is the most characteristic feature of this scheme (however one of Pantikapaion
frescoes has the opposite layout) (fig. 6). 18 The winning warriors on the left side move towards
the right in a stiff, static posture while their opponents either lie dead or fall to the ground, beaten by
the victorious fighters.
In none of the cited rock reliefs are any foot attendants depicted; however, in one of
the Pantikapaion frescoes infantry soldiers follow the armored warrior, who is armed with a lance. 19
Mounted standard bearers are partially obscured by the figure of the main personage in NRm 5 and
NRm 3, and a similar standard bearer (or bearers) must have been included in NRm 7 (fig. 2) but either
left unfinished or has eroded so that only the standard remains. It is also possible that this additional
figure was deemed not fully suitable at that time while the standard seemed necessary for the precise
identification of the victor.20
15
BIVAR (1972); von GALL (1991) 20-35; von GALL (2008); SKUPNIEWICZ forthcoming.
16
BIVAR (1972); von GALL (1991) 11-12, 52-55; JAMES (2004); JAMES (2006); SKUPNIEWICZ
forthcoming.
17
BIVAR (1972); BRZEZIŃSKI, MIELCZAREK (2002); von GALL (1997); von GALL (1998); von GALL
(2008); GORONČAROVSKYI (2002); GORONČAROVSKYI (2003); GORONČAROVSKYI (2006),
MIELCZAREK (1999) 86-88, pl. XXII, XXIII, XXIV, XXV.
18
MIELCZAREK (1999) pl. XXII.
19
GORONČAROVSKYI (2002); GORONČAROVSKYI (2003); GORONČAROVSKYI (2006), MIELCZAREK
(1999) 88-90, pl. XXI, XXIII, XXIV.
20
von GALL (1991) 30-35; MIELCZAREK (1993) 39-40, 66-67; NICOLLE (1996) 12, 16; SKUPNIEWICZ
(2006); WILCOX (1986).
62 | P a g e
Fig. 7. Tang-e Sarvak rock relief, after GALL von 1991.
All preserved early Sasanian rock friezes representing mounted combats show the combatants
wearing a cuirass (fig. 2, fig. 5b). This type of armor most likely bore an iconographic association
with the symbolic display of power, rooted in the visual language of the Near East in early Roman
times.21 A further symbolic display of power is that all of the triumphant Iranian lancers so far
mentioned firmly hold their weapons with both hands remaining full control over the shafts and
consequently over entire clash. In contrast, gripping a lance with a single hand, as well as holding
a broken lance,22 marks a defeated personage.
Fig. 8. Basic layout of Sasanian iconography of fighting the beasts.
21
von GALL (1991) 20-35, 56; GROTOWSKI (2011) 142, 146, 175, 179-182, 197; KANTOROWICZ (1961);
KROPP (2009); SKUPNIEWICZ (2006); SKUPNIEWICZ forthcoming.
22
The broken lance or spear is a mark of defeat in Mesopotamian iconography as well as the static depiction of
the victor. Symbolically, the victor with his complete lance and his adversary with his broken lance dramatically
represent, respectively, order in confrontation with and defeating chaos. This however does not negate the fact that
long lances break in mounted combat and are not predictive of impending defeat.
63 | P a g e
It should be therefore noted that, except for the general idea of showing an armored lancer,
none of the elements of the Zafar relief matches Naqš-e Rostam “jousting” scenes. Nor do they match
the Fīrūzābād Tang e Arb or Bīstūn friezes (compare fig. 1, fig. 2, fig. 5b). 23 There are, however,
examples of Parthian and Sasanian art that contain the missing elements. Admittedly no single piece
contains all of them but identifying them would allow us to track Iranian aesthetic values that might
have been imitated in the Himyarite frieze.
The partially destroyed late Parthian rock relief Tang-e Sarvak III depicts an armored
horseman in a cuirass, turned to the right, attacking with his lance (held with both hands) a standing
figure (fig. 7).24 The horse is either standing or moving slowly, perhaps rearing (clear reading of the
position ids blurred by the state of preservation of the object and positioning the horse’s trunk
horizontally) but front hinds and its forepart is apparently covered by heavy lamellar barding.
Although the right edge of the relief is missing, it is believed that only a small part was destroyed and
that the rider’s enemy was the standing figure at the edge of the relief. To the left of the horseman,
above the rear of his horse, are two men on foot: one an archer, the other hurling a rock; next to
the latter tis a battle-axe lying on the ground. It is important to note here that an infantry attendant and
an axe appear in the Zafar frieze even though the latter weapon plays an active role in Zafar relief and
is left idle in Tang-e Sarvak. In terms of its composition, Tang-e Sarvak III is compact; it does not
extend horizontally as do the Naqš-e Rostam friezes. Compositionally, it seems to represent
the principle that was fully developed in the hunting 25 iconography of Sasanian toreutics, in which
the main personage attacks, usually to the right, a prey placed vertically on the edge of the scene
(fig. 8).26 Another beast is usually shown lying under the hooves of the hunter’s horse, although
sometimes it is omitted.
Fig. 9. Parthian terracotta from Babylonia, courtesy Nadeem Ahmad.
23
On the Bisutun frieze the riders are shown on rearing horses
24
BIVAR (1972); von GALL (1991) 13-19, MATHIESEN (1992); MIELCZAREK (1993); SKUPNIEWICZ
(2006); SKUPNIEWICZ (2006b).
25
Such a design was reserved for the representations of a royal personage fighting life threatening or at least large
and strong beasts. That emphasized the heroic nature of the scenes.
26
HARPER (1978); HARPER (1982); HARPER (1983); TREVER, LUKONIN (1987); SHEPHERD (1983);
SKUPNIEWICZ (2011).
64 | P a g e
Another example of an early stage of development of this principle, also with armored rider,
appears on a terracotta tile from Parthian Babylonia, now in the British Museum (Fig. 9). 27 The rider is
shown on a rearing horse, turned to the right, clad in full-scale armor. He is shown spearing a lion that
is approaching from the right with one of his paws raised. The lion is not yet shown standing upright
but, to achieve the effect of pushing aside to the margin of the visual field, it is shown as an over-sized
protome.28 The object in front of the rider on the Himyarite slab would correspond to where the lion’s
paw would be if the same compositional idea was employed. The Babylonia tile recalls the group of
Parthian bullae from Old Nisa showing a rider on a galloping rather than a rearing horse attacking
a foot soldier at the margin of the scene (fig. 10). 29 It is difficult to say whether the attack is carried
from right to left, as seen on the impressions, or vice versa as was on the seals. Gaibov and Košelenko
have pointed out the correspondence of the scene with one of the Pantikapaion wall paintings and
Iranian hunting iconography where a clearly Sasanian canon was being developed. 30
Fig. 10. Old Nisa bullae with horseman charging a foot soldier, after GAIBOV and KOŠELENKO 2008.
27
MIELCZAREK (1993); NIKONOROV (1997); SEKUNDA (1994).
28
DEPEYROT (2008), analyzing the process of dehumanization of defeated enemies in Roman Imperial art, has
provided examples of hunting scenes with the animals reduced to protomes, with most of the riders using the over
arm technique; an exception is the so-called Vatican plate where the kontos-style grip is employed and the boar
has only its head and front legs visible from the marsh thicket.
29
GAIBOV, KOŠELENKO (2008).
30
GAIBOV, KOŠELENKO (2008); SKUPNIEWICZ (2011).
65 | P a g e
On a fragment of a bronze or copper bowl from Mleiha in Oman, dating from the 3 rd-2nd
century BC (fig. 11), appears the remains of a battle scene with an apparently armored horseman, his
steed galloping to the right, his arm raised as he charges at an infantryman with his thyreos Hellenistic
style infantry shield. Behind the horseman is an attendant on a camel. Beneath the rider’s horse is
the body of a defeated warrior.31 It is tempting to refer this scene with the evolution of the formula
showing a rider attacking his victim which itself is extended vertically and pushed to the edge of
the pictorial field but (1) the composition seems horizontally extended and (2) it is only fragmentarily
preserved which suggest that it might contain other parts. In Himyarite art, the formula, with the rider
turned left and facing a partially depicted lion, can be found on the relief exhibited in Yemen National
Museum in Sana (fig. 18).32 Antonini has identified this relief as a depiction of symmetrically
positioned riders,33 but that seems incorrect in the light of arguments presented above as
the composition which includes dominant rider and his prey pushed aside seems more plausible.
Fig. 11. Fragment of a vessel from Mleiha in Oman, After POTTS 1998.
Another analogy can be found at Ṭāq-e Bostān, in the late Sasanian sculpture of a horseman
clad in mail, mounted on a barded steed, holding his lance at shoulder level (fig. 12) 34 and holding
a round shield to protect his left shoulder. As in previous examples, the horseman is turned to the
right. No opponent appears with him. Although Mode suggested that this carving might have been one
of the last phases of the aivan’s remodeling,35 it should be pointed out that there are Sasanian and post-
Sasanian examples of mounted horsemen charging without a clear target depicted (fig. 13). 36 Therefore
there is no need to speculate over the sculptor’s or his patron’s intentions. The entire site is well settled
within Sasanian aesthetics.
The use of a shield and the raised position of the lance position relate the Ṭāq-e Bostān rider
with the Himyarite slab formally, however, the chronology should be reversed as the Ṭāq-e Bostān
horseman is accepted as dating to the 7 th century AD therefore could not influence discussed object.
Naturally there is no way that the provincial art of southern Arabia could have influenced the imperial
iconography of Sasanian Iran. It is possible, however, that both had a common source.
Sasanian armored cavalry of the early period is believed to have fought with lances but
without shields; however both the Parthian unarmored lancers and the Sasanian royal guard of Šāpur
31
POTTS (1998) 187-190, fig. 3.
32
ANTONINI (2005) 4, 13, fig.9.
33
ANTONINI (2005) 4.
34
von GALL (1991) 38-47; MIELCZAREK (1993) 66-68; MODE (2008); MOVASSAT (2005); SKUPNIEWICZ
(2006); SKUPNIEWICZ (2006b).
35
MODE (2006).
36
DIAMAND (1940); SKUPNIEWICZ (2009); SKUPNIEWICZ forthcoming.
66 | P a g e
II, at least occasionally, employed shields. 37 Shields are commonly attested among late Sasanian
cavalry; however, the Ṭāq-e Bostān mounted warrior remains a unique depiction of overarm single-
handed lance hold of a rider while using a shield.38 It is important to note that the combination of
a lance and a buckler has been well attested in the art of border cities between the empires and appears
in the iconography of Southern Arabia as well (fig. 14). Bucklers remained in use throughout the Near
East, continuing with the Islamic conquest and down to modern times, becoming part of ritualized
fencing in Syria, and remaining a folklore element in Oman.
Fig. 12. Ṭāq-e Bostān heavy armored horseman.
The small round shield might have been adopted by Sasanian warriors from their Semitic
neighbors both allies and foes.39 The presence of a round shield and a lance held over the shoulder at
Ṭāq-e Bostān likely reflects an iconographic tradition about which we can only speculate, and are
essentially Achaemenid and Parthian motifs in late Sasanian guise. 40 The nature of Sasanian art,
operating within repetitive fixed motives, arouses the suspicion that the motif of the lancer with
the shield might have been present earlier in visual media no longer preserved. Alternatively, this
combination of weapons may have been adopted in the 6th century from outside Iran and fitted to
imperial art. All in all, the form of the sculpture in Ṭāq-e Bostān, being definitely mature, it would be
surprising if formal experiments were carried out on the most monumental, imperial expression.
37
BIVAR (1972); COULSTON (1986); DIMITREV (2006); DIMITREV (2008); EADIE (1967); FARROKH
(2005) 15-16; LITVINSKY (2010); MELIKAN-CHIRVANI (1992); MELIKAN-CHIRVANI (1993);
MIELCZAREK (1993); PUGAČENKOVA (1966).
38
Single-handed downward lance thrusts are occasionally depicted on silverware but never accompanied by
shields. They either reflect Achaemenid visual tradition or result from the acceptance of Western influence.
HARPER (2006); SKUPNIEWICZ (2009).
39
SKUPNIEWICZ (2006b).
40
HARPER (2006); HEAD (1992); SEKUNDA (1992); WÓJCIKOWSKI (2010).
67 | P a g e
It must be noted here that Late Antique icons of mounted warrior saints and their direct
predecessors usually show the riders turned to the right without shields, often unarmored. 41 Thus, on an
8th -century Coptic icon of Saint Mercurius killing the emperor Julian Apostate can see the horseman
turned right with his lance directed downwards while the upper right corner is occupied by the figure
of an angel with crux hastata. In contrast, the Coptic 6th-7th -century wall painting of Saint Sisinnios
killing the female demon Alabasdria shows the saint on horseback, turned to the left, without armour
but with an oval shield and lance pointed downward (fig. 15). Above the horse’s rump
Fig. 13. Armored warrior charging with no target: Dura Europos graffito.
Fig. 14. Examples of warriors with small round shields from Hatra and Palmyra.
41
GROTOWSKI (2011) 127-137, 143-155, 173-174, pl. 5, 7a, 8; GROCHOWIAK (1966) 49-50, pl. 83; LEWIS
(1973); WALTER (1999); WALTER (2001).
68 | P a g e
Fig. 15. Coptic wall painting with Saint Sisinnios after LEWIS 1973.
a second demon escapes along with a centaur, both of which compositionally replace the infantry
attendant with an axe. Although the iconography of warrior saints developed much later than
the Himyarite relief, it did so within the same or related visual culture.
These examples could prove that the Himyarite relief was not necessarily influenced by any
of the Naqš-e Rostam reliefs with combat scenes. 42 Even considering the two different iconographical
types employed on the reliefs and the state of preservation of the Himyarite carving, the Himyarite
cannot relate to any of them. Visually, the relief is closer to other works, namely the plaque from
Babylonia (fig. 9), and the Tang-e Sarvak (fig. 7) and Ṭāq-e Bostān (fig. 12) reliefs. 43 This, however,
places the Himyarite relief in a quite different compositional layout which is closer to a square rather
than a rectangle and consists of the main combatant occupying the majority of the field, usually
heading right, with a vertically positioned enemy towards the far margin, and often a second enemy
lying under the combatant’s horse or feet. This layout was most likely popularized through silver plates
where it was applied mainly to the scenes of heroic combat with the beasts. It must be highlighted here
that the same design was applied on the Isola Rizza plate with a battle scene, manufactured in either
a Byzantine or a Longobard workshop (fig. 16). This proves that the layout could be transmitted from
hunting to equally heroic battle iconography. What needs to be emphasized is that this fixed design
seems to appear deus ex machina in Sasanian toreutics from the very beginning. Its development,
however, could not have been immediate, as stylistically the problem of vertical positioning of
quadrupeds had to be solved. The Babylonian plaque may represent a stage where marginalization of
42
von GALL (1991) 30-35; MIELCZAREK (1993) 39-40, 66-67; NICOLLE (1996) 12, 16; SKUPNIEWICZ
(2006); WILCOX (1986).
43
BIVAR (1972); von GALL (1991) 13-19, 38-47; MATHIESEN (1992); MIELCZAREK (1993); MODE
(2008); MOVASSAT (2005) NIKONOROV (1997); SEKUNDA (1994); SKUPNIEWICZ (2006a);
SKUPNIEWICZ (2006b); SKUPNIEWICZ forthcoming.
69 | P a g e
Fig. 16. Isola Rizza plate, drawn by Dariusz Wielec
the beast was attempted but depicting a lion on two legs was not yet visually acceptable. 44 An
important element relating the Himyarite slab with the artefacts with which we have compared it is that
the design is recorded on portable objects like terracotta tiles or silver plates as well as in monumental
reliefs. It can be imagined that an embassy member could provide clear instructions for an artisan
when obtaining the relief having the object in hand. Also, some of the silverware shows heroic hunters,
in combat with beasts, on rearing horses rather than in “flying gallop” which suggests that the horse
position preferred by the Sasanian rock reliefs was not copied and horse position was associated with
either Parthian art or later Sasanian silverware. 45 Another important factor is that among variances of
described model one may find personages directed left, i.e., the way the warrior on the Himyarite relief
is shown.46 None of the duels in Naqš-e Rostam has that reversed direction although it must be borne
in mind that one of the Pantikapaion frescoes presents right to left model and the same applies to the
scene on the so-called Šāpur cameo in the Louvre collection (fig. 2, fig. 6, fig. 17), 47 where the main
personage comes from right to left, capturing his Roman adversary. Both horses are shown in
the “flying gallop” and there are no lances involved; nevertheless this is probably the only almost
symmetrical Sasanian combat depiction where one side is stylistically not drastically contrasted with
the other. Such a design is known from Hellenistic art and has its representation in above-mentioned
NB1 fresco of the Dura Europos synagogue showing the battle of Ebenezer. 48 It cannot, however, be
considered typical for Sasanian art.
44
It should be noted that the model where a lancer hits his prey with a lance held diagonally and the beast reduced
to one of the lower corners has appeared in Parthian times and survived through the Sasanian period.
45
Dating of the Sasanian silver is a difficult task hence a risk of anachronism will be accepted here as even late
objects contain motifs developed in earlier centuries and the motifs are the core of current consideration.
46
This includes not only toreutics but also the monumental rock relief in Sar Mašhad with a royal personage
killing lions on foot.
47
von GALL (1991).
48
von GALL (1991) 16, 50, 61 tab. 17; NICOLLE (1991) 45; NICOLLE (1996) 14.
70 | P a g e
Fig. 17. “Šāpur cameo” from Louvre.
Fig. 18. Himyarite relief from Yemen National Museum in Sana, after ANTONINI 2005.
71 | P a g e
Bibliography
ANTONINI S. (2005), A Himyarite Artifact in Parthian-Sasanian Style, [in:] Scritti in Onore di Giovanni
M.D’Erme, vol. 1, M. BERNARDINI, N. TORNESELLO (eds.), Napoli, 1-16.
Arms and Armour as Indicators of Cultural Transfer, M. MODE, J. TUBACH (eds.), Wiesbaden 2006.
BIVAR A.D.H. (1972), Cavalry Equipment and Tactics on the Euphrates Frontier, „Dunbarton Oaks Papers”, 26,
273-291.
BOSWORTH C. E. (1983), Abna, „Encyclopædia Iranica”, 1.3, 226-228.
BOSWORTH C. E. (1983b), Iran and Arabs before Islam, [in:] The Cambridge History of Iran. The Seleucid,
Parthian and Sasanian periods, vol. 3.1, E. YARSHATER (ed.), Cambridge, 593-613.
BOSWORTH C. E. (1986), ARAB i. Arabs and Iran in the pre-Islamic period, „Encyclopædia Iranica”, 2. 2, 201-
203.
BOWERSOCK G. W. (1983), Roman Arabia, Harvard/Cambridge/London.
BOWERSOCK G. W. (2012), Empires in Collision in Late Antiquit, Waltham.
BRZEZIŃSKI R., MIELCZAREK M. (2002), The Sarmatians 600 BC-AD 450, Oxford.
BUKHARIN M. D. (2009), Towards the earliest history of Kinda, „Arabian archaeology and epigraphy”, 20. 1,
64-80.
China. Dawn of a Golden Age 200-750 AD., J. C. Y. WYATT (ed.), New York 2004.
COSTA P. (1973), Antiquities from Zafar (Yemen), „Annali dell'Università di Napoli”, 33, 185-206.
COULSTON J. C. (1986), Roman, Parthian and Sassanid Tactical Developments, [in:] The Defence of the Roman
and Byzantine East, A. R. HANDS, D. PHIL, D. R. WALKER, (BAR series), Oxford, 59-75.
DEPEYROT G. (2008), L’animalite de l’ennemi, un theme iconographique et monetaire romain, „Bulletin du
Cercle d’Etudes Numismatiques”, 45. 1, 1-11.
DIMAND M. S. (1940), The Gift of a Sasanian Stucco Relief, „The Metropolitan Museum of Art Bulletin”, 35.
19, 191-192.
DIMITREV V. A. (2006), Armiâ i voennoe delo v sasanidskom Irane po dannym Ammiana Marcellina, „Zapiski
Vostočnogo Otdeleniâ Rossijskogo Arheologičeskogo Obščestva, Novaâ Serija”, 2, 397-426.
DIMITREV V. A. (2008), Vsadniki v sverkajuščej brone, Sankt Petersburg.
DOWNEY S. B. (1977), Excavation at Dura Europos. Final Report III, Part 1, Fascile 2. The Stona and Plaster
Sculpture, Los Angeles.
DOWNEY S. B. (2006), Arms and Armour as social coding in Palmyra, the Palmyrene and Dura Europos, [in:]
Arms and Armours as Indicators of Culture Transfer: the Steppes and the Ancient World from Hellenistic Times to
the Early Middle Ages, M. MODE, J. TUBACH, (eds.), Stuttgart, 321-356.
EADIE J. W. (1967), The Development of Roman Mailed Cavalry, „The Journal of Roman Studies”, 57, 161-173.
FARROKH K. (2005), Sassanian Elite Cavalry AD 224-642, Oxford.
GAIBOV V. A., KOŠELENKO G. A. (2008), A horseman charging a foot soldier: A new subject in Parthian
glyptic art, „Parthica”, 10, 99-107.
GORELIK M. V. (1993), Zaščitnoe vooruženie stepnoj zony evrazii I primykajuščih k nej territorij v I tys n.é.,
[in:] Voennoe delo haselenija juga Sibirii i Dalnego Vostoka, Ju. HUDJAKOV (ed.), Novosibirsk, 149-179.
GORONČAROVSKI V. A. (2002), Bosporan Cavalry During the War of Mithridates III (VIII) with Rome, 45-49
A.D., „Fasciculi Archaeologiae Historicae”, 15, 17-23.
GORONČAROVSKI V. A. (2003), Meždu Imper’ey i Varvarami, St. Petersburg.
GORONČAROVSKI V. A. (2006), Some Notes on Defensive Armament of the Bosporan Cavalry in the First
Centuries AD, [in:] Arms and Armour as Indicators of Cultural Transfer, M. MODE, J. TUBACH (eds.),
Wiesbaden, 445-452.
GRABAR O. (1967), Sasanian Silver, Ann Arbor.
GROCHOWIAK (1966), Koptyjski zbior ikon w Relickhausen, Warszawa.
GROTOWSKI P. Ł. (2011), Święci Wojownicy w Sztuce Bizantyńskiej (843-1261), Kraków.
HARPER P. O. (1978), The Royal Hunter. Art of the Sasanian Empire, New York.
HARPER P. O. (1983), Sasanian silver, [in:] The Cambridge History of Iran. The Seleucid, Parthian and
Sasanian periods, vol 3(2), E. YARSHATER (ed.), Cambridge, 1113-1130.
HARPER P. O. (2006), In Search of a Cultural Identity. Monuments and Artifacts of the Sasanian Near East, 3 rd
th 7th Century A.D., New York.
HEAD D. (1992), The Achaemenid Persian Army, Stockport.
HELIODOR (2000), Opowieść Etiopska o Theagenesie i Chariklei, S. DWORACKI (tr.). Poznań.
HOYLAND R. (2002), Kings, Kingdoms and Chronology, [in:] Queen of Sheba.Treasures from Ancient Yemen,
St. J. SIMPSON (ed.), London, 67-72.
72 | P a g e
JAMES S. (2004), Excavations at Dura-Europos 1928-1937. Final Report VII. The Arms and Armour and other
Military Equipment, London.
JAMES S. (2006), The Impact of Steppe Peoples and the Partho-Sasanian World on the Development of Romab
Military Equipment and Dress 1st to 3rd Centuries AD. , [in:] Arms and Armour as Indicators of Cultural
Transfer, M. MODE, J. TUBACH (eds.), Wiesbaden, 357-392.
JEFFE I. B., COLOMBARDO G. (1983), The flying gallop: East and West, „The Art Bulletin”, 65. 2, 183-200.
KANTOROWICZ E. (1961), Gods in Uniform, „Proceedings of the American Philosophical Society”, 105.4,
368-393.
KEALL E. J. (1995), Forerunners of Umayyad art: Sculptural stone from the Hadramawt, „Muqurnas”, 12, 11-
23.
KEALL E.J. (1998), Carved Stone from Hadeamawt in Yemen: Is it Sasanian?, [in:] The Art and Archaeology of
Ancient Persia. New Light in the Parthian and Sasanian Empires, V. S. CURTIS, R. HILLENBRAND, J. M.
ROGERS (eds.), London/New York,141-159.
KENNEDY H. (2001), The Armies of the Caliphs, London/New York.
KROPP A. (2009), The iconography of Nabu at Hatra in the context of Syrian cult images. A Hierapolitan import
in Northern Mesopotamia, [in:] Hatra. Politics, culture and religion between Parthia and Rome, L. DRIVEN
(ed.), „Oriens et Occidens”, 21, 185-201.
LEWIS S. (1973), The Iconography of the Coptic Horseman in Byzantine Egypt, „Journal of the American
Research Center in Egypt”, 10, 27-63.
LITVINSKY B. A. (2010), SHIELD in Eastern Iran, online edition, 2012, available at:
http://www.iranicaonline.org/articles/shield-eastern-iran
MARSCHAK B. I. (1986), Silberschätze des Orients. Metalkunst des 3.-13. Jahrhunderts und ihre Kontinuität,
Leipzig.
MATHIESEN H. E. (1992), Sculpture in the Parthian Empire. A Study in Chronology. Vol. 1-2. Aarhus.
MELIKAN-CHIRVANI A. S. (1992), The Iranian Sun Shield, „Bulletine of the Asia Institute”, 6, 1-42.
MELIKAN-CHIRVANI A. S. (1993), L’embleme de gloire solaire d’un roi iranien du Pont, „Bulletine of the
Asia Institute”, 7, 21-29.
MICHALAK M. (1987), The Origins and Development of Sassanian Heavy Cavalry, „Folia Orientalia”, 24 , 73-
205.
MIELCZAREK M. (1993), Cataphracti and Clibanarii. Studies on the heavy armoured cavalry of the Ancient
World, Łódź.
MIELCZAREK M. (1999), The Army of the Bosporan Kingdom, Łódź.
MODE M. (2006), Art and Ideology at Taq-i Bustan: The Armoured Equestrian, [in:] Arms and Armour as
Indicators of Cultural Transfer, M. MODE, J. TUBACH (eds.), Wiesbaden, 393-413.
Monks and Merchants. Silk Road Treasures from Northwest China. Gansu and Ningxia 4t-7th Century, A. L.
JULIANO, J. A. LERNER (eds.), New York 2001.
MOVASSAT J. D. (2005), The Large Vault at Taq-I Bustan. A Study in Late Sasanian Royal Art.,
Lewinston/Queenston/Lampeter.
NEFEDKIN A. K. (2006), Sarmatian Armour According to Narrative and Archaeological Data, [in:] Arms and
Armour as Indicators of Cultural Transfer, M. MODE, J. TUBACH (eds.), Wiesbaden, 433-444.
NICOLLE D. (1982), The Armies of Islam 7th-11th Centuries, Oxford.
NICOLLE D. (1991), Rome’s Enemies (5). The Desert Frontier, Oxford.
NICOLLE D. (1993), Armies of the Muslim Conquest, Oxford.
NICOLLE D. (1996), Sassanian Armies. The Iranian Empire 3rd to mid-7th centuries AD, Stockport.
NIKONOROV V. P. (1997), The Armies of Bactria 700 BC-450 AD, vol. 1 & 2, Stockport .
NIKONOROV V. P. (2004), K voprosu o parfânskom nasledii v sasanidskom Irane: voennoe delo, [in:]
Centralnaâ Aziâ ot Ahemenidov do Timuridov. Arheologiâ, istoriâ, etnologiâ, kultura, V. P. NIKONOROV (ed.),
Sankt Petersburg, 141-179.
OVERLAET B. (2009), A Himyarite diplomatic mission to the Sasanian court of Bahram II depicted at Bishapur,
„Arabian archaeology and epigraphy”, 20, 218-221.
POTTS D. T. (1993), Late Sasanian armament from Southern Arabia, „Electrum”, 1, 127-137.
POTTS D. T. (1998), Some issues in the study of the pre-Islamic weaponry of southeastern Arabia, „Arabian
archaeology and epigraphy”, 9, 182-208.
POTTS D. T. (2012), ARABIA ii. The Sasanians and Arabia, Encyclopædia Iranica. online edition, available at:
http://www.iranicaonline.org/articles/arabia-ii-sasanians-and-arabia accessed 02/04/2014
PUGAČENKOVA G. A. (1966), O pancirnom vooruženii parfânskogo I baktrijskogo voinstva, „Vestnik Drevnej
Istorii”, 2, 27-43.
Queen of Sheba.Treasures from Ancient Yemen, St. J. SIMPSON (ed.), London 2002.
73 | P a g e
ROBINSON H. R. (1967), Oriental Armour, New York.
SEKUNDA N. (1992), The Persian Army 560-330 BC, Oxford.
SEKUNDA N. (1994), Seleucid and Ptolemaic Reformed Armies 168-145 BC. Volume 1: The Seleucid Army,
Stockport.
SHEPHERD D. (1983), Sasanian art, [in:] The Cambridge History of Iran. The Seleucid, Parthian and Sasanian
periods, vol 3(2), E. YARSHATER (ed.). Cambridge, 1055-1113.
SKUPNIEWICZ P. (2006), O Ciężkozbrojnej Jeździe Sasanidów, „Acta Universitatis Nicolai Copernici.
Archeologia”, 30. 379, 151-174.
SKUPNIEWICZ P. (2006b), O tarczach jazdy sasanidzkiej, „Acta Militaria Mediaevalia”, 2, 9-21.
SKUPNIEWICZ P. (2007), Hełm Wojownika Przedstawionego na Kapitelu w Tak e Bostan, „Acta Militaria
Mediaevalia”, 3, 9-28.
SKUPNIEWICZ P. (2008), Late Rome’s Nemesis. Sassanid armored cavalry, „Ancient Warfare”, I. 4, 22-27.
SKUPNIEWICZ P. (2009), Shafted Weapons of Sasanian Hunting Iconography, „Fasciculi Archaeologiae
Historicae”, 22, 49-64.
SKUPNIEWICZ P. (2014), Sasanian horse armor, „Historia i Świat”, 3, 35-59.
SKUPNIEWICZ P. (forthcoming), Iconographic function of armor in Sasanian art
TAFAZZOLI A. (1993/94), A List of Terms for Weapons and Armour in Western Middle Iranian, „Silk Road Art
and Archaeology”, 3, 187-198.
TREVER K. V., LUKONIN V. G. (1987), Sasanidskoe serebro. Sobranie Gosudarstvennogo Ermitaža.
Hudožestvennaâ kultura Irana III-VIII vekov, Moskva.
von GALL H. (1990), Das Reiterkampfbild in der iranischen und iranisch beeinflußten Kunst parthischer und
sasanidischer Zeit, Berlin.
von GALL H. (1997), Scena poedinka vasadnikov na serebranoj vaze iz Kosiki, „Vestnik Dreniej Istorii”, 2 (221),
174-197.
von GALL H. (1998), Common Features in Ancient Sarmatian and Iranian Art, [in:] Voennaja
archeologija. Oružie i voennoe delo v istoričeskoj isocial'noj perspektive, G. V. VILINBANOV, V. M. MASSON
(eds.), Sankt-Peterburg, 109-110.
von GALL H. (1998b), The Representation of Foreign Peoples on the Rock Relief Bishapur II: An Iconographic
and Historical Problem, [in:] The Art and Archaeology of Ancient Persia. New Light in the Parthian and
Sasanian Empires, V. S. CURTIS, R. HILLEBRAND, J. M. ROGERS, (eds.), London/New York, 52-58.
von GALL H. (2008), New Perspectives on Sasanian Rock Reliefs, [in:] Current Research in Sasanian
Archaeology, Art and History, D. KENNET, P. LUFT (eds.), (BAR International Series 1810), 149-161.
WALTER C. (1999). Theodore, archetype of the warrior saint, „Revue des etudes byzantines”, 57, 163-210.
WALTER C. (2001), The Maniakion or Torc in Byzantine Tradition, „Revue des etudes byzantines”, 59, 179-192.
WIITA J. W. (1977), The Ethnika in Byzantine Military Treatises, PhD thesis, University of Minnesota.
WILCOX P. (1986), Rome’s Enemies (3). Parthians & Sassanid Persians, Oxford
WINKELMANN S. (2004), Katalog der parthischen Waffen und Waffentrager aus Hatra, [in:] Materialen des
SFB Differenz und Integration, „Herausgeber”, 4, 1-352.
WINKELMANN S. (2009). The weapons of Hatra as reflection of interregional contacts, [in:] Hatra. Politics,
culture and religion between Parthia and Rome, L. DRIVEN (ed.), „Oriens et Occidens”, 21, 235-250.
WÓJCIKOWSKI R. S. (2010), Konnica irańska w okresie późnoachemenidzkim, [in:] Hortus Historiae, E.
DĄBROWA, M. DZIELSKA, S. SPRAWSKI (eds.), Kraków, 123-134.
WOŹNIAK M. A. (2010), Armie Starożytnej Persji. Od Powstania Państwa Achemenidów do Upadku Imperium
Sasanidzkiego, Zabrze.
YULE P., ROBIN C. (2005-6), Himyarite Knights, Infantrymen and Hunters, „Arabia”, 3, 261-271.
ZDANOWSKI J. (2002), Arabia Wschodnia. Od czasów najdawniejszych do XII w., Warszawa.
ZEEV R. (2007), Islamic traditions on the Sasanian conquest of Himyarite realm, „Islam”, 84, 185-199.
74 | P a g e
Summary:
The Himyarite “knight” and Partho-Sasanian art
The Himyarite slab from Zafar contains several distinctive features shared with some Parthian and Sasanian
art pieces, but its relation with Naqš-e Rostam friezes proposed by Yule and Robin does not seem convincing.
1. It shows a rider clad in long scale armor analogically to a terracotta tile from the British Museum (fig.
9);
2. There is an infantry attendant with an axe depicted over the mount’s rump similarly to the Tang-e
Sarvak frieze, where there are two foot warriors and a battle axe too (fig. 7); The horse position on
Tang-e Sarvak is either standing or rearing as on discussed relief.
3. Round shield and raised right hand with a lance as on Ṭāq-e Bostān relief (fig. 12).
4. The layout of the original piece must have therefore been squarish rather than horizontally extended,
with the opponent of the main figure marginalized.
Therefore Himyarite artisans either followed unknown or not preserved Iranian iconographic pattern or
combined the features of different canons. Yule and Robin have pointed out that simple snaffle was depicted in
place of elaborate and decorative Sasanian bridle, an element usually pronounced in Sasanian art but not always
clearly marked in Parthian iconography, especially in smaller objects. It cannot be however excluded that the slab
rather follows a Roman tradition captured in local taste.
Keywords: Parthian, Sasanian, Yemen, Arabia, weaponry, arms and armor, stone slab, rock reliefs
75 | P a g e
76 | P a g e
ISSN 2299-2464
Adam Lech KUBIK (Siedlce University, Poland)
Introduction to studies on late Sasanian protective armour. The Yarysh-Mardy1

helmet
Keywords: Helmets, Armour, Sasanian Iran, Caucasia, Central Asia, Nomads
In 1968, in a mountainous village of Yarysh-Mardy, situated on the river Argun

in the north-eastern part of the Caucasus, presently within the borders of the Chechen Republic, a find
in the form of a warrior burial place was made by a local, D. Ahmatov, who then handed it over to
the national Museum of the Chechen-Ingush Republic.2 The find contained a helmet and a spearhead.
Fig. 1. The Yarysh-Mardy iron spangenhelme type helmet, a frontal view. An aperture in the central forehead part
of the bottom band is well visible. The National Museum of the Chechen Republic, photograph courtesy of
H. Mamaev.

Institute of History and International Relations, atakan-al-vefa@wp.pl
1
The author would like to express his sincere gratitude to Hamid Mamaev for granting permission to use his
photographs of the find, which acted as an inspiration for writing this article.
2
MAMAEV, CHAHKIEV (1982) 250.
77 | P a g e
Fig. 2. The Yarysh-Mardy iron spangenhelme type helmet. Left: a side view, right: inside view. The National
Museum of the Chechen Republic, photograph courtesy of H. Mamaev.
The helmet which is the main topic of the present study, is currently in the collection of the National
Museum of the Chechen Republic in Grozny. The find was first reported in 1982 by H. Mamaev and
D. Chahkiev in a yearly journal, Sovetskaya Archeologia.
The helmet, or, as E. Naroznyj3 rightly remarked, more precisely its upper part, is in the form
of a hemispherical, multi-segmental dome. It is 13 cm high and 20,7 cm wide 4 and consists of 6
segments conjoined together by decorative ridges. The whole construction is fastened together with
rivets of exceptionally spiky form, each ridge possessing a double row of 6 such rivets at each side.
There is a band attached to the bowl of the helmet by means of rivets of the same form as those used in
the upper part of the helmet. Both the top of the bowl and the bottom part of the band have disappeared
due to corrosion, which makes it difficult to estimate the precise height of the helmet. However,
H. Mamaev and D. Chahkiev’s view that there might have been a round topping or a rosette holding
the whole construction of the bowl at the top 5 seems quite likely. In the front part of the bottom band,
more precisely in the central part of the forehead, an aperture can be clearly observed. A thin metal
plate, most probably made of bronze, which is sticking out of the ridge in the central forehead part of
the helmet6 constitutes a rather peculiar form of decoration.
The burial of Yarysh-Mardy has often constituted the subject matter of works on protective
armour,7 It has been associated with the Golden Horde (post-Mongolian) period. Yet, the helmet does
not bear close resemblance to other helmets of that time. 8 By virtue of its moderate height,
H. Mamaev and D. Chakiev compare the find to a type of protective headwear called „misiurka” (from
Polish)9 used in the Caucaus which was later also popularized in Russia and other Slavic countries. 10
However, as E. Naroznyj 11 rightly remarks, the height of the bowl could have been considerably
diminished due to corrosion of the bottom part of the rim. It is noteworthy that the rim band of
the Yarysh-Mardy helmet is damaged along the whole length of its perimeter and hence the estimation
of its width seems impossible.
3
NAROZNYJ (2003) 113.
4
5
6
7
MAMAEV, CHAHKIEV (1982); CHAHKIEV (1988); NAROZNYJ (1998); NAROZNYJ (2003); GORELIK
(2002) and others.
8
MAMAEV, CHAHKIEV (1982) 252-253.
9
GRADOWSKI, ŻYGULSKI (2010) 123, 130.
10
11
78 | P a g e
Due to the height of its upper part, E. Naroznyj attempted to find paralells between
the Yarysh-Mardy helmet and a similar find from Beloi Kalitva. 12 Nonetheless, apart from the size,
there is not much in common; the two helmets have completely different types of bowl construction.
Both the construction and the decorative form of ridges of the Yarysh-Mardy helmet constitute
the main arguments on which E. Naroznyj rests his analysis. 13 The Yarysh-Mardy helmet is, in fact,
a six-ridged helmet, i.e. the so called spangenhelme type with semispherical topping. However, as
already mentioned, the helmet must have been longer at the bottom and therefore it must have had
a shape of an elongated semi-oval slightly flattened at its sides. In contrast, the Beloi Kalitvy helmet is
of cylinder-conical form with the upper part of the bowl consisting of one riveted sheet of metal.
Therefore, it represents a completely different type of helmets, namely those which were particularly
popular in Ruthenia in 15th-17th c. AD.14
M. V. Gorelik, on the other hand, juxtaposes the helmet from Yarysh-Mardy with helmet
found near Ozernoe (presently held in Sterlitamak Museum, Republic of Bashkortostan, Russia) as
well as the helmet from the Perm Museum, suggesting that all of them could be classified as types of
Mongolian helmets from 13th-14th c. AD. However, M. Tsurtsumia is rather skeptical about drawing
too hasty conclusions concerning dating of helmets based solely on their seemingly Mongolian
appearance. He states that “many details of 13th-14th c. AD helmets, that were considered to be
Mongolian, after a thorough study can no longer be thought as such”.15 Such a common a priori
assumption that Mongols were responsible for popularization of new armour solutions has often led to
certain automatization in dating of objects considered as atypical. This excessive willingness to
identify certain finds as those of Mongolian origin is instantiated by M. V. Gorelik’s statement that
Mongols were the carriers of heavy armour solutions on the basis of which European armour
developed.16 However, many scholars, for instance Yu. A. Kuleshov, 17 questioned the above view
popularized by M. V. Gorelik.
As far as the comparison of the three aforesaid finds is concerned, it must be stressed that
the mentioned decorative shape of ridges had become a commonplace feature of helmets in Central
Asia by 6th c. AD.18 A. von Le Coq refers to this type of helmets, perhaps not thoroughly adequately,
as Sasanian ridge helmets.19 Additionally, it is noteworthy that the practice of making such decorative
ridges on helmets has survived in the south-eastern Asia virtually until the present time.20 Therefore,
helmets’ highly ornamental form cannot constitute unambiguous evidence for classification of finds.
Other elements of construction should be analyzed in order to consider possibilities of mutual parallels
among the mentioned finds.
The aforementioned helmet found in the vicinity of Ozernoe, a village on the geographical
border between Europe and Asia, was published by V. V. Ovsjannikov in 1990.21 It comprises four
elements conjoined together by means of four decorative ridges. The bottom of the bowl consists of
a two-part band. A suit of lamellar armour made up mainly of elongated rectangular plates with 13
holes was also found in the same grave. Apart from the armour and the helmet, nothing else was found
which could facilitate dating of the burial. Focusing on popularization of plate lamellar armour of
a similar type in Eastern Europe and Central Asia in 13 th-15th c. AD, V. V. Ovsjannikov suggests
Mongolian origin of the find. Additionally, he recognizes the burial ritual as typical of the Mongolian
tradition.22
12
NAROZNYJ (1998) 13; NAROZNYJ (2003) 113.
13
GORELIK (2002) 75; NAROZNYJ (2003) 113.
14
ZUKOV (2005) 216-235.
15
TSURTSUMIA (2011) 84.
16
GORELIK (2002) 31; GORELIK (2011) 121-137.
17
KULESHOV (2010) 73.
18
BOBROV, HUDJAKOV (2005) 180.
19
LE COQ (1925) 57 fig. 60-61.
20
LAROCCA (2006) 68-91.
21
OVSJANNIKOV (1990) 141-149.
22
OVSJANNIKOV (1990) 141-149.
79 | P a g e
There are, however, two fundamental problems with V. V. Ovsjannikov’s thesis. Firstly,
the dubious principle of dating finds on the basis of a burial ritual, which is widely discussed in
a monumental volume on nomadic burials in 10 th -14th c. AD by G. A. Fedorov-Davidov.23 It is in
order to mention here his observation that there are types of burial rituals that cannot be confined to
a narrow time window.24 The main thesis of G. A. Fedorov-Davidov comes down to a rather obvious
necessity of carrying out comparative analyses and grouping certain elements found in burial places
despite the difficulties of dating them.25 Secondly V. V. Ovsjannikov does not provide a proper
analysis of the armour plates discovered simultaneously with the helmet. As already mentioned,
the find from Ozernoe also included armour plates of 4 various kinds. The prevailing number of plates
are in an elongated rectangular shape with rounded top edge and 13 holes. The size of these plates
varies between 1,2-2,8 cm in width and 6,8-8,5 cm in length. The plates in the first three types
correspond in shape, size and in the form of binding to type II, VI, 12, b) according to V. V.
Gorbunov’s classification (7,9-10,0 cm x 2,7-3,7 cm). In other words, they resemble the plates found
Fig. 3. From top: left: painting from General Lou Rui’s tomb dated to ca 577 AD, the author’s drawing, iron
spangenhelme type helmet from Verden, 6th-7th c. AD, bottom: iron spangenhelme type helmet from Ozernoe,
Central Asia, 7th-10th c. AD; drawings by D. Wierzbowski.
23
FEDOROV-DAVIDOV (1966) 5-9.
24
FEDOROV-DAVIDOV (1966) 9.
25
FEDOROV-DAVIDOV (1966).
80 | P a g e
in the burial of Kydyrge, og. XIII (possibly dated to 5 th -6th c. AD).26 Plates of a similar form, both
with regard to the size and shape as well as the pattern of 13 holes, are also known from several other
burials dated between 7th -10th c. AD,27 for example: the Balyk Sook-I burial (possibly dated to 8th -10th
c. AD)28 or from the armour found in a garrison in Birka (dated to 900-950 AD) which may be
considered as a Far East influence.29 The upper part of the Ozernoe helmet consists of semi-spherical
four-segmental dome with four teeth-like ridges. Each of these ridges possesses a clearly visible axis in
the middle. On top of the helmet there is a round cap, whose uppermost element comes in the form of
a little pin with a horizontal aperture in which a ring for fastening helmet decorations was placed.
Similar solutions are known to have appeared in China towards the end of 6 th c. AD. They are
evidenced, for instance, by a painting from General Lou Rui’s tomb dated to ca 577 AD 30 or by
a helmet found in Verden (Aller) in Saxony published by W. A. J. Wilbrand. Although the latter find is
typically associated with the Carolingian period,31 it appears quite probable that it may represent
an element of Asian armour brought to Europe by Avars, a scenario which does not seem so unlikely
in 6th-7th c. AD.32 The Ozernoe helmet differs from the mentioned helmets in that it has a bottom band
holding the bowl construction. The band itself consists of two parts,front and rear. As L. A. Bobrov
rightly observes, the construction of a four-segmental spangenhelm with decorative shape of ridges and
a two-piece rim is directly associated with the helmets of the Liao dynasty, which were popular
between 10th -11th c. AD within the territory of present-day China.33 However, he also highlights
a number of features that distinguish the helmet under discussion from those coming from the times of
the Liao dynasty. Namely, L. A. Bobrov points to the lack of decorative diadem on the forehead and to
the same width of the band at its front and rear. Additionally, the Ozernoe helmet displays two peculiar
characteristics that refer it to Iranian culture. One of them is the presence of decorative rivets with big
heavy semi-spherical heads. Such a tradition of decorative riveting on ridge helmets goes back to
Fig. 4. A fragment of the bottom part of a relief from Ṭāq-e Bostān III (western Iran) depicting hemi-spherical
spangenhelme type helmet of a heavy armoured warrior. Despite the damage the eyebrows above the eye cuts are
well visible. From left: frontal view, photograph courtesy of P. Bargassa; side view, photograph courtesy of
M. Vandaee.
26
GORBUNOV (2003) 10.
27
KUBAREV, KUBAREV (2003) 72-73.
28
HUDJAKOV (1986) 156; KUBAREV (1997) 629-645.
29
STJERNA (2004) 32.
30
BOBROV, HUDJAKOV (2005) 180, ris. 15/14.
31
WILBRAND (1914) 48-50.
32
ŚWIĘTOSŁAWSKI (2001) 75-85.
33
BOBROV (2013) 77.
81 | P a g e
the pre-Sasanid period and thus this feature may be considered as one of the arguments in favour of
the helmet’s Iranian provenance.34 The other typically Iranian feature is decorative eyebrows above
the eye holes.35 As far as semi-spherical ridge helmets are concerned, such a form of embellishment is
also present in the case of the helmet found in Voivode in north-eastern Bulgaria dated to 5th-6th
c. AD36 and in the case of the helmet depicted on the Larger Iwan from Ṭāq-e Bostān,37 which is dated
to the end of 6th or the beginning of 7 th c. AD.38 However, the eyebrows on the Ozernoe helmet differ
slightly from the finds mentioned above. Both the eyehole cut and the (just embossed) decorative
eyebrows on the Ozernoe helmet have an almond-like shape with an elongated upward line in the outer
part. Similar forms of eyebrows on Iranian helmets appeared at the turn of 7 th and 8th c. AD.39 Taking
the above into account, one may venture a statement that the Ozernoe helmet may be representative of
helmets which could arise due to the mutual Chino-Iranian influence (Central Asia) between the end of
7th and the beginning of 10th c. AD.
The other helmet with which the one from Yarysh-Mardy is often compared is yet another
find from the area marking the European-Asian border in the Ural mountains. It is currently held in
the Perm Museum in Russia. Not much is known about the helmet, however, as until the present time it
has not been properly studied. The Perm helmet constitutes a four segmental construction with
Fig. 5. Turko-Iranian (Central Asian) helmets from 6th -8th c. AD with a characteristic depression of the upper part
of the bowl. From left: iron spangenhelme type helmet from the Nasser D. Khalili Collection, iron spangenhelme
type helmet from the Perm Museum, drawings by D. Wierzbowski, iron spangenhelme type helmet from Niniveh
BM. 22495, British Museum, Trustees of the British Museum©.
34
AHMAD (2015) 145-146.
35
STUDER (1990) 98.
36
VAGALINSKI (1998) 103-105.
37
NICOLLE (1982) 330A, 330E; NICOLLE (1996) 30; FUKAI, HORIUCHI (1971) pl. XXXVI-XXXVIII;
OVERLAET (1982) 192.
38
HERZFELD (1920) 82-103; HERZFELD (1928) 139; HERZFELD (1938) 158; ERDMANN (1937) 79-97;
ERDMANN (1943) 20-24; GHIRSHMAN (1963) 293; GALL (1967) 298; KELLENS (1973) 133-138; FUKAI
(1974) 84; LUSCHEY (1968) 129-147, (1975) 128; VANDEN BERGHE (1984) 85, 205; TANABE (1982) 90-
92; TANABE (1983) 111-112; TANABE (2003) 583, and others.
39
See for example: AZARPAY (1981) pl. 17, Amazon Cycle, Panjikent XXI:1.
82 | P a g e
decorative ridges. A band placed on the inside of the bowl holds the bottom part of the helmet.
The helmet possesses rivets with big decorative heads and it displays a very interesting shape of the
bowl with a characteristic depression in the upper part of its construction. Such a bowl shape is known
mainly from helmets of lamellar construction, for instance from the Niederstotzingen helmet 40 or
a helmet from grave number 3 from Kalkni, 41 i.e. from helmets belonging to Group V, type 12
according to E. V. Lur’s classification.42 Constructions of spangenhelme type with a similar depression
became widespread in 6th -8th c. AD, which may be evidenced by paintings from Qyzil dated to 5 th-8th
c. AD, Tumshuq terracotta figurines dated to 6 th -7th c. AD,43 or a helmet from Nineveh dated to 6 th-7th
c. AD The Nineveh helmet44 appears to be the closest analogy to the helmet from the Perm Museum.
Apart from the above, the author of the present paper suggests another analogy to both the Nineveh
and the Perm Museum helmets, namely a helmet from the Nasser D. Khalili collection most probably
dated to the same period.45 What is interesting, beside the shape and the type of construction of
the upper part of the bowl as well as decoratively cut narrow ridges, the two helmets share yet another
peculiar feature, i.e. decorative rivets. While in Sasanid helmets the rivets are placed in evenly
dispersed single rows, in this type of helmets they appear in groups of several rivets with intervening
breaks of flat surface. A similar layout of rivets may be observed on several types of Roman helmets,
for example a helmet shown by Ch. Miks. 46 These examples indicate that such a pattern of rivets may
have evolved as a characteristic aesthetic feature of “Greater Iranian” helmets in the Sasanid period.
A direct link with Iran of both helmets mentioned in M. V. Gorelik’s theory inevitably entails
the necessity of analyzing the Yarysh-Mardy helmet from the perspective of its possible Iranian
provenance.
As already mentioned, the Yarysh-Mardy helmet has a six-ridge construction of
spangenhelme type. In the Sasanian period it is a widely used form of helmet, though to the best of
author’s knowledge such helmets have not been found in Iran. It may be placed in group IV according
to E. V. Lurie’s classification, that is among oval six-ridge helmets of Deir-el Medineh type.47
The Deir-el Medineh helmet itself, currently housed in the Coptic Museum in Cairo, bears a number of
features that strongly suggest its link to Iranian armour. 48 Both the Deir-el Medineh and the Yarysh-
Mardy helmet possess exactly the same number of rivets (i.e. 6 along each side of a ridge) joining
particular ridges with the segments of the bowl. Additionally, in all of the discussed helmets, there are
2 rivets connecting the bottom band with a particular segment of the bowl (with the exception of
the frontal decoration in the Yarysh-Mardy helmet where there appear two additional rivets to stabilize
it). Interestingly, both mentioned finds have a similar form of binding of the top of the helmet with the
main part of the bowl, which in the case of the Yarysh-Mardy helmet was most probably in the form of
a round plate (in some of the ridges there have been preserved apertures). The number of rivets used to
fasten the cap is the same as the number of ridges, the rivets being placed in the central upper part of
each of the spangen. It must be emphasized here that the Deir-el Medineh helmet has often been
regarded as a Roman one. 49 Moreover, it is noteworthy that the helmet from Deir-el Medineh has been
properly grouped with two other helmets of similar construction. One of them is an undated helmet
discovered in Egypt on the head of a mummy, 50 which is now held in the National Museum of
40
PAULSEN (1967) 133-137.
41
SALICHOV (1985) Fig. V.
42
LUR’E (2013) 274.
43
LECOQ (1925) Fig. 32-33, 53, 62-63.
44
GUIDE (1922) 169; JAMES (1986) 118-119 and others.
45
ALEXANDER (1992) 26-27, SKUPNIEWICZ (2007) Fig. 1.7.
46
MIKS (2009) abb. 5.
47
VOGT (2006) 274-277.
48
As the discussion of the Deir-el Medineh helmet is the subject matter of the author’s another study in
preparation, the issue will not be pursued in detail here.
49
DITTMAN (1940) taf. 15-16; JAMES (1986) fig. 6; MECKENSEN (2007) Abb. 7.
50
EBERT (1909) 163-170.
83 | P a g e
Fig. 6. From the left: Iron Strap Helmet (spangenhelme) of the baldenheim type, 578-628 AD,
Sinj, Museum of the Cetinska Krajina Region – Sinj, Inventory number MCK-AZ-118, Iron spangenhelme type
helmet, 618-628 AD, Egypt, National Museum of Antiqes, Leiden.
Antiques in Leiden. The piece is quite exceptional in its construction. I. Stephenson states that this
item could be of Roman origin. More interestingly, he argues that this helmet could have arrived in
Egypt from the Uighur Turkish state in Central Asia because such constructions are found on wall
paintings of Kumtura.51 However, this mistaken statement suggesting such late dating can be attributed
to his lack of knowledge of East Asian arms and armours, as clearly similar constructions were present
in East Asia much earlier (as evidenced by, for example, Chinese art from the 4th -6th Centuries AD).52
The other helmet, which is now held in the Museum of the Cetinska Krajina Region in Croatia, comes
from Sinj in Dalmatia. The form of this helmet is slightly similar to the helmet from the Leiden
museum.53 However, the embossed axis on each of the spangen is far more conspicuous, which gives
this item a strong Asiatic look. The presence of such a feature, which is known to appear on some
Sasanian helmets54 and is ubiquitous among Tibetan helmets55 necessitates comparing this helmet with
other Asian helmets. Although these two types of finds are usually described as 5 th century helmets,
due to certain similarities with helmets shown on the Arch of Galerius, H. R. Robinson proposes to
date them to a much earlier period, i.e. 3 rd c. AD.56 Also S. James argues for their earlier dating, stating
that such forms are present on Trajan’s Column (2 nd c. AD). In the opinion of S. James, such helmets
of Roman-Egyptian form entered Europe from the east, most probably from Parthian or Sasanian Iran,
51
STEPHENSON, DIXON (2003, 29).
52
BOBROV, HUDJAKOV (2005) Ris. 8.11.
53
NEGIN (2007) 347.
54
see for example AHMAD (2015) 142.
55
LAROCCA (2006) 68-91.
56
ROBINSON (1970) 73.
84 | P a g e
Fig. 7. From top: left: Iron cross-bandhelme type helmet of “Greater Iranian” or Central Asiatic origin, frontal and
right side view, possibly 4th-6th c. AD, top right: closer view on the fragments of possibly gold-plated decoration
of the helmet, middle: closer view on the fragments of a decorated brass strip going along the lower rim of
the helmet’s bowl, Römisch-Germanisches Zentralmuseum, Mainz, photos by: R. Müller, bottom: left: cross-
bandhelme type helmets (possibly of Greater Iranian or Central Asiatic origin) shown on Chinese figurines 5th-6th
c. AD, drawings by D. Wierzbowski after BOBROV, HUDJAKOV (2005) 175, 178, ris. 10.8,13.9.
85 | P a g e
Fig. 8. From top: left: Iron multisegmental Korean Vertical-plate type helmet (kor. Jongjangpanju type), front,
right side and back view, 4th c. AD, found in tomb no.44, Bokcheon-ding, Dong-nae, Busan, Pusan National
University Museum, bottom right: Korean multisegmental helmet shown on Japanese 6 th c. AD Haniwa, Iizuka-
cho, Ota-shi, Gunma, Kofun period terracotta figurine, helmet most likely under influence of new spangenhelme
forms known from Chinese 5th -6th c. AD art reduced to 4-part bowl and front spang, Tokyo National Museum,
the author’s Drawing.
86 | P a g e
and became popular as their simple design was suited to the urgent need for mass production in the
3rd c. AD Rome.57 Additionally, this view is also shared by A. Negin who groups these “early” spangen
helms under the heading of "Romano-Egyptian helmets”.58
Yet another helmet has been recently discovered that can be placed within this group. On 8 th
of July in 1978, an almost fully intact helmet was found on the floor near the entrance to corridor
16025, which leads from stepped street 16989 into the building in Area XVI near the Temple Mount in
Jerusalem. The construction of this item clearly corresponds to the helmets from the Leiden Museum
and the helmet from Sinj. The building inside which it was discovered went out of use at the time of
the Persian (614 AD) or Muslim (638 AD) occupation. G. D. Stiebel associates this item with
the defenders as there was a buckle in the Byzantine fashion 59 found nearby. In the light of this
discovery, two further statements may be put forward. Firstly, the theory regarding the development of
the early forms of the so called Romano-Egyptian group proposed by S. James and inseminated by
A. Negin appears to be wrong.60 Most probably there were two lines of development in the evolution
of spangen helmets that met in the early 7 th c. AD The first line which derives from the late Parthian
Empire (as shown on Kushan iconography) was introduced to Romans after Trajan’s victories 61 and
later developed into forms known from western Europe. 62 The second line, stemming from the same
core, evolved into the eastern spangenhelme forms shown in this paper, which later developed into
Fig. 9. from left: Iron spangenhelme type helmet from Deir-el Medineh, 618-628, Egypt, Coptic Museum Cairo,
the author’s drawing; upper part of the bowl of the Iron spangenhelme type helmet from Yarysh-Mardy,
the National Museum of the Chechen Republic, photograph courtesy of H. Mamaev.
57
JAMES (1986) 131-133.
58
NEGIN (2007) 348.
59
STIEBEL (2007) 43.
60
NEGIN (2007) ris. 12.
61
Most probably the metopes from Trajan’s column depict trophies from all of the emperor’s campaigns. This
would explain why both helmets with straight ridges as well as those known from Sarmatian burials (identified by
A. Negin (2007) ris. 11.) are shown.
62
For European Spangen helmets see for example BÖHNER (1994) 471-520.
87 | P a g e
the Central Asian spangen helmets, examples of which are depictions on the wall paintings of Kumtura
or certain Chinese helmets. Secondly, providing that these four helmets, i.e. the Deir-el Medineh,
the Leiden Museum, the Sinj and the Jerusalem ones, are possibly dated to the same period (which can
be easily estimated on the basis of the Jerusalem find) and thus belong to the same group, they must be
placed in the early 7th c. AD. It is in order here to consider the question of why such helmets appear at
the same time, i.e. in the early 7th c. AD, solely in the territories of the Eastern Roman Empire while
they are absent in western Europe despite the fact that other helmet forms known from the late Roman
and early Byzantine period were found there. Several historical occurrences between 572 AD and
628 AD may shed some light on this issue. Most probably helmet from Sinj could have come as
a trophy from Flavius Mauricius Tiberius Augustus’s military operations against Sasanian Empire
(578-589). This possibility may be used as an explanation of later popularity of spangen helmets with
straight rims in the Balkan region (Balkan helmets will be discussed below). However, the helmet
could have also been a trophy from Heraclius’s military operation (622-628 AD) made after
the success of Iranian expedition. Such a hypothesis would explain its slightly Asiatic look and close
connection to the Leiden Museum example. It is known that during this military operation the Roman
army plundered Lorestan, and therefore it seems quite likely that the army of Heraclius could have
brought such trophies after the victories over Xusrō’s II armies. Thus, the helmet may have found its
way from an Iranian head into Roman hands, and then it could have travelled from Anatolia to
the Balkans, where it was eventually found. The military expeditions waged against Rome by Xusrō II
(590–628 AD) may account for southern examples of helmets in this type. During one of such
campaigns, two Sasanian armies were active in the Roman territory: the northern one, which
conquered Caesarea in Cappadocia and then retreated to Armenia and the southern one. “The Romans
tried to hold off the Iranian army but were defeated in the battle of Emesa (611 AD). Without much
resistance on the side of Rome, Xusrō II took over the main towns in the East: Antioch, Apamea
(611 AD), Tarsus, Damascus (613 AD), Jerusalem, Ephesus and Chalcedon (614 AD). The campaign
ended with the Iranians entering Egypt (618 AD), which marked the beginning of the Sasanian
occupation of Egypt”.63 The southern army expedition may explain the appearance of this form of
helmets both in Jerusalem (which, as stated above, can be unambiguously dated to the Persian
occupation of Jerusalem) and in Egypt. Moreover, this speculation explains the proximity of
the Leiden and the Sinj helmets to Chinese ones. Most probably, these helmets came from north-
eastern provinces of Greater Iran and were re-absorbed after re-conquest of the eastern provinces of
Iran under the rule of Xusrō I Anōšīrvān in the second half of the 6th c. AD.
It is noteworthy to remark here that much more interesting objects of this type have been
discovered in the Balkans. Several multisegmental helmets were found within the territory of
the former Yugoslavia, i.e. in Split, Bitolii, Caričin Grad, Batajnici64 and St. Vid.65 Three helmets of
such a type were also found in Bulgaria, namely in the fortress in Asen, 66 in Novakovo near Varna and
in Šabla.67 Interestingly, all these items could be dated to the 6 th -7th c. AD.68 An even more interesting
discovery was made by a Polish expedition exploring the Roman and early Byzantine city of Novae.
During their archaeological works around 30 helmets (among them examples with long straight rims)
were discovered69 and dated by A. Biernacki to the second half of the 6th c. AD.70 Most likely
the introduction of spangenhelme with straight spangs starts under the rule of Xusrō I Anōšīrvān in
Iran and the main peak of its popularity could be connected (as stated above) with Emperor Flavius
Mauricius Tiberius Augustus and his post-Sasanian wars in the Balkan region. In fact, it is probable
that there were several absorptions of the Iranian arms and armor into the Roman Empire, coinciding
63
MAKSYMIUK (2015) 86.
64
VINSKI (1982) 19.
65
VOGT (2006) Abb. 104.
66
MOVRODINOV (1948) 167.
67
PAROUSHEV (2004) 192.
68
BIERNACKI (2012) 99-100.
69
BIERNACKI (2012) 95.
70
BIERNACKI (2012) 101.
88 | P a g e
with the appearance of new types of helmets in Sasanian Iran. This could explain both
the reappearance of the forms known from much earlier periods and similarities of this type of
6th -7th c. AD Roman helmets to far Asiatic forms known from 5 th c. AD. It is in order to remark here
that such helmets are unknown from Avar graves and therefore the northern path of absorption leading
Fig. 10. from left: Mandupa pillar showing dwarf Yaksha and Scythian figures, 3 rd c. AD, the National Museum of
Delhi, India, photograph courtesy of A. Kumar; medalion of the Great Kushan monarch Huvishka, 2nd c. AD, the
author’s drawing.
from China or Turkestan seems very unlikely. Furthermore, the proposed theory concerning the
appearance of new forms of spangengenhelme in post Xusrō I Anōšīrvān Iran and their introduction to
Rome during military operations suggests that, in fact, among new Byzantine copies there could be
also trophies from Sasanian campaigns. Additionally, apart from providing an explanation for
89 | P a g e
the reappearance of helmet forms known from much earlier periods, the proposed hypothesis entails
taking into account the following two issues. Firstly, the fact that there must have existed earlier
helmets of spangen type with straight ridges in the East which were introduced to the Roman Empire
in the late Partian period (this will be shown below). Secondly, the necessity of demonstrating that
foreign elements were known and adopted in the military of the late Sasanian Empire. The latter
statement may be easily proved by two artistic works from Ṭāq-e Bostān. The first of them is a capital
showing an eastern form of a helmet made with ‘Turkic’ B-shaped lamellar – such helmets are also
seen in Xinjiang, Usrushana and far China. 71 The second piece of artwork is a statue of a horse rider
from the Large Iwan which displays the East Asian or Central Asian influences in the form of
the hourglass quiver.
Helmets of spangen types, including both real spangenhelme,72 in which separate ridges
approach radially one another towards the top of the bowl, as well as the most numerous type of
Sasanid finds, namely cross-bandhelme,73 often erroneously described as spangenhelme,74 were not
generally depicted in the Sasanian period. It is worthy of note that there is also lack of visualizations of
other forms of armour.75 In the author’s opinion, it is connected with a very strong ‘canonization’ 76 of
copying of arms and armour reality77 in early Sasanid art.
As already mentioned, the Iranian tradition of spangenhelme with decorative rivets goes back
to the pre-Sasanid era, as evidenced by a helmet depicted on the Mandupa pillar in the National
Museum of Delhi.78 The pillar shows three scenes with a Yaksha dwarf. The pillar itself has a two-fold
construction, the top part shows the dwarf, the bottom one shows smaller reliefs. At its right side
the pillar contains a figure of a warrior bearing non-Indian, but apparently Central Asian, features.
The warrior is wearing a four-segmental spangen helmet with conspicuous rows of bulging rivets both
along the ridges and the upper part of the bottom band. Such a helmet construction with a spherical cap
on its top is reminiscent of a helmet depicted on the bronze medallion of Great Kushan monarch
Huvishka, which is dated to 2nd c. AD.79 In both instances one can notice a spherical cap (in the case of
the medallion it may have been a circular loop), which in the Sasanid period was enhanced by
the addition of a decorative korymbos. With regard to the medallion, the cap is embellished with
a ribbon fluttering in the wind at the back of Huvishka’s head while in the instance of the Mandupa
pillar the ends of a ribbon go along the two sides of the warrior’s head and fall on his shoulders. Apart
from these depictions, Iranian helmets with long straight ridges finished off with a little round disc on
the top of the helmet also appear on Trajan’s Column. 80
As far as the feature of parallel evenly dispersed ribs on Sasanid helmets is concerned, such
a form is also attested in the case of certain cross-band helmets, for instance the one from Cheragh Ali-
Tepe held in the Royal Museum of Art and History in Brussels or the one from Amlash housed in
the Metropolitan Museum of Art in New York. 81 A similar ridge solution is depicted on a 4 th c. AD
terracotta statuette from Tepe Yaya. 82 This form was in use in Iran until the post-Sasanid times and
was still depicted on early Islamic coins. 83 Furthermore, a similar type of helmet appears with one
figure of the so called ‘feasting artists’ on a painting from Sector XXIV in Penjikent, which is now in
71
SKUPNIEWICZ (2007) fig. 10.
72
MIKS (2009) abb. 4
73
AHMAD (2015) 137-141, for Cross-bandhelme construction see: MIKS (2009), abb. 4.
74
see for example: OVERLAET (1982) 192-193.
75
KUBIK (2014) 156; KUBIK, AHMAD (2015) 159.
76
Specifying certain strict canons in early Sasanid art.
77
For a different view on the Iranian art see, for instance GOLDMAN (1973) 53-78; WÓJCIKOWSKI (2014) 23-
27.
78
See also: ROSENFIELD (1967) fig. 157.
79
ZAVIALOV (1979) 150-151, ris. 8; NIKONOROV (1997) 14, 69 fig. 37/f.
80
MIKS (2009) Abb. 10.
81
MIKS (2009) Abb. 6.
82
LAMBERG-KARLOVSKY, LAMBERG-KARLOVSKY (1971) 109-110; AHMAD (2014) fig. 12.
83
AHMAD (2014) fig. 15.
90 | P a g e
Fig. 11. Wall painting of the so called feasting artists: a close-up of the helmet (though one cannot exclude
a possibility that it is only a cap). First half of the 8 th c. AD, Penjikent, XXIV, The State Hermitage Museum, St.
Petersburg, Russia, photograph courtesy of S. Miszanin.
the collection of the State Hermitage Museum in St. Petersburg in Russia. Interestingly, the bottom
band of it is considerably wide, a feature which makes it reminiscent of the helmets from Niniveh 84
held in the British Museum in London.
However, the Yarysh-Mardy helmet stands out from the rest of the discussed items mainly
due to its decorative elements. The first decorative element that merits attention is ornamental cutting
of ridges. The teeth-shaped edges of ridges constitute an evident eastern borrowing, which did not
appear before 6th c. AD.85 That such decorative cuttings of ridges appeared in Iran may be evidenced
by, for instance, a helmet from a capital of Ṭāq-e Bostān, which is thoroughly discussed by
P. N. Skupniewicz.86 However, the cuttings of ridges on the Yarysh-Mardy helmet bear a very specific
Fig. 12. Iron helmets with characteristic cuttings of the so called ‘keyhole’ type. From left: Helmet from
Lagerevki, helmet from Kazazovo, helmet from Nineveh, drawings by D. Wierzbowski.
84
GUIDE (1922) 169; SIMPSON (1996) 97-98.
85
BOBROV, HUDJAKOV (2005) 180.
86
SKUPNIEWICZ (2007) 9-28.
91 | P a g e
characteristic, namely they appear in the form of teeth-like edges in segments which do not possess an
elongated axis in their central part. This feature allows us to refer the find to helmets of type II
according to A. N. Kirpichnikov’s87 classification, i.e. helmets also known as Polish helmets 88 or
Greater Poland helmets.89 Two aspects regarding the decorative element merit consideration here.
Firstly, even Kirpicznikov90 himself pointed to the possibility of Asiatic provenance of helmets of this
type. Secondly in the case of the Yarysh-Mardy helmet the decorative element corresponds to helmets
of an entirely different construction, i.e. four-segmental constructions which appear with a similar
decoration in items from 10th until 12th c. AD.91 Moreover, it is vital here to call attention to the
presence of a sheet of copper metal under the element with the teeth-like cuttings in the helmets
mentioned above. In the Yarysh-Mardy helmet such a decorative sheet of metal is well visible under
the frontal ridge. Although in helmets of Kirpichnikov’s type II the metal sheet was cut out in exactly
the same shape as the decorative element placed directly on top of it, undoubtedly the very presence of
such a metal sheet is a feature that these both types of helmets share. This puzzling similitude may be
explained by a fragment of one of the five helmets from 8 th-9th c. AD92 found in Diurso near
Novorosyjsk on the north-eastern coast of the Black Sea, the drawing of which was published in 2002
by M. V. Gorelik.93 The find is important due to the fact that it may be categorized together with eight-
segmental helmets from the Khazar Khaganate period, which in fact constitute a further stage in
the evolution of spangenhelme observed in Sogdian iconography. As shown in Figure 12 below, they
display many features characteristic of armour of late-Sasanid Iran such as specific cuttings in
the upper part of widened ridges in the so called keyhole form, 94 which appear, for instance, on
the helmet from Lagerevki (7th -9th c.)95 or the one from Kazazovo (8th -9th c.).96 The similarity of
the solutions used in the case of the Nineveh helmet allows to formulate a thesis of a strong impact of
certain late-Sasanid armour solutions, including decorative ones, on armour in the sub-Caucasian
region in the Khazar Khaganate period. Specifically, it may be hypothesized that the sheet of
decorative metal visible under the frontal ridge of the Yarysh-Mardy helmet is, in fact, a prototype of
similar decorative solutions. It seems very likely that in the course of time the piece of metal may have
been adjusted so that it eventually was of the same size and shape as the decorative ridge. Later such
a solution must have spread through the Caucasus and Khazar Khaganate to Ruthenia, and then to
the western Slavic lands. Such a hypothesis seems to be in line with A. N. Kirpichnikov’s thesis stating
that indeed the direction in which helmets of group II in his classification spread was from the east to
the west, as may be evidenced by dating of the burials of particular finds. 97 The author of the present
article would like to emphasize here that such westward propagation of specific helmets’ features
concerns in particular their decorative aspects, 98 with simultaneous evolution of constructions which
seem to have been unknown in Sasanid Iran. The observation is interesting in so far as it leads to
a thesis of universality of certain decorative forms which could have spread independently from some
types of helmets to others. Furthermore, as rightly observed by B. Overlaet, 99 a similar spread of
87
KIRPICHNIKOV (1971) 22.
88
BOCHEŃSKI (1930) 1-21.
89
NADOLSKI (1960) 117.
90
91
KIRPICHNIKOV (1958) 49-52.
92
Dating of finds from Diurso, see: ARMARCHUK (2003) 207-227, Tab. 89.
93
GORELIK (2002b) tab. XI-5, 5.
94
AHMAD (2014) fig. 9-10.
95
MAZITOV (1981) ris. 42; IVANOV (1987) 6-26.
96
TARABANOV (1983) 148-155.
97
KIRPICHNIKOV (1958) 49; KIRPICHNIKOV (2009) 19-21.
98
99
OVERLAET (1982) 189-206; OVERLAET (1998) 267-297; MASIA (2000) 185-289; AHMAD (2014) 145.
92 | P a g e
Fig. 13. from left: top: depiction of a heavy armoured horse rider on the Larger Iwan from Ṭāq-e Bostān,
photograph courtesy of E. Shavarebi. A close-up of armour showing the binding of plates, photograph courtesy of
M. Vandaee, bottom: Plates from Damascus (horse armour?) found in a sealed stairwell of Tower 4 of the Citadel
of Damascus, 7th-early 8th c. AD, National Museum Conservation Department, inv.2001-120-prov.B, Damascus.
photograph courtesy of D. Nicolle. A drawing demonstrating the details of binding and a possible layout of plates
replicated on the basis of the plate from Ṭāq-e Bostān. It is clearly visible that owing to retraction of
the middle row of holes, the central binding point is hidden. A fragment of thong noticeable on the Ṭāq-e
Bostān relief indicates that individual rows of plates in horse armour were not fastened rigidly but certain
amount of flexibility and displacement between the rows was possible.
the decorative element may also be observed, for instance, in the case of Sasanid ornamental rivets
being transferred from protective armour to Sasanid swords. Yet another example of such a transfer
can be observed in the case of teeth-like cuttings.
In 2001 the Conservation Department of the National Museum in Damascus received five
armour plates of a very peculiar shape. The find was later published by D. Nicolle in 2014, who dated
it to the period between 12th and 14th c. AD.100 The contour of the plates is reminiscent of corncobs.
Four of them are slightly bulging on one side while on the other side they end with six triangular teeth-
like prongs. The shape of a single teeth is that of an equilateral triangle, and thus they correspond in
style to the regular pyramidal shape of rivets from the Yarysh-Mardy helmet. The fifth plate is bulging
on both sides and is most similar in its form to a corncob. Despite the poor state of preservation, which
makes it difficult to reconstruct the original layout of apertures with 100 percent certainty, it appears
probable that the plates possessed ten such holes. All apertures were placed along the axis of symmetry
perpendicular to the longer sides of the plates, though four of the holes were slightly shifted away from
100
NICOLLE (2014) fig. 41.
93 | P a g e
the side finished with the decorative ‘teeth’. Similar symmetrical solutions are known to the author to
have been used solely in north-eastern parts of China and Japan.101 However, it is not possible to find
direct correspondences between these Chinese and Japanese plates and the find from Damascus.
The plates from Damascus display holes that form three separate groupings, which implies the
existence of three points of binding. For the sake of fuller comprehension of the carried out analysis of
the Damascus armour plates, it is in order here to make a short excursus into the development of
a certain form of armour in Iran.
One of the fundamental problems in studies on lamellar armour is the provenance of various
methods of binding of particular elements, which is obviously inherently connected with
typologization of finds. In reference to the Sasanid period, the basic problem comes down to
the separation of indigenous solutions connected with local traditions from those arising under
the influence from Central Asia or the Altai region. Additional difficulty lies in the fact that finds of
lamellar armour from the Sasanid period constitute a rarity. However, among several types of plates
known to the author that could possibly be of Iranian provenance one deserves our special attention.
Namely, long rectangular plates with two points of binding placed on two opposite sides. A similar
form of armour appeared in the Near East as early as in the Neo-Assyrian period102 and together with
other forms of armour was absorbed by various Mediterranean cultures. 103 Although it may seem
surprising, such a form of armour was also known in the Parthian period. A fragment of lamellar
armour consisting of long rectangular plates with only one aperture on both sides of a plate was found
in Old Nisa. The fragment is interesting inasmuch as it comprises of two rows of such archaic plates
bound with one another.104 Yet another similar form of armour corresponds to a find from Togolok-
Tepe. As with the Old Nisa case, the Togolok-Tepe item shows a fragment of two rows of rectangular
plates with only a single aperture in the top and bottom part of the plate respectively. This sort of
aperture layout enabled rigid fastening of particular rows of plates. 105 Due to the layer of soil in which
it was buried, the Togolok-Tepe find is dated to 6th -7th c. AD.106 The find is of great significance.
It demonstrates that such an archaic type of armour could survive throughout centuries in a practically
unchanged form, for in this instance one cannot contemplate a possibility of borrowing this form of
armour from the Far East.
Some modification of the plates with binding holes placed on their opposite sides is a type
with an additional fixing point in the center of the plate. It is difficult to state when such a modification
took place but a specimen of a long plate, date to 3 rd c. AD, with four holes in the middle was found in
Dura Europos and then described by S. James in his monumental work in 2004. 107 The existence of
long rectangular plates with three points of binding, i.e. top, bottom and central, is also evidenced by
“famous clibanarius” graffiti from Dura Europos. Two rows of such plates can be seen on the belt of a
heavy armoured horse rider. The upper line of the plates depicts two rows of binding holes whereas
the bottom one has three. Such a layout may be accounted for by partial overlap of plates and the
binding of the third line of holes in the upper row underneath the bottom row of plates. 108 This solution
seems quite rational and it has its analogies in some finds of similar type of armour. Moreover,
although suits of armour with long rectangular plates seem to also have been quite popular in Syria at
the turn of the Parthian period,109 it is, however, difficult to unequivocally conclude which form of
construction is the case here. The aforementioned type of plate with four holes in the middle is
101
see for example: KAJIWARA (2009) 57.
102
see for example: KING (1915) pl. XXI; HALL (1928) pl. XIV, XXVI; BARNETT (1962) 108; WINTER
(2010) 271, the same form of plates was found in Nimrud, see: MALLOWAN (1966) no. 336 a-e.
103
DAWSON (2013) 68.
104
PILIPKO (2001) ris. 225.6; PILIPKO (2006) fig. 13.6.
105
VDOVII, NIKONOROV (1991) ris. 1.1.
106
VDOVII, NIKONOROV (1991) 77.
107
JAMES (2004) pl. 82.508, 83.508.
108
KUBIK (2016) forthcoming.
109
TEIXIDOR (1979) pl. 8.
94 | P a g e
instantiated by a find of Sasanid armour from Qasr-i Abu Nasr,110 which currently belongs to
The Metropolitan Museum of Art. The find is interesting inasmuch as it may be directly related to
a number of other finds from the early Byzantine period commonly discovered in
the Mediterranean region from the Balkans 111 to Spain. 112 Both in the case of the Qasr-i Abu Nasr
armour as well as numerous lamellar armour specimens from the early Byzantine period one can
observe a decorative shape of plates. Interestingly, decorative cutout of plates appears in the similar
period of time in Central Asia, Eastern Turkistan and southern China. 113 According to M. V. Gorelik,
the introduction of ornamental shapes of plates should be dated not earlier than 5 th -6 th c. AD. 114
Therefore, it seems legitimate to speak of existence of a general trend in decorative elements of
armour. The Damascus plates constitute an important argument for negating the theory proposed
by W. Arendt 115 and inseminated by M. V. Gorelik. 116 Both of these scholars attempted to
explain the ornamental cutouts in plates as a means of reducing the overall weight of armour.
However, in the case of the Damascus plates the decorative spikes protrude considerably beyond
the possible construction of the plate. Since the lack of spikes would un doubtedly contribute to
the reduction of armour’s weight, it may be firmly stated that the spikes on the Damascus plates
have purely ornamental character. Interestingly enough, such spiky decorative forms seem to
have been unpopular in far eastern Asia, in particular in the late-Sasanid period. Yet, they
occasionally appear on individual finds, which are to be discussed below. It need to be notice
that the symmetry of the upper and lower binding points fixing together particular rows of
Damascus plates in armour is achieved by means of a two-fold copy of the system applied in
the case of the plates from Qasr-i Abu Nasr. Thus, the system of binding itself did not change, only
the fastening of the ends of plates was two-fold. Even more interestingly, such a system and the shape
of plates make it possible to reconstruct the already mentioned armour 117 depicted on the Bigger Iwan
from Ṭāq-e Bostān. T. Dawson reconstructed the plates from Ṭāq-e Bostān as a D-like form with
bigger plates, used for central binding, in the shape of corncobs. However, T. Dawson’s reconstruction
refers to the non-existent model of a plate. The Ṭāq-e Bostān armour may indeed show plates in the
shape of corncobs whose one side is hidden by the next element, which would point to the symmetrical
layout of holes. The fragments of the Damascus armour are closest in form to the depiction from Ṭāq-e
Bostān and it is likely that they may have come from horse armour. As stated by D. Nicolle, apart from
the fragment of armour nothing else was found which could help to date the find. Moreover, D. Nicolle
suggests that on the basis of what is known about Damascus, one cannot rule out the possibility that
the find may have come from an earlier period. According to the author of the present study, the
similarity of both the form of decoration and the construction of the armour itself allow to put forward
a thesis that the Damascus plates provide evidence for the conquest of Syria by Xusrō II during his
campaign in the years of 603-622 AD, in particular the presence of the Sasanid army in Damascus in
613 AD.118 Obviously, one cannot exclude the possibility that the plates constitute an instance of
Sasanid borrowing of a decorative element from the early Umayyad period. Yet, certainly the find
should be re-dated to 7th -8th c. AD. Furthermore, to the best of the author’s knowledge, the same type
of spikes as those from the Damascus plates appear on at several other objects from 6 th -8th c. AD, for
110
Excavated in 1935 by J.M. Upton, W. Hauser and C.K. Wilkinson on behalf of The Persian Expedition of
the Metropolitan Museum of Art; acquired by the Museum in 1936, Available online:
http://metmuseum.org/collection/the-collection-online/search/323474.
111
see for example: CSALLÁNY (1972) fig. 4.7-10; POPOVIC (1987) fig. 23.
112
SÁNCHEZ (2008) pl. 4-5.
113
KUBAREV (2006) abb. 10-12, (2007) ris. 10-12; KUBAREV, ZURAVLEV (2012) 142.
114
GORELIK (1993) 170.
115
ARENDT (1932) 50.
116
GORELIK (1993) 172.
117
SKUPNIEWICZ (2014) 49.
118
MAKSYMIUK (2015) 86.
95 | P a g e
Fig. 14. From the upper left: proto form of Iranian lamellar armor, Neo-Assyrian relief depicting a cavalryman
leading his horse, Gift of John D. Rockefeller Jr., 1932, date 704-681 BC, Mesopotamia, Nineveh, acc. nr
32.143.18, The Metropolitan Museum of Art. Fragment of lamellar armour in archaic Iranian form, Big Squared
House, Old Nisa, Parthian period, after: VDOVII, NIKONOROV (1991) ris. 2. Fragment of lamellar armor in
archaic Iranian form, Togolok-Tepe, late Sasanian period, 6th -7th c. AD, after: VDOVII, NIKONOROV (1991)
ris. 1. Down left: steel plate from Dura Europos, end of the Parthian/ early Sasanian period, 3 rd c. AD, author’s
drawing after: JAMES (2004) fig. 82.508. “Famous clibanarius” grafiti from Dura Europos, 3rd c. AD author’s
drawing. Qasr-i Abu Nasr 5th-7th c. AD, after: VDOVII, NIKONOROV (1991) ris. 3, steel plate from Carthago
Spartaria, Spain, author’s drawing after: SÁNCHEZ (2008) Fig. 5B, steel plate from Damascus 7 th-early 8th c. AD,
author’s drawing.
96 | P a g e
Fig. 15. Left column: rivets in the form of spikes, i.e. cones with smooth edges; From top: 1) rivets on the Yarysh-
Mardy helmet, National Museum of the Chechen Republic, photograph courtesy of H. Mamaev; 2) rivets from the
Amlash glove (top view), Römisch-Germanisches Zentralmuseum, Mainz, photograph courtesy of M. Bunker
(Wulfheodenas), the Musee d’Art Classiqe de Mougins; 3) Sasanian helmet, detail of the top plate, photograph
courtesy of the Musee d’Art Classiqe de Mougins. Right column: the armoured glove from Amlash after
renovation; photograph courtesy of the Römisch-Germanisches Zentralmuseum, Mainz, photography by R.
Müller.
97 | P a g e
example: armour plates from Svetinja in Bulgaria dated to the early Byzantine period (one prong) 119,
plates from the fragment of armour found in Armenia dated to 5th -7th c. AD (one prong)120 and plates
from the Mug Mountain (multiple prongs) 121 dated to 7th -8th c. AD. Interestingly, the layout of the
apertures in plates from these pieces of armour is evocative of what may be observed in the case of
Avar armour.122 However, the location where the finds were discovered, i.e. the Balkans, Armenia and
“Greater Iran”, may point to the possibility of mutual permeability of some Central Asian and Sasanid
aesthetic trends.
Another crucial element of the Yarysh-Mardy helmet deserving closer examination is a
characteristic shape of its rivets. They appear in the form of sharp spikes, i.e. cones with smooth edges.
To the author’s knowledge, there are at least several finds which are of direct relevance to
the discussion of this type of rivets. One of them is a helmet published by S. N. Ahmad in 2014, which
is presently held in The Musee d’Art Classique de Mougins in France. The helmet constitutes an
example of bandhelme and possess several features which refer it to Sasanid Iran. 123 Among
the decorative rivets used to join together particular components of the helmet, the author would like to
draw attention to the four rivets on the top of this helmet by means of which a little rectangular plate is
fixed. These rivets are exactly in the same form of a spiky cone with smooth edges as the rivets on
the Yarysh-Mardy helmet. Another piece of armour which has similar rivets is an armoured glove
from Amlash in the collection of the Römich-Germanisches Zentral Museum in Mainz in Germany.
The glove is in the form of a wide plate protecting the metacarpus with segmental plates for finger
protection. The wrist part contains a soft collar-like extension with spike-like rivets. In 2002 in Lesnoe
near Sochi in Russia a glove of segmental construction was found, which bears close resemblance to
the one from Amlash (though the former does not have decorative rivets). The Lesnoe glove was
presented by A. Varyshev in 2012 at a weaponry conference held in Tula, Russia and it is due to be
published soon. The find is important in the context of our discussion of the Yarysh-Mardy helmet
inasmuch as, apart from the glove, there was also found a characteristic buckle. The buckle enables the
dating of the objects to the late Sasanid period, i.e. 6th -7th c. AD.124 The similarity of the Lesnoe glove
to that from Amlash may be regarded as evidence corroborating the fact of spreading Sasanid armour
to the Sub-Caucasus and the Black Sea region. Apart from the finds from the Sasanid period
mentioned above, a similar form of rivets appears on the helmet from Kazazovo, which is undoubtedly
another Iranian borrowing made by nomads of the Khazar Khaganate period.
Beside the riveted headwear discussed above, the author is aware of the existence of other
types of spiky helmets, which, however, do not bear direct correspondence to the rivets found on
the Yarysh-Mardy helmet. One of them is an archeological find from Groningen, a helmet published in
1954 by A. E. van Griffen.125 The find is devoid of an archeological context 126 but due to its distinctive
character – it is a hemispherical cross-bandhelme type helmet– the item may be classified as belonging
to the late-Roman period. Its construction is held together by rows of spiky rivets, which are yet of
different shape than those on the Yarysh-Mardy helmet. Namely, they possess a square base and
bevelled sides. The helmet is presently in the collection of the Groningen Museum in the Netherlands.
Another object of a similar type is a helmet accidentally found during the dredging works of Carl
Schünemann company in Bremen. The helmet was then published in 1925 by Von. A. Lonke 127 and is
currently held in the Focke-Museum, Bremen, Germany. The find is of particular interest as it displays
119
BUGARSKI (2005) fig. 8a.
120
GORELIK (1993) ris. 12.10.
121
RASPOPOVA (1980) ris. 53.4.
122
MAJOR (2014) 120-130.
123
AHMAD (2014) 135-156.
124
VARYSHEV (2012).
125
VAN GRIFFEN (1954) 234-243.
126
VAN GRIFFEN (1954) 234.
127
LONKE (1925) 196-197, and also GROHNE (1929) 73-75.
98 | P a g e
Fig. 16. Spiky helmets. From left: iron cross-band type helmet from Groningen, photograph courtesy of
the Groninger Museum (7th - 8th c. AD?), photography by M. de Leeuw; iron cross-band type helmet (Amlash
type) from Bremen (7th - 8th c. AD?): side view and close-up of the band with teeth-like cuttings (directly below),
photograph courtesy of the Focke-Museum. Bottom: Umayyad fresco at Qasr Amra turn of 7th and 8th c. AD,
Jordan, photograph courtesy of D. Nicolle.
99 | P a g e
a wide array of features corresponding to both the armour of Sasanid Iran and to the Yarysh-Mardy
helmet. One of such facets are undoubtedly spiky rivets, which in this case appear in an elongated form
with a square base and beveled edges. It seems that the shape of the Bremen rivets constitutes an
intermediary link between the elongated rectangular rivets found on the helmet from The Musee d’Art
Classique de Mougins and the conical rivets from the Yarysh-Mardy helmet or certain other Sasanid
items. The helmet itself appears in the form of an elongated cross-band helmet with arched Sasanid
ridges known as the Amlash type.128 What strikes the attention is the fact that, as in the case of
the Yarysh-Mardy helmet, the decorative band running around the bottom of the bowl on the Bremen
helmet possesses bi-lateral teeth-like ridge cuttings. Thus, as far as the aesthetic aspect is concerned,
due to the form of these ornamental cutouts the Bremen helmet seems to constitute the closest parallel
to the one from Yarysh-Mardy. Similar cuttings may be observed in the case of a 9 th -10th c. AD helmet
from group II according to the already mentioned typology by A. N. Kirpichnikov, which was found in
a nomadic burial site in Manvelovka. 129 Again, it appears very likely that it is yet another instance of
replication of certain trends in armour decorations that had evolved in Sasanid Iran. Due to the fact that
since the 4th c. AD there existed in Rome a very strong tendency to copy eastern armour patterns, it is
virtually impossible to unequivocally state whether the finds from Groningen and Bremen are of
Iranian origin or merely constitute European replicas of Sasanid armour. As far as the helmet from
Bremen is concerned, however, many of its features indicate that its Iranian provenance is very likely.
Furthermore, it is noteworthy that both of the helmets mentioned above were found in the vicinity of
the sea, which may suggest that they could have been imported via merchant shipping routes from
eastern coast of Mediterranean sea. Finally, one more example of a spiky helmet relevant to
the discussion is a depiction coming from the Umayyad fresco at Qasr Amra130 in Jordan, dated to the
turn of 7th and 8th c. AD. Namely, one of the characters shown on the fresco seems to be wearing
a helmet with spiky rivets, which demonstrates the fact that late Sasanid riveted helmets, as well as
a good deal of other Sasanid armour, was still in use until around the beginning of 8 th c. AD.
Dating of the Yarysh-Mardy helmet
Late 6th c. AD may be assumed as a possible bottom time frame in the dating of the Yarysh-
Mardy helmet since before 6th c. AD there were no helmets with decorative ridges, which has been
thoroughly discussed in the above text. Judging by the scarcity of known art pieces as well as relevant
archeological finds, it may be concluded that six-ridge spangen helmets must have quickly fallen into
disuse in the Islamic period. However, due to the possibility of the existence of helmets with spiky
rivets in the Umayyad period (which may be evidenced by a helmet depicted on the Qasr Amra fresco),
the bottom time frame should correspond to the beginning of 8th c. AD as early Islamic armour did not
come into existence overnight but evolved under the influence of the conquered cultures. 131
Of course, a question arises of whether there were any other specific factors, apart from the
already investigated ones, which additionally might have contributed to the appearance of Sasanid
armour in the Caucasus in the period under discussion. Besides a rather obvious influence of merchant
routes and the existence of Derbent stronghold in the Caucasus, military campaigns waged during
the Byzantine-Sasanid wars in the region, must have undoubtedly played a significant role.
In particular, the wars breaking out in the wake of Guaram’s I attack on Albania (588 AD), 132 due to
which the Iranian army operated in Suania (crossed Caucasus), as well as Heraclius’s military
operations in the Caucasus in 627 AD133 must be taken into account.
128
VOGT (2006) 85-86; MIKS (2009) Abb. 7, Abb. 8.
129
CHURILOVA (1986) ris. 2.
130
NICOLLE (1991) d. 11a.
131
NICOLLE (1976) 9.
132
MAKSYMIUK (2015) Map I. 15a.
133
MAKSYMIUK (2015) Map. I. 17a.
100 | P a g e
Fig. 17. Military operations in the Caucasian region in 588-589, drawing by K. Maksymiuk.
Bibliography
AHMAD S. N. (2015), A new Sasanian helmet in the Musee d’art. Classique de Mougins, „Historia i Świat”, 4,
135-156.
ALEXANDER D. (1992), The Arts of War. Arms and Armour of the 7th to 19th Centuries, The Nasser D. Khalili
Collection of Islamic Art, volume XXI, London.
ARENDT W. (1932), Ein alttürkisher Waffenfund aus Kertsch, Zeitschrift für historische Waffen und
Kostümkunde, IV (XIII), 49-55.
ARMARCHUK (2003), Pamjatniki Severo-Vostochnogo Prichernomoria X-XIII vekov [in:] Krym, Severo-
Vostochne Pricharnomorie i Zakavkaz’e v epohu srednovekov’ja, IV-XIII v., B. A. RYBAKOVA, T. I.
MAKAROVA, S. A. PLETNEVA (eds.), Moskva, 207-227.
AZARPAY G. (1981), Sogdian painting, Berkley/Los Angeles/London.
BARNETT R. D. (1962), The Sculptures of Aššur-nasir-apli II (883–859 B.C.), Tiglath–pileser III (745–727
B.C.), Esaraddon (682–669 B.C.) from the Central and South-West Palaces at Nimrud, London.
BOBROV L. A., HUDJAKOV JU. S. (2005), Voennoe delo sjanbijskih gosudarstv Severnogo Kitaja IV-VI vv.
n.e. [in:] Voennoe delo nomadov Chentralnoi Azii v sjanbijskuju epohu, JU. S. HUDJAKOV, S. G. SKOBELEVA
(eds.), Novosybirsk, 80-199.
BOBROV L. A. (2013), Kidanskij shlem iż Zabajkal’skogo kraevedcheskogo muzeja [in:] Voennoe delo
srednevekovyh narodov Juznoj Sibiri i Chentralnoi Azii, JU. S. HUDJAKOV (eds.), Novosybirsk, 75-79.
BOCHEŃSKI Z (1930), Polskie szyszaki wczesnośredniowieczne, Kraków.
CHAHKIEV D. YU. (1988), Kolchatyj dospeh pozdnosrednevekovyh vajnahskih voinov [in:] Novye arheologo-
etnograficheskie materialy po istorii Checheno-Ingushetii, H. M. MAMAEV, M. B. MUZUHOEV, D. YU.
CHAKIEV (eds.), Grozny, 67-84.
CHURILOVA L. N. (1986), Pogreblenie s serebnoi maskoi u sela Manvelovka na Dnepropetrovshine,
„Sovetskaya Archeologia”, 4, 261-267.
CSALLÁNY D. (1972), Avar kori páncélok a Kárpát-medencében (1. Rész) , „A Nyíregyházi Jósa András
Múzeum évkönyve”, 12-14, 7-44.
DAWSON T. (2013), Armour never wearies: scale and lamellar armour in the west, from the bronze age to the
19th century, Stroud.
DITTMAN K. H. (1940), Ein eiserner Spangenhelm in Kairo, „Germania”, 24, 54-58.
EBERT Y. M. (1909), Ein Spangenhelm aus Ägypten, „Prähistorische Zeitschrift”,1.2, 163-170.
101 | P a g e
ERDMANN K. (1937), Das Datum des Tāk-i Bustān, „Ars Islamica”, 4, 79-97.
ERDMANN K. (1943), Die Kapitelle am Taq-i-Bustan, „Mitteilungen der Deutschen Orient-Gesellschaft zu
Berlin”, 80, 1-24.
FEDOROV-DAVIDOV G. A. (1966), Kochevniki Vostochnoi Evropy pod vlast’ju Zoloto-ordynskih Hanov,
Moskva.
FUKAI S. (1974), The brand found on the Persian silver horse statue of the Sasanian period, „Orient”, 10, 79-88.
von GALL H. (1967), Das römische Weltreich. Propyläen Kunstgeschichte, 2, Berlin.
GHIRSHMAN R. (1963), Notes Iranienes XIII. Trois Ėpėes Sassanides, „Atribus Asiae”, 26, 151-161.
GOLDMAN B (1973), The Synagogue Costumes and Parthian Art [in:] In The Dura-Europos Synagogue: A Re-
evaluation, 1932-1972, J. GUTMANN (ed.), Missoula, 53-78.
GORBUNOV V. V. (2003), Voennoe delo naselenija altaja v III-XIV v.v. chast I, oboronitrln’noe voruzenie
(dospeh), Barnaul.
GORELIK M. V. (1993), Zashitnoe vooruzenie stepnoi zony Evrazii i primykajushih ku nei territori v I tys. n. e.
[in:] Voennoe delo naselenja juga Sibirii i Dalnego Vostoka, V. E. MEDVEDEV, JU. S. HUDJAKOV (ed.),
Novosybirsk, 149-179.
GORELIK M. V. (2002), Armii mongolo-tatar X-XIV viekov, voinskie iskusstvo, oruzie, snarjazenie, Moskva.
GORELIK M. V. (2002b), Arms and armor in south-eastern Europe in the second half of the first millenium AD
[in:] A companion to medieval arms and armour, D. NICOLLE (ed.), Suffolk, 127-147.
GORELIK M. V. (2011), Mongolskij kostjum i oruzie v XIII-XIV vekah: tradichii imperskoi kultury [in:] Voennoe
Delo Zolotoi-ordy. Problemy i perspektivy izuchenija, I. M. MURGALEEV (ed.), Kazan, 121-137.
GRADOWSKI M., ŻYGULSKI JUN. Z. (2010), Słownik uzbrojenia historycznego, Warszawa.
GRIFFEN van A. E. (1954), Palaeohistoria. Acta et commvicationes institviti bio-archaeologici viniversitatis
Groninganae, III, Groningen.
GUIDE A. (1922), A guide to the Babylonian and Assyrian antiques, London.
HALL H. R. (1928), Babylonian and Assyrian sculpture in the british museum, Paris/Brussels.
HERZFELD E. (1920), Am Tor von Asien, Berlin.
HERZFELD E. (1928), La sculpture rupestre de la Perse sassanide, „Revue des Arts Asiatiques”, 5, 129-142.
HERZFELD E. (1938), Khusrau Parwêz und der Taq i Vastân, „Archaeologische Mitteilungen aus Iran”, 9, 91-
158.
HORIUCHI K., FUKAI S. (1972), Taq-i Bustan, II, Tokyo.
HUDJAKOV JU. S. (1986), Vooruzenie srednovekovyh kochevnikov juznoj sibiri i centralnoi azii, Novosybirsk.
IVANOV G. E. (1987), Vooruzenje plemjen lesostepnogo Altaja v rannom zelaznom veke [in:] Voennoe delo
drevnego naselenija Severnoj Azii, V. E. MEDVEDEV, JU. S. HUDJAKOV (ed.), Novosybirsk, 6-27.
JAMES S. (1986), Evidence from Dura-Europos for the Origins of Late Roman Helmets, „Syria Annėe”, 63, 107-
134.
JAMES S. (2004), The Excavations at Dura-Europos conducted by Yale University and the French Academy of
Inscriptions and Letters 1928 to 1937. Final Report VII: The Arms and Armor and othe Military Equipment,
London.
KAJIWARA H. (2009), On Lamellae: lamellar armor from a Euroasia viewpoint, „Tohoku Fukushi University
Keisuke Art and Craft Museum Annual Report”, 1, 57-80.
KELLENS J. (1973), Les frauuašis dans l'art sassanide, „Iranica Antiqa”, 10, 133-138.
KING L. (1915), Bronze Reliefs from the Gates of Shalmaneser King of Assyria 860‒825 B.C., London.
KIRPICHNIKOV A. N. (1958), Russkie shlemy X-XIII vv., „Sovetskaya Archeologia”, 4, 47-69.
KIRPICHNIKOV A. N. (1971), Drevnorusskoe oruzie, III, dospeh, kompleks boevyh sredstv IX-XIII v. Leningrad.
KIRPICHNIKOV A. N. (2009), Rannosrednevekovye zolochenye shlemy, St. Petersburg.
KUBAREV G. V. (1997), Der Panzer eines alttürkischen Ritters aus Balyk-Sook, „Eurasia Antiqua”, 3, 629-645.
KUBAREV G. V., KUBAREV V. D. (2003), Noble Turk grave in Belyk-Sook (Central Altai), „Archaeology,
Etnology, & Atropology of Eurasia”, 4.16, 64-82.
KUBAREV G. V. (2006), Die Schutzwaffen mit figürlichen Lamellen als Indikator der Nomadenmigration in
Eurasiens Steppenzone im 6-8. Jh [in:] Nomaden und Sasshafte, M. MODE, J. TUBACH (ed.), Wiesbaden, 453-
484.
KUBAREV G. V. (2007) Zashitny dospeh s figurnymi plastinami (proishozdenne, raspostranenie i konstruktivnye
osobennosti) [in:] Altae-Sajanskaja gornaja strana i sosednie territorii v drevnosti. Istorija i kultura vostoka Azii,
V. E. LARICHEV (ed.), Novosybirsk. 103-120.
KUBIK A. L. (2014), About one group of iranian maces in the context of the new find from Sivas Turkey, an
analysis from the Sasanian to the Safavid period, „Metamorphoses of History”, 5, 154-180.
KUBIK A. L., AHMAD S. N. (2015), Bronze mace with three rams’ heads from Ashmolean Museum, University
of Oxford, „Historia i Świat”, 4, 157-174.
102 | P a g e
KUBIK A. L. (2016), A new view on the possible reconstruction of the “famous clibanarius” graffiti from Dura
Europos, Forthcoming.
KULESHOV YU. A. (2010), Proizvodstvo i import oruzija kak puti formirovania zolotoordynskogo kompleksa
voruzenij, „Zlotoordyjska chivilizachija”, 3, 73-97.
LAROCCA D. J. (2006), Warriors of the Himalayas, rediscovering the arms and armor of Tibet, New
York/London.
LAMBERG-KARLOVSKY C. C., LAMBERG-KARLOVSKY M. (1971), An early city in Iran, „Scientific
American”, 224, 102-112.
LE COQ von A. (1925), Bilderatlas zur Kunst- und Kulturgeschichte Mittel-Asiens, Berlin.
LONKE von A. (1925), Ein Spangenhelm aus Bremen, „Praehistoriche zeitschrift”, 16, 196-197.
LUCHEY H. (1968), Zur Datierung der sasanidischen Kapitelle aus Bisutun und des Monuments von Taq-i-
Bostan, „Archaolofiche Mitteilungen aus Iran”, 1, 129-147.
LUCHEY H. (1975), Zum problem der stilentwicklung in der Achämenidichen und Sasanidischen reliefkunst,
„Iranica Antiqa”, 11, 113-133.
LUR’E E. V. (2013), Shlem iz mogilnika u s. Kipshek i klassifikachija shlemov s sostavnym kupolom rimskogo
vremeni [in:] Tret’ja Abhazkaja mezdunarodnaja konferenchija. Posvjashena pamjati G. K. Shamba. Problemy
drevnej i srednevekovoi arheologii Kavkaza. Materialy konferencji, 28 Nojabrja – 1 Dekabrja 2011 goda, g.
Suhum, V. Sh. AVIDZBA (ed.), Suhum, 268-278.
MAJOR P. (2014), Avar kori védőfegyverek a Kárpát- medencében, BA work, Pecs.
MAKSYMIUK K. (2015), Geography of Roman-Iranian wars. Military operations of Rome and Sasanian Iran,
Siedlce.
MALLOWAN M. (1966), Nimrud and Its Remains, London.
MAMAEV H. M., CHAHKIEV D. YU. (1982), Shlem iz selenja Yaryshmardy (Checheno-Ingushetija),
„Sovetskaya Archeologia”, 2, 250-254.
MASIA (2000), The Evolution of Swords and Daggers in the Sasanian Empire, „Iranica Antiqua”, 35, 185-289.
MAZITOV N. A. (1981), Kurgany Juznogo Urala VIII-XII vv., Moscow.
MECKENSEN M. (2007), Spätantike zweitelige gipsmatrize aus nordafrika für tonstattueten eines behelmten
östlichen reiteres, „Jahrbuch des Römisch-Germanischen Zentralmuseum Mainz”, 54, 613-628.
MIKS CH. (2009), Relikte eines frühmittelalterlichen Oberschichtgrabes?, „Jahrbuch des Römisch-Germanischen
Zentralmuseum Mainz”, 56, 395-538.
NADOLSKI A. (1960), Uwagi o wczesnośredniowiecznych hełmach typu wielkopolskiego, „Prace i materiały
muzeum archeologicznego i etnograficznego w Łodzi, Seria archeologiczna”, 5, 99-122.
NAROZNYJ E. I. (1998), Vostochnye i zapadnye innovachii zolotoordyjskoi epohi u naselenija Verhnego i
Serednego Priterech’ja (Archeologo-istoricheskoe issledovanie), summary of professional accomplishments,
Voronez.
NAROZNYJ E. I. (2003), O shlemah iz sel. Yarysh-Mardy i svjatilisha Rekom (Chechenja i Severnaja Osetija),
„Materialy i issledovanija po arheologii Severnogo Kavkaza. –Armavir”, 2, 112-125.
NEGIN A. (2007), Pozdnerimskie shlemy: problemy genezisa, „Antiqvitas Aeterna”, 2, 335-359.
NICOLLE D. (1976), Early Medieval Islamic Arms and Armour, Madrit.
NICOLLE D. (1982), The military technology of clasic Islam, III, (PhD), Edinbburgh.
NICOLLE D. (1991), Byzantine and Islamic Arms and Armour: evidence for mutual influence, „Graeco-Arabic”,
4, 299-325.
NICOLLE D. (1996), Sassanian Armies. The Iranian Empire early 3rd to mid 7th century AD, Stockport.
NICOLLE D. (2014), The Zangid bridge of Ǧazīrat ibn ʿUmar (ʿAyn Dīwār/Cizre): a New Look at the carved
panel of an armoured horseman, „Bulletin D’Ētudes Orientales”, 62, 223-264.
NIKONOROV V. P. (1997), Armies of Bactria 700 BC - 450 AD, Vol. 2, Stockport.
OVERLAET B. J. (1982), Contribution to Iranian armament in connection with a decorated helmet, „Iranica
Antiqa”, 17, 189-211.
OVERLAET B. J. (1998), Regalia of the Ruling Classes in Late Sasanian Times: The Riggisberg Strap
Mountings, Swords, and Archer’s Fingercaps, [in:] Entlang der Seidenstrasse: Fruhmittelalterliche Kunst
zwischen Persien und China in der Abegg Stiftung, K. OTAVSKY (ed.), Riggisberg, 267 -297.
OVSJANNIKOV V. V. (1990), K voprosu o zashitnom voruzenii pozdnih kochevnikov Juznogo Urala [in:]
Voennoe delo drevnego i srednevekovogo naselenja Severnoi i Chentralnoi Azii, JU. S. HUDJAKOV (ed.),
Novosybirsk, 141-149.
PAULSEN P. (1967), Alamanniche Adelsgräben von Niederstotzingen, I, Stuttgart.
PAROUSHEV V. (2002), A Medieval Helmet from the Varna Region, „Acta Musei Varnaensis”, 1, 191-194.
103 | P a g e
PILIPKO V. N. (2001), Staraja Nisa. Osnovnye otogi arheologicheskogo izuchenija v sovetskij period, Moscow.
PILIPKO V. N. (2006), Arms and Armours from Old Nisa, Nomaden und Sesshafte, 4, Arms and Armour as
Indications of Cultural Transfer, Wiesbaden, 259-294.
POPOVIC M. (1987), Svetinja- Contribution to the study of the Early Byzantine Viminacium, „Starinar”, 27, 1-
37.
RASPOPOVA V. I. (1980), Metallicheskie izdelija rannesrednevekovogo Sogda, Leningrad.
ROBINSON (1970), The armour of the imperial Rome, London.
ROSENFIELD J. M. (1967), The Dynastic Arts of the Kushans, Berkeley/Los Angeles.
SALICHOV B. M. (1985), Kalkninskij mogilnik [in:] Drevnie kultury Severo-Vostochnogo Kavkaza,
Makhachkala, 167-187.
SÁNCHEZ J. V. (2008), Early Byzantine lamellar armour from carthago spartaria (Cartagena, Spain),
„Gladius”, 26, 195-210.
SIMPSON St. J. (1996), From Tekrit to the Jaghjagh: Sasanian sites, settlements patterns and material culture in
North Mesopotamia [in:] Continuity and change in northern Mesopotamia from the Hellenistic to the Early
Islamic period, K. BARTL, S. R. HAUSER (eds.), Berlin, 87-126.
SKUPNIEWICZ P. N. (2007), Hełm wojownika przedstawionego na kapitelu w Tak e Bostan, „Acta Militaria
Mediaevalia”, 3, 9-28.
SKUPNIEWICZ P. N. (2014), Sasanian Horse Armor, „Historia i Świat”, 3, 35-60.
STEPHENSON I., DIXON K. (2003), Roman Cavalry Equipment, Stroud/Charleston.
STIEBEL G. (2007), A spangenhelm-type helmet [in] The temple mount excavations in Jerusalem, 1968-1978
directed by Benjamin Mazar, final reports, vol. III, the Byzantine period, E. MAZAR (ed.), Jerusalem, 43-46.
STJERNA N. (2004), En stäppnomadisk rustning från Birka, „Forn Vännen”, 99.1, 27-32.
STUDER D. (1990), Frühgeschichtliche Kammhelme aus dem Kanton Tessin und dem weiteren
südosteuropäichen Raum – ein Faktor bei der Entwicklung des spätrömischen Kammelhelmes?, „Helvetica
Archäologia”, 21, 82-126.
ŚWIĘTOSŁAWSKI W. (2001), Rola Awarów w rozpowszechnieniu w Europie azjatyckich form uzbrojenia, „Acta
Uniwersitatis Lodziensis. Folia Archeologica”, 23, 75-85.
TANABE K. (1982), Iconographical and Iconological Study on the Larger Iwan at Taq-i Bustan, „Bulletin of the
Okayama Orient Museum”, 2, 61-113.
TANABE K (1983), Iconography of the Royal-hunt Bas-Reliefs at Taq-i Bustan, „Orient”, 19, 103-116.
TANABE K. (2003), The Identification of the King of Kings in the upper register of the Larger Grotte, Taq-i
Bustan: Ardashir III Restated [in:] Ēran ud āneran. Studies presented to Boris Ilich Marshak on the Occasion of
His 70th Birthday, M. COMPARETI, P. RAFFETTA, G. SCARCIA (eds.), Venice, 583-601.
TARABANOV V. A. (1983), Srednevekovyj mogilnik u aula Kazazovo [in:] Istoricheska Etnografija: tradichii i
sovremennost’, K. V. CHISTOV, R. F. ITS, A. V. GABLO, A. G. SAINOB, M. A. TOMILOV (eds.), Leningrad,
148-155.
TEIXIDOR J. (1979), The Panteon of Palmyra, Leiden.
TSURTSUMIA M. (2011), The Helmet from Wawel Royal Castle Museum and its place in the evolution of
oriental helmet, „Acta Militaria Medievalia”, 6, 79-103.
VANDEN BERGHE L. (1984), Reliefs rupestres de l’Iran ancient, Brussels.
VARYSHEV A. (2012), Latnaja rukavicha iz Sochinskogo rajona Krasnodarskogo kraja, conference
presentation, Tula.
VDOVII V. YU., NIKONOROV V. P. (1991), Fragmenty pancirnogo dospeha pozdnosasanidskogo vremenii iz
Togolok-tepe, „Izvestija akademii nauk turkmenskoi SSR”, 4, 77-79.
VINSKI Z. (1982), Ein völkerwanderungszeitlicher Helm aus Sinj, Starohrvatska prosvjeta 3712, 7-34.
VOGT M. (2006), Spangenhelme, - Baldenheim und verwandte Typen, (Kataloge vor- und frühgeschichtlicher
Altertümer, Band 39), Mainz.
WILBRAND W. A. J. (1914), Ein frühmittelalterlicher Spangenhelm, „Zeitschrift für Historische Waffenkunde”,
6, Leipzig, 48-50.
WINTER I. (2010), On Art in the Ancient Near East. Vol. II. From the Third Millenium B.C.E., Leiden.
WÓJCIKOWSKI R. (2014), Kawaleria Perska w okresie wczesnosasanidzkim, aspekty społeczne i militarne, T. 1,
konnica w Iranie przed sasanidami, kampanie sasanidzkie, Oświęcim.
ZAVIALOV V. A. (1979), Raskopki kvartala pozdnekushanskogo vremeni na gorodishche Zar-Tepe v 1975-1976
gg, „Sovetskaya Archeologia”, 3, 141-154.
ZUKOV K. (2005), K istorii shatrovidnyh shlemov na Rusii XIII-XV vv [in:] Kulikovo pole Yugo-Vostochnaja
Rus’ v XII-XIV vv., A. N. NAUMOVA (ed.), Tula, 216-235.
104 | P a g e
Summary:
Introduction to studies on late Sasanian protective armour. The Yarysh-Mardy helmet
The article discusses a helmet found in 1968 in a mountainous village of Yarysh-Mardy situated on the
river Argun in the north-eastern Caucasus. The helmet was often associated with the Golden Horde period, which
according to the author seems highly unlikely. On the basis of a detailed comparative analysis, the author puts
forward a thesis of dating the object to either the late-Sasanid or early-Islamic period, i.e. to late 6th - beginning of
8th c. AD. Specifically, it is suggested that the appearance of the helmet in the Caucasus may be attributed to the
time of Byzantine-Sasanid conflicts taking place at the turn of 6th and 7th c. AD.
Additionally, the article argues that in the late Sasanid period a new sub-type of helmets came into
existence, namely the ones with straight spangs and ones with spiky rivets. Furthermore, it is proposed that the
Yarysh-Mardy helmet bears certain correspondences to similar finds from Groningen and Bremen.
Keywords: Helmets, Armour, Sasanian Iran, Caucasia, Central Asia, Nomads
105 | P a g e
106 | P a g e
ISSN 2299-2464
Ilkka SYVÄNNE (University of Haifa, Israel)
The Eyes and Ears: The Sasanian and Roman Spies ca. AD 222-4501
Keywords: Rome, Persia, Iran, intelligence gathering, espionage, scouting, police, secret service, military
intelligence, internal security, external security, religion, religious police, justice
1) INTRODUCTION
The article The Eyes and Ears: 1) Provides a brief analysis of the several parallel security
organizations of the two superpowers of antiquity during the time when both were still at their prime;
2) Discusses both internal and external security matters; 3) Analyzes separately the military and
civilian intelligence; 4) Examines the role of the religious organizations, ‘heresies’ and security; 5)
Discusses briefly the ways in which the intelligence was obtained, analyzed, assessed and
disseminated, and for what purpose; 6) Provides an overview of the successes and failures and of the
limits of intelligence: 7) Demonstrates some similarities between modern and ancient practices.
This study will use modern terminology and examples to describe the contents because it is
written for modern audience. The general tendency among the ultraconservative branch of the
Classicists tends to consider the use of modern terms such as network, system, professional, and secret
service anachronistic because the terms are modern, but this is grave mistake when one analyses
the phenomena for the modern audience. Anyone who understands anything about military practices
and espionage understands that the Romans understood grand strategy, strategy, operational art of war,
tactics and espionage even if they did not possess modern theoretical concepts for these. The evidence
on the ground, narrative sources and military manuals all include material which would be categorized
with these terms if one were to describe similar policies today. A good modern example of this folly
would be to claim that the methods which are typical for the very recently invented term Hybrid
Warfare would not have been followed in the past because the term is modern. The kataskopoi (spies)
who were maintained by the state were a professional secret service even if the word Procopius (Wars
1.21.11-16, Anecdota 30.1ff.) uses for those is spies. The reason why these ultraconservative
Classicists fail to see the forest from the trees results usually from the way they approach the material.
It is all too typical for them analyze the words and language from the philological point of view, and
not the content. This is actually very odd because one of the first things which is taught in translation
studies is that when one translates a foreign language one should try to find the closest native modern
word or term to describe what is translated.
2) ROMAN INTELLIGENCE GATHERING IN CA. 222-284
The Beginning
The Roman intelligence gathering network was the creation of Julius Caesar and Augustus.
Augustus’s own contribution to the system was to make it a formal part of the imperial administration
which was maintained by the state. The intelligence gathering of the Roman Empire came to consist of

ilkkasyvanne@yahoo.com
1
The author gratefully acknowledges the generous support given by the ASMEA Research Grant in 2015 for the
author without which this article would not have been written. I would also like to thank my anonymous peer
reviewers whose comments forced me to improve my argumentation, which in most cases has meant long
explanations and analyses in the footnotes to explain why I do not agree with the fashionable consensus view. I
am very grateful for their comments even when we sometimes disagree. It is also thanks to their comments that
some mistakes were corrected. None of them bears any responsibility for any remaining mistakes.
107 | P a g e
six basic components: 1) The bodyguards; 2) Troops quartered at the Castra Peregrina/Peregrinorum
(Camp of the Foreigners); 3) Regular military forces; 4) civilian policemen and paramilitary forces; 5)
Religious control wielded by the emperor as Pontifex Maximus (High Priest); 6) informers. The first
four organizations were used for both internal and external security functions while the numbers five to
six served only the internal security needs. 2
The Bodyguards and the Military
Under Augustus and his successors the Senate became a mere rubber stamp for the decisions
made in the household of the emperor. The most important matters of the state, including all details
related to espionage, were discussed and analyzed in the Consilium (Council) of the emperor.
The principal security concern of Augustus was to secure his own position against domestic enemies
among the senatorial class. It was thanks to this that he set restrictions on the movement of senators
and created the professional armed forces (army and navy). This monopoly on violence secured
Augustus’s position against any possible usurpers. In addition to this, Augustus made the Praetorians
and foreign bodyguards permanent units. The 300 Speculatores (Spies) formed Augustus’s personal
bodyguards. All of the bodyguard units and regular soldiers could be used as undercover operatives to
spy upon the populace and for any variety of other missions even if most of the really secret missions
like assassinations or arrests were usually entrusted to the Praetorians and/or Speculatores. Each legion
had a detachment of ten Speculatores to serve as spies and secret police. The statores were the regular
military police. From the reign of Commodus (AD 180-193) onwards, the emperors were in the habit
of creating new units of bodyguards for their own safety. The late Roman bodyguard units, the
Protectores Domestici and Scholae both had their origins in the third century. During the third century
the bodyguard units were commanded by one to three praetorian prefects. This made the praetorian
prefects the most powerful persons right after the emperor and was the reason for the division of the
office and also for the posting of the Legio II Parthica close to Rome at Alba by Septimius Severus
(AD 193-211) in about 202.3
2
See SYVÄNNE (2015-.)
3
SHELDON (2005) 143ff.; AUSTIN, RANKOV (1995), 109ff.; SYVÄNNE (2015-.) Vol. 1, 159, 162-167, 224,
416; SYVÄNNE (2017). It is often assumed by those who follow the ultraconservative version of the Classicist
school that the Scholae were created by Constantine the Great because these are for the first time mentioned in
the sources for his reign, but this results from our different approaches to the methodology and sources. I and quite
a few other historians are ready to employ also sources overlooked by these ultraconservatives. These sources
include later 4th or 11-12th century sources which refer to the existence of Scholae for the third century, but
the ultraconservative Classicists interpret all of these to be anachronistic because the sources are late. This
approach fails to take into account three things: Firstly, the later sources had access to period sources which are no
longer extant; Secondly, there are several sources that state the same; Thirdly, there also exists period evidence for
the existence of the Scholae in the form of inscriptions, but these are interpreted to be officers’ clubs because
Augustus was first to organize those (see e.g. LeBOHEC (1994) 159, 192; This fails to take into account the fact
that the soldiers of the new elite bodyguard units could be considered to have had the minimum rank of centurion
like the Leones of Caracalla or the Evocati Augusti (these ‘Augustus’s Reservists’ belonged to the Praetorian
Guard. They were first created by Augustus who recalled back to service former veterans or allowed Praetorians to
continue to serve as evocati after they had completed their regular service). It is in fact quite possible that
the officers’ clubs called Scholae (schools) became to be associated with the new units of bodyguards thanks to
the fact that the members of the new bodyguard units attended those clubs. For additional details regarding
the creation of the new bodyguard units (not included in Sheldon), see my studies which include further references
to other studies and sources.
108 | P a g e
Fig. 1. Tombstone of Lucius Blassius Nigellio, a speculator of the Legio VII Claudia (Viminacium, Upper
Moesia, Mod. Kostolac, just east of Belgrade). The tombstone shows him on a mission in his official transport. He
is protected by a guard armed with a spear who appears to be a beneficiarius. The beneficiarii were detached
soldiers who performed special missions of espionage. On the basis of this, it is probable that the beneficiarii
operated under the speculatores of their units (© Dr. Ilkka Syvänne 2014)
Internal Security
The creation of the Principate meant the loss of freedom of speech for the Roman aristocrats
and people. The opinions and actions of the people and in particular of the upper classes were
controlled through a variety of means: 1) secret agents, police forces/firemen (Vigiles) and military
forces (Urbaniciani) operated by the Urban Prefect; 2) censorship of the literary works and other
works of art; 3) private informers (delatores) who were encouraged to come forth with rewards;
4) soldiers or bodyguards disguised as civilians; 4 5) religious institutions which were apparently
controlled personally by the emperor through his office as Pontifex Maximus.
Since the emperors retained a monopoly on the office of Pontifex Maximus, it is very probable
that they ran a religious spy network through their pontifices (priests). The evidence for the religious
police operated by the Pontifex Maximus is scanty and based solely on the continuous reports made by
the soothsayers, oracles, seers and astrologers to the imperial authorities regarding the questions made
by the upper class Romans on questions of possible political importance. This would also have been
the reason for the imperial opposition to all new religious cults like Christianity. It was only when
the emperors thought that the new cult could be controlled and used to obtain the goodwill of the
populace that it was accepted – when doing this the emperors usually (but not always) also took into
account the possible reaction of the conservative elements within the senatorial class. It should be
stressed, however, that the soothsayers etc. were not religious police like the Persian magi.
The emperors were not interested in religious purity – but primarily in personal security. 5
4
SHELDON (2005) 150ff.
5
The role of the Pontifex Maximus in this is uncertain, but since Augustus considered it necessary to include its
powers among his own it is probable that it did have some role in this – after all it meant that the emperors were
the High Priests of Rome and its religions. The sources are full of references to the instances in which
the consultation of an oracle or soothsayer etc. for the wrong reasons caused the death of the person who did that. I
include here only a sample of examples: Tacitus, Annals 3.22, 13.22, 16.14; Dio (Loeb ed. p. 330, p.336);
Ammianus 26.4.4 with Zosimus 4.1, PLRE 1 Maximus of Ephesus and Priscus 5 with additional sources therein;
Ammianus 29.1.5-29.2.28; And further references to the laws against magic in OGDEN (2002), esp. pp. 280ff.
See also SYVÄNNE (2017) and SYVÄNNE (2015-.). It was also possible to use the religious establishments for
the dissemination of secret information so that it was hidden as a prophecy to hide the name of the informant. For
109 | P a g e
Augustus also created public post to communicate with provincial officials which included
very important intelligence dimensions. Thanks to the public post Augustus was able to obtain accurate
intelligence reports in a timely manner and to disseminate official propaganda where needed. From
the reign of Hadrian onwards the public post was governed by the Prefect of the Vehicles.
The messengers of the public post travelled on wagons and carts all the way up to the person to whom
they were to inform so that the messenger could be interrogated in person for additional pieces of
information. In addition to this, there existed a separate network of horse stations for military messages
which needed to be delivered fast by mounted couriers. According to the sixth century historian
Procopius (Anecdota 30.1ff.), the couriers (kataskopoi, the spies, were in late Roman times called as
the Agentes in Rebus) could be expected to travel at a speed of about 200 – 250 Roman miles (300 –
375 km) per day. If the information was not adequate, the emperors were in the habit of sending
investigators to obtain additional information. The Romans used secret ciphers to hide the content of
the message from the prying eyes when necessary. The Romans did also use a system of guard towers
placed at strategic locales along the frontiers to transmit messages of approaching enemy forces by
using fire or smoke signals, or by using mirrors. It was possible to send an advance warning of
the invasion quickly with this system, but the means of delivery meant that such messages could not
contain many details.6
The most notorious intelligence gathering organization of the early emperors was the unit of
Frumentarii. They were housed in the Castra Peregrina/Peregrinorum (Camp of the Foreigners) on
the Caelian Hill in the city of Rome. The Frumentarii were used as messengers, spies and assassins.
The Frumentarii consisted originally of the soldiers who were in charge of purchase and distribution of
grain (frumentum) for the troops so that some members of the corps were always located in Rome
while others were with their unit or on a mission, but from the reign of Domitian (AD 81-96) onwards
they were increasingly used to spy upon the army, administration and populace so that in the eyes of
the people they eventually became synonymous with the abuse of power. The Castra Peregrina had
received its name from the Peregrini, but it is not known who these mysterious men were. The usual
guess is that the Peregrini consisted of all of those soldiers who had been detached to Rome from their
mother units so that they consisted of the Frumentarii, Speculatores (housed in the same camp), and of
any other detached soldiers, but it is also possible that there existed a separate group of Peregrini who
served as a sort of secret service.7
Foreign Intelligence
In my opinion it is probable that these Peregrini formed the mysterious group of Roman spies
who operated in foreign lands disguised as traders, but it is even more likely that the Peregrini
included also actual foreigners who served as spies in their own countries under their Roman handlers
(the Speculatores). There is no doubt that the best agents were always those who were native to their
own lands and who spied against their own countrymen – they were the traitors who served
the Romans. It was and is very difficult for a foreigner to pass as a native, hence the need to recruit
foreigners and hence the name Peregrini.8
further details, see esp. SYVÄNNE (2017) and SYVÄNNE (2015-.) Dio’s referral (56.23, also in OGDEN (2002)
281 to Augustus’ ban on divination is enlightening for the reasons behind his thinking. Augustus did not himself
believe in divination, but made the ban anyway. Those who consulted the oracles, astrologers and seers to ask the
wrong questions (e.g. how long the emperor would live or would he become an emperor etc.) were naturally
considered enemies of the state because of the questions they made. This would not mean that there would not
have been superstitious emperors too who really believed in such magic, but Augustus’ example shows us that
the initial and main reason for all of the above was purely internal security.
6
SHELDON (2005) 143ff.; PATTENDEN (1983) 258-299; It is unlikely that the speed of the couriers would
have changed from the early Principate to the sixth century, because the means of travel for the kataskopoi,
the horse, remained the same.
7
SHELDON (2005) 250-260; BAILLIE REYNOLDS (1923) 168-189; SYVÄNNE (2015-.) vol. 1, Caracalla.
8
Examples of earlier use of foreigners: SYVÄNNE (2009) 9-23.
110 | P a g e
The only source to mention the existence of the spies (kataskopoi) maintained by the Roman
state since ancient times is Procopius (Anecdota 30.1ff., esp. 30.12-14).
According to Procopius: “And the matter of the spies is as follows. Many men from ancient
times were maintained by the State, men who would go into enemy’s country and get into the Palace of
the Persians, either on the pretext of selling something or by some other device, and after making
a thorough investigation of everything, they would return to the land of the Romans, where they were
able to report all the secrets of the enemy to the magistrates. And they, furnished with this advance
information, would be on their guard and nothing unforeseen would befall them. And this practice had
existed among the Medes also from ancient times. Indeed Chosroes, as they say, increased the salaries
of his spies and profited by this forethought. For nothing [that was happening among the Romans
escaped] him. [Justinian, on the other hand, by refusing to spend anything at all on them] blotted out
from the land of the Romans [even the very] name of spies …”9
Unfortunately Procopius (Wars 1.21.11-16, Anecdota 30.1ff.) fails to state precisely how this
spy network was organized. The magistrates appear to mean the Roman leadership in the collective
sense led by the emperor, but one may make the educated guess that the spies in question probably
consisted of the Peregrini and Frumentarii collectively because they were housed in the same camp in
Rome and probably also of the Speculatores. From the third century onwards the spies in question are
likely to have included also the Protectores Domestici. The Agentes in Rebus (see later) replaced
the Frumentarii in about 284. It was thanks to the ability of the spies to penetrate the palaces that
the Romans and Persians sought to use disinformation and secrecy to hide their plans.
The Romans obtained intelligence from foreign lands through a variety of means: 1) military
expeditions; 2) by sending spies (included diplomats etc.) and scouts and patrols (Exploratores) over
the border; 3) by interrogating prisoners; 4) by questioning foreign embassies and traders and travelers;
5) by interrogating their own traders and merchants; 6) from intelligence reports sent by their foreign
allies; 7) from Greek geographical works or narrative histories. The regular intelligence gathering
operations along the frontiers were controlled by the local governors and their staffs, but there were
occasions when the imperial government sent its own operatives to obtain additional information. 10
Civilian Police Forces
The last but not the least of the security arms of the emperor were the civilian police forces,
which went with different names. The civilians were responsible for the regular police work under
the guidance of the governor and soldiers detached for this duty. The civilians were required to man
guard stations; patrol the roads and rivers; exact tolls and customs; and follow the orders given by
the detached soldiers. The civilians were thereby made responsible for the intelligence gathering along
the roads, coasts and frontiers against domestic and foreign enemies, but with the difference that they
apparently did not conduct any active operations across the border.11
The Failure of the System
Rose Mary Sheldon correctly points out that the internal security system of the Roman
emperors was not a great success despite the vast amounts of money spent. The principal problem was
that the reliance on the security forces made the emperors entirely reliant on the loyalty of these very
9
Procopius Anecdota 30.12-14. See also NECHAEVA (2004) 137-147, available online at academia.edu. Note,
however, that it is probable that Procopius was correct in stating that Justinian scaled down the intelligence
services. The reasons for this were probably the so-called eternal peace between Rome and Persia and economic
problems.
10
SHELDON (2005) 143ff.; SYVÄNNE (2004); SYVÄNNE (2015-.) vol. 1, Caracalla. For the use of diplomats
as spies and special operatives, see also NECHAEVA (2012); SYVÄNNE (2004) and Nachaeva include further
references to important studies of A.D. Lee.
11
FUHRMANN (2012) esp. civilian policing 21-87; ISAAC (1990); SYVÄNNE (2015-.) vol. 1, Caracalla.
111 | P a g e
same forces. And when the internal security failed to function properly, the external security suffered
as well. The best proof of this is the third century crisis from ca. 235 until 284. 12
And, this was not even the whole extent of the failure of the internal security apparatus. One
of its main functions was to prop up the official religion and to prevent the spreading of foreign cults
like Christianity. In fact, the persecution of Christians had the exact opposite result. It increased
the popularity of Christianity among the downtrodden populace amidst all the crises 13. The cult of
martyrdom in particular contributed to its popularity.
3) THE LATE ROMAN EMPIRE 284-450
Background
Between the years 284-324 two remarkable emperors Diocletian (284-305) and Constantine
(306-337) the Great corrected the failings of the earlier security services. Diocletian was well placed to
do this because he was the commander of the bodyguards (Comes Domesticorum). He created
the Tetrarchy to satisfy the wishes of his generals, but in truth his reforms were cosmetic – Diocletian
retained the real power in his own hands. The highest ranking generals became emperors and the
names of the units and officers were changed and offices were multiplied to bribe the personnel (each
emperor had to have his own administration), but the basic structure of the organization remained
the same with the exception that Magister Offiorum (Master of Offices) became the head of most of
the security organs14.
Internal and External Security, and the Civilian and Military Intelligence
There existed no clear divisions between internal and external security and civilian and
military intelligence gathering so that it was possible for the civilian and military administrators to
collect civilian, military, domestic and foreign intelligence. It is therefore not surprising that
the Romans used both civilians and soldiers as their special operatives and as diplomats/spies. 15
The sources prove that the emperors were usually directly involved in the intelligence
gathering and special operations like assassinations and that they were often assisted in this by
the members of the Consistory and by those who were called to take part in its sessions, and/or by their
closest trusted friends. The sources also prove that the generals and high ranking civilians like
the praetorian prefects, vicars and governors conducted active intelligence gathering operations and
special
12
SHELDON (2005) 270-271. Sheldon is certainly correct in stating that the emperors spent vast amounts of
money on their security apparatus, which consisted of the army, units of bodyguards, public post and spies. These
are known to have consumed most of the state revenue. The main drains for the Roman taxes were the army and
security apparatus, imperial court, food handouts for major cities like Rome, and the civil servants. By far
the most expensive of these were the first.
13
Good examples of this Christian tendency can be found e.g. in the PLRE 1 Saturninus Secundus Salatius 3
(reign of Julian) and BIRLEY (2000) 177-180.
14
See e.g. SYVÄNNE (2015-.) Vol.1 (esp. pp. 2-3, 177-181, 189, 419). There were no real differences in the
organization between the bureaus (or ministries or departments) of the second, third and fourth centuries because
their functions remained the same and even the office of the Magister Militum appears to have been created in
the third century. A fuller discussion can be found in the SYVÄNNE (2015-.) Vol.1 (pp. 2-3, 181, 189 with
notes).
15
See e.g. Ammianus, 16.9, 17.5.12, 17.5.15; AUSTIN, RANKOV (1995) 220-221, 228-230; SYVÄNNE (2015-
.). For the use of diplomats as spies and special operatives, see also NECHAEVA (2012).
112 | P a g e
113 | P a g e
operations (both in Roman territories and abroad) and that they used military men (protectores and
regular armed forces), civilians and professional spies (presumably the Agentes in Rebus possibly with
the Protectores) for these missions as needed.
The generals had in their staffs both natives and foreigners that they could use for these
special missions. It is quite possible or even probable that the Peregrini became part of the new
Agentes in Rebus at the same time as the Frumentarii were officially disbanded (in truth only renamed
as Agentes in Rebus). The sources also prove that the late Romans took seriously the importance of
counter-intelligence operations, and that they compartmentalized their information, used double-
agents, and used ciphers and other means to hide the contents of their messages. 16
16
Ammianus, 15.5 (esp. 15.5.21ff.), 18.3.8, 18.6.8-18.7.6; Zosimus, 3.7, 4.38.1-39.5; CTh 6.24.1; Procopius,
Wars 1.21.11-16, Anecdota 30.12-14 (see above); AUSTIN, RANKOV (1995) 221-226; SYVÄNNE (2004);
earlier example in SYVÄNNE (2009a) 5-16; PLRE 1 Charietto; Some examples of later East Roman practices to
obtain double-agents in NECHAEVA (2004). I disagree with the conclusion of AUSTIN, RANKOV (1995) 233,
that the system of spies recorded by Procopius would not have existed in the fourth century on the basis of
the evidence they present. Their evidence demonstrates the exact opposite. They note that the spies (speculatores)
of the Praetorian Prefect Strategius and local military dux reported back to their superiors separately that
the Persian ruler was facing trouble at the other end of the Empire in 355 (Ammianus 16.9.2-3). We can equate
these speculatores with the kataskopoi of Procopius. It is unfortunate that we lack precise details of how these
kataskopoi/speculatores were organized. It is possible that the military dux and the Praetorian Prefect employed
a different set of spies so that the dux employed military speculatores (or detached protectores) belonging to his
units and the Praetorian Prefect the Agentes in Rebus, or that both employed spies belonging to the same
organization, the Agentes in Rebus. In fact, since both the Agentes in Rebus and Protectores were officially under
the Magister Officiorum, one can actually consider that the latter is true even when the dux would have employed
the Protectores and the Prefect the Agentes. What is certain, however, is that the Praetorian Prefect employed
a person who is likely to be an agens in rebus to obtain intelligence from across the Euphrates in 355. See PLRE 1
Clematius 2. The problem with this is that Clematius had been initially dispatched by Constantius II to carry
a letter to the Prefect, and it is probable that in this case Clematius was used as a special operative by Constantius.
AUSTIN, RANKOV (1995) 220-221, suggest that the Prefect just used Clematius only because he was there.
In my opinion this is unlikely because Clematius had been dispatched by the emperor and it was after this that
the Prefect started to seek peace with Persia which must have resulted only from the imperial order carried by
Clematius. Clematius was clearly an imperial special operative in charge of observing the situation like so many
other agentes, notarii and protectores dispatched by the emperors Regardless, it is still very probable that
the persons that the prefects used for intelligence gathering missions consisted mainly of the agentes because there
were always agentes in their staffs. This is also noted by AUSTIN, RANKOV (1995) 220, but they fail to draw
the obvious conclusion from this. The same legislation noted by Austin and Rankov on page 220 also proves that
there were agentes in the staffs of the vicars, governors and military duces, which means that
the spies/speculatores of Ammianus are likely to have consisted of the Agentes in Rebus. In fact, Procopius’
referral to the speed of travel of the kataskopoi proves quite clearly that they were agentes. Despite the fact that I
consider Christopher Kelly’s monograph (2004), esp. 206-210 with endnotes) to be a good introduction for readers
into the workings of the Roman Empire, I disagree in the strongest possible terms with his conclusion that
the Agentes in Rebus cannot have functioned effectively as “secret service or internal security police force”
because there were too few of them and they needed to travel vast distances and carry vast amounts of information
(p. 207). He bases his claim on a set of assumptions like on a modern estimate of their numbers and not on period
sources, which are quite specific about the fear that the agentes caused when they acted as special operatives of
the emperor and kept watch over the different branches of the government together with the notarii and how they
abused their vast powers. Kelly even quotes some of these, but only for the reason to claim that their claims
cannot be true (p. 207). This fails to take into account the actual security needs and what the period sources state.
The placing of these spies in the staffs of all important officials and officers was enough from the point of view of
internal security because it took a while for a plot to be formed. For example, the success of the revolt of Julian
against Constantius II did not result from any slow speed of couriers or because there would not have been
adequate numbers of spies in Julian’s staff. It resulted from Constantius’ foolish decision not to trust the reports
and recommendations that he had been given. In short, in most cases the failures of the security services resulted
from incompetence or corruption of some individuals or from the faulty interpretation of the intelligence received.
[See SYVÄNNE (2004) with SYVÄNNE (2015-.) Vol.1 with the index] This is only to be expected when humans
are involved. Modern organizations with their vastly improved technologies and communications can also make
114 | P a g e
The overlapping of the duties was meant to ensure greater security for the emperor.
The Civilian Secret Service
At the very beginning of his reign Diocletian disbanded the Frumentarii to gain the support of
the upper classes, but this was only a cover up for the creation of even more powerful secret service
called the Agentes in Rebus (General Agents) who acted as: messengers; inspectors; spies who read
the mail of others; controllers of movement of people and goods and information; policemen;
undercover agents; informers; spies abroad; diplomats, and as assassins. Despite being officially
soldiers like all civil servants of late Rome, the Agentes in Rebus were in practice civilians. The second
civilian branch of the secret service were the Notarii (scribes) who performed similar missions as the
Agentes. The Notarii were ideally placed to spy upon their superiors. The official head of both of these
organizations was the Magister Officiorum (Master of Offices) who also became the official
commander of all bodyguard units after 324. In practice, however, the Agentes and Notarii could be
given independent missions or be detached to serve under other officials and officers. Unsurprisingly,
both of these organizations became corrupt. The posting of the Agentes and Notarii in the various
staffs of various officials and officers resembles the Soviet use of political commissars. They were to
keep an eye on their superiors.17
The powers of the civilian secret services were severely curtailed by Valentinian I (365-375)
in 365. The key event was the execution of former agens in rebus Diodorus together with three men
dispatched by the Vicarius of Italy to arrest an unnamed military Count who then made a complaint
about this (Amm. Marc. 27.7.5). This signaled to all high ranking officers that they could now enrich
themselves without any fear as long as they would not attempt to usurp the power.18
The Agentes in Rebus and other civilian organizations could no longer investigate the generals
for corruption. This is not surprising because Valentinian I’s position as emperor was entirely
dependent on the support of the top brass. This was very unhappy decision for the military
effectiveness of the armed forces. When the massive corruption of the officers was added to
quite bad mistakes! The curtailing of the powers of the agentes and other civilians vis-à-vis the top brass by
Valentinian I in 365 was the main problem and not the number of agentes or the distances covered.
17
SHELDON (2005) 261-265; SYVÄNNE (2015c); SYVÄNNE (2015-.) Vol. 1 (esp. 12-13, 180ff.) with
forthcoming vol. 2 and previous note.
18
This event was told by Ammianus precisely because it signaled to the top brass that it was possible to ignore the
agentes in rebus. Contrary to what some historians think, single events do have importance beyond their normal
importance when these events give a signal what can or cannot be done. It is for this reason that single persons or
groups of persons are used to make an example so that one would not need to resort to the use of more violent
methods. In this case, however, the message was negative. It is was after this that Ammianus went on to list the
cases of corruption that caused wars and revolts. The top brass abused their powers without fear of being punished
with dire consequences. See Ammianus 27.7.4-5 with 27.9.4-5, and 30.4 and 30.9.1 with the indexes in the Loeb
ed. of Ammianus referring to the cases of corruption in North Africa, Britain and elsewhere for the reigns of
Valentinian I and Valens 365-378. Roman Empire was never corrupt free, but the level of corruption among the
top brass reached such levels that the Romans had never before seen anything like it. Libanius’ Orations 47 (ca.
389-392) and 2 (ca. 380/1) are good examples of the results of the massive corruption of the top brass. The level
of corruption among the top brass under Constantius II was still tolerable and did not cause the same kind of
massive problems that can be detected under Theodosius. It was not without reason that Ammianus referred to the
well-to-do soldiers of Constantius II at a time when he wrote during the reign of Theodosius I. At that time the
soldiers had already been fleeced poor by their officers. Thanks to the fact that Ammianus wrote in a dictatorship,
he could not point his finger to culprits and the problem directly but had to use contrasts to criticize his own times.
More detailed discussions can be found in SYVÄNNE (2015-.) Vol. 1, esp. pp. 390-391 and vols. 2-3 (the
publisher has both in line to be published). In other words, I agree with Ramsay MACMULLEN’s (1989) basic
argument that the late Roman Empire was badly affected by massive corruption, but I disagree with him on the
timing of the problem. I date it to have taken place only after 365. I also disagree with him on the results of this
massive corruption. The field army sizes did not diminish, but actually increased thanks to the fact that more
poorly motivated and equipped soldiers were needed to face the enemies in the field. The overall cost of all of this
was ruinous and contributed to the willingness of the populace to change rulers.
115 | P a g e
the corruption of civilian officials, the cost was just too great for the taxpayers. Valentinian III’s (425-
455) Novella 28 (11 Sept. 449) shows how weak the Agentes had become by mid-fifth century. He
legislated against the avarice of the judges so that the privileges, subsistence allowances and other
emoluments of the principes of the Agentes could be protected. The secret service had become too
weak to protect itself and this at a time when internal security was more important than ever thanks to
the presence of the barbarian Federates inside the borders!19
Despite the general weakness of the Agentes in Rebus after 365, there were some famous and
remarkable individuals who made all the difference. The best example of this is the fame of the agens
Palladius (Socrates 7.18-19 with the PLRE1 Palladius 5). Theodosius II (408-450) and the Roman top
brass used Palladius as their trusted courier to carry the most important messages in the early 5 th
century. This man was able to reach the eastern frontier in three days and then return back to
the capital in three days.
The first signs of the alienation of the population took place under Theodosius I (379-395) in
380. The cities of Thessaly and Macedonia asked the Goths to assist them against the imperial taxmen
dispatched by the Emperor. Libanius’ Orations 47 (ca. 389-392) and 2 (ca. 380/1) prove beyond doubt
that the corruption of the top brass had reached such levels under Theodosius that the situation was fast
becoming unbearable. The military protection rackets were led by the magistri who acted as godfathers
for their subordinates. Theodosius legislated against the corruption, but was clearly unwilling to
enforce it because he relied on the support of the generals. The situation got only worse under
Theodosius’s successors. The corrupt security apparatus could not secure the safety of the Empire
when the military effectiveness of the native troops suffered from corruption and when the generals
relied more and more on foreign mercenaries and when the civilians started to see their own armed
forces as their real enemy. It required a great balancing act by the rulers to keep the different
powerbrokers in check. In the east the emperors were successful, but in the west they were not.
The desperate Arcadius was even forced to seek help from Persia to keep the generals in check.20
Despite its moralizing tendencies Salvian’s On the Government of God (written ca. 440-451)
is a key text when one attempts to analyze the causes of the fall of West Rome (esp. 5.4ff.).
The populace preferred the life in the wilds as Bacaudae/Bagaudae (self-governing bandits) or they
fled to the areas governed by the Goths or Vandals. The Germanic barbarians were more law abiding
and less morally corrupt than the imperial tax collectors, the armed forces, and Roman upper classes. It
is no wonder that the internal and external security apparatuses proved powerless in the face of this.
19
See the previous note.
20
Zosimus, 4.31-32; Libanius, Orations 2 and 47; SYVÄNNE (2015) 71-102. In this context I need to correct one
very important mistake made by a number of ultraconservative Classicists which is to claim that the foreign
component would not have risen dramatically in the course of the fourth century and that it would have decreased
by the sixth. The only portion of this claim which is true is that the foreign component decreased in the East after
Theoderic I had taken his Ostrogoths to Italy in about 489. Here it suffices to note that those who think that
the number and importance of the barbarians in the Roman armed forces did not increase after 378 should answer
the following questions: Why it was that Stilicho was known for his employment of Huns and other barbarians?
Why it was that Stilicho needed Alaric against the East Romans and then against the usurper Constantine III and
why he was forced to obtain the services of so many other barbarians against the usurpers? Note that Alaric was
a king of the Goths and his followers were called Goths despite the fact that his army included also other tribes
and even Romans, which means that the vast majority of his followers were Goths. Similarly, there are no good
reasons to doubt the claims in the sources that Stilicho really called the tribes that invaded Gaul to do so because
this same ploy was used also by earlier emperors. Summary of the sources can be found PLRE 1 Stilicho and
PLRE 2 Alaricus. Similarly why it was that the West Romans were unable to oppose Alaric and his Goths after
they had foolishly killed the families of the barbarian soldiers and had refused to accept the services of Sarus
(another Gothic or Alan leader)? Why it was that the East Romans faced so many troubles in dealing with
the Gothic Gainas (note that the sources call his followers Goths despite the fact that these were supposed to
consist of regular praesental forces) that they were forced to admit him and his Goths inside Constantinople? Why
it was that Aetius was forced to rely on Huns and then on other barbarians when he fought against the Huns? Why
it was that the East Romans had to recruit Isaurians to oppose the Germanic and Alanic element in the fifth
century? These examples abound and it is a great folly to claim that all of the sources that we possess would be at
fault with their statements.
116 | P a g e
The central government recognized the problem and legislated against the corruption (e.g. NVal 1, 4,
6.3, 7.1-3, 10), but every new layer of inspectors or changes in the organization only added to the cost
as they too demanded their bribes. Therefore the real cause of the fall of West Rome was the presence
of Germanic barbarians inside the Empire, which made it possible for the disaffected to flee
the clutches of the imperial security machine. The only thing that kept the Roman commoners from
flocking to the security provided by the barbarians was the religious divide between
the Catholic/Orthodox Romans and Arian Germans. The population has to have a will to resist and
only the Catholic faith gave them that. East Rome did not face similar troubles because the presence of
the Gothic Federates became a problem only after the murder of Aspar in 471 and because the harsh
way of life among the Huns and Persians offered very few attractions for those who had tasted
the Roman way of life. The Federates in the east were more closely integrated into the regular state
apparatus, which meant that these did not offer any place of refuge for those who disliked the imperial
authorities. It should be noted that the presence of the barbarian kingdoms inside the Empire also
weakened the economic potential of the Empire by denying its tax collectors access to the resources
located in those areas.21
21
In addition to the sources mentioned see, Procopius, Wars 2.28.25ff.; Paulinus, Eucharisticus 496ff.;
SYVÄNNE (2015b) Paulinus’ text offers a very good view into the mindset of the Gallic youth at the time. Two
of his sons, who belonged to the upper class and cannot be considered to have been destitute, decided to seek their
fortunes among the Gothic settlers because they yarned for freedom. I consider the evidence presented by Salvian
and Paulinus to be of utmost importance because both explain quite well why some of their contemporaries failed
to oppose the barbarians and why so many sought employment and better life among them. It is not known why
the Persian way of life was so unattractive, but one may make the educated guess that the control exercised by
the magi over the daily lives of the inhabitant made it quite unbearable. The control of these magi extended to
every part of human existence because each village had one priest to exercise religious control over its inhabitants.
See below. It appears to be a common misunderstanding among at least some of the Classicists that the instance in
which Priscus met one happy Greek merchant from Viminacium among the Huns would mean that the Romans in
general would have been eager to seek liberty among the Huns. In order to remove this false perception I need to
quote Priscus at length (Priscus frg. 11.232-235, 11.368-372, 11.407ff. the excellent English tr. by BLOCKLEY
pp. 259, 265, .267-269 with my additions in Italics inside parentheses): “… While we were discussing these
things, some of Attila’s men came and said that neither Vigilas nor ourselves were to buy any Roman prisoner, or
barbarian slave, or horses, or anything else except for food until the disputes between the Romans and Huns had
been settled. [This shows how the Roman and barbarian prisoners wanted others to ransom them when they had
been captured by the Huns] … The builder of the bath had been taken prisoner at Sirmium, and he hoped to gain
his freedom as a reward for his inventive work. But he was disappointed and fell into greater distress than slavery
amongst the Scythians. For Onegesius made him bath attendant, and he waited upon him and his followers when
they bathed. [This clearly proves that this man did not want to live among the Huns.] … As I was waiting and
walking about before the circuit wall of the palace, someone, whom I took to be a barbarian from his Scythian
dress, approached me and greeted me in Greek, saying “khaire” (“Hello”). I was amazed that a Scythian was
speaking Greek. Being a mixture of peoples, in addition to their own languages they cultivate Hunnic or Gothic or
(in the case of those who have dealings with the Romans) Latin. But none of them can easily speak Greek, except
for those whom they had taken prisoner from the sea coasts of Thrace and Illyria; and whoever met them could
easily recognize them from their tattered clothes and filthy hair as persons who had fallen into adversity. [Note
that all other Greeks in Hunnic lands were prisoners in flighty cloths. There were no real turncoats or refugees.
Life among the Huns was not appealing.] This one, however, was like a well-cared-for Scythian with good
clothing and his hair clipped all around. … He laughed and said that he was a Greek and for purposes of trade had
gone to Viminacium, the city in Moesia … When the city was captured by the barbarians, he … was assigned to
Onegesius … in the division of spoils. … Having proven his valour in later battles against the Romans and
the nation of the Akatiri, … he had won his freedom. He had married a barbarian wife and had children, and, as
a sharer at the table of Onegesius, he now enjoyed a better life than he had previously. …” In sum, this instance
does not prove that the Romans in general would have wanted to live amongst the Huns. On the contrary it proves
that all East Romans in the Hunnic territories were prisoners-of-war and not refugees or turncoats as in the West
and even this single exception accepted Priscus’ counterarguments (frg. 11.454ff.) accurate even if he at the same
time said that the Roman authorities were ruining it by not following the precedents (i.e. the massive corruption
was ruining it). The option of reinstating universal conscription to expel the barbarians was not an option available
for the late Roman emperors or for the Roman warlords who ruled the West, because it would have been very
117 | P a g e
The late Romans continued to use the civilians for intelligence gathering as regular police
forces and as paramilitary forces. They operated under the governors and local military commanders
and detached soldiers just as they did before. 22
The Imperial Bodyguards, the Protectores Domestici and Military
Constantine the Great and his successors made additional changes to the military
organization. The Praetoriani were disbanded in 312 and replaced by the Protectores Domestici
(possibly the successors of the Speculatores) and Scholae. This reorganization meant that
the praetorian prefects had no longer permanent units of their own, but only such as were designated to
them by the emperor so that they could carry out their duties. This does not mean that the praetorian
prefects would not have performed internal or external security functions – they did – but it meant that
the commanders of the new bodyguard units were now the persons responsible for the personal safety
of the emperor and all that it entailed. 23
The official commander of all bodyguards was the Magister Officiorum, but since he was
usually a civilian, the bodyguards were in practice usually commanded by the Comes Domesticorum
(Count of the Household) or comites domesticorum (counts of the household). The Protectores were
the principal intelligence gathering arm of the armed forces. Its members served as: staff officers and
bodyguards in the court; officers of the Scholae and other units; staff and intelligence officers for
generals; diplomats, special operatives and assassins. The Protectores were the ancient equivalents of
the modern Soviet NKVD/KGB/Spetsnaz forces.24
dangerous for them to arm the populace when it was very unhappy with their rulers. The other reason for this was
the resistance of the senatorial class against conscription on their lands [e.g. MATTHEWS (1975/2001)]. In
contrast, in 238 the Italians could still be mobilized to fight against the professional Roman army led by
the barbarian emperor Maximinus Thrax (235-238). The contrast could not have been greater. Now the Germanic
kingdoms offered for the Romans a chance to escape the oppression of the Roman Empire. It should be noted that
the views that I have adopted here go against the current consensus opinion among the ultraconservative branch of
the Classicist school (which in my opinion is based on faulty approach to the sources). I base my conclusions on
various sources and on the events on the ground and not on some fashionable modern theories. However, my
views are actually not that far away from the opinions adopted by the historians before the 1980s. I am just taking
the arguments much further than ever before by stressing the importance of the hearts and minds in the fall of
Rome. In order for any Empire to survive it needs willing defenders and these were now lacking. A good modern
example of the importance of this is the collapse of the Soviet Union and its East European Empire. The contrast
between east and west was just too obvious for any security apparatus to hide. All empires need willing
defenders!One should not overlook the evidence presented by the Christian sources, when these are actually
backed up by the events on the ground. There was no massive native rising against the barbarians (or barbarian
ruler like there was in 238). Most of those who opposed the barbarians belonged to the senatorial class (note e.g.
that some of the cities of the east saw the Goths as their protectors against the taxmen in 380) and the result of
their racist attitudes and opposition to the raising of taxes and conscription on their lands was the collapse that
took place during the reign of Honorius which led to the creation of the barbarian kingdoms that then offered
the people a place of refuge. The Germanic kingdoms were eager to receive these refugees because the extra
inhabitants brought economic prosperity. We should not draw from this the conclusion that the refugees of today
would automatically bring similar outcome because modern European countries are required to provide a living
for the refugees and we are here also dealing with persons who come from an alien culture and not with native
refugees as in the late Roman times. East Rome avoided similar problems because Arcadius was married to
a daughter of a Frankish general Bauto so that his son Theodosius II could be considered to have been a half or
quarter barbarian (we do not know whether Bauto was married to a barbarian or Roman woman). It was primarily
thanks to this that the East Romans integrated their barbarian warriors more fully into the society until the murder
of Aspar changed the situation. More detailed argumentation for all this can be found in SYVÄNNE (2015-.) and
MATTHEWS (1975/2001) e.g. 277-278.
22
SYVÄNNE (2015-.) Vol. 1, 49-55.
23
SYVÄNNE (2015-.) Vol.1, 254ff.
24
FRANK (1969); AUSTIN, RANKOV (1995) 225-226; SYVÄNNE (2015-.) for the vol. 1, see the index); KGB
Alpha Team Training Manual (Boulder 1993).
118 | P a g e
The standard sources of intelligence for the military were the same as before: 1)
the information provided by the civilians, traders, travelers and civilian spies; 2) the information
obtained from military spies, scouts, land patrols and naval patrols, and sentinels/guards posted on
guard towers and walls; 3) the information provided by allies. The regular military forces, including
the Vigiles and Urbaniciani, continued to be used for internal security missions just as before. The late
Romans retained all the same systems of transmission for the messages and intelligence reports. There
were towers placed at strategic locales along the borders which were used to transmit messages with
smoke signals, fires and mirrors; The military couriers transmitted messages by using relays of horses;
The slow moving postal wagons were still used for the less urgent messages. On campaign
the commanders sometimes reconnoitered/spied in person, but it was more usual for them to obtain
information from their spies, scouts, patrols and vanguard. 25
Despite the fact that the Roman military and civilian intelligence apparatuses with their
overlapping duties usually performed as expected, the late Roman period includes several examples of
gross incompetence that caused massive damage to the security. The most famous of these instances is
the mistaken report given by the vanguard/skirmishers (procursatores) of the emperor Valens just prior
to the battle of Adrianople in 378 (Amm. Marc. 31.1.3ff.). The end result was the destruction of
the Roman army with its emperor. Most of these instances took place during the reigns of Valentinian,
Valens, and Theodosius I, which may mean that the quality of the military spies and scouts and
vanguards (procursatores) was lower during those years thanks to the wide-spread corruption of
the top brass. The emperors may also have been aware of the problem because Valentinian chose to be
his own scout in 368 (Amm. Marc. 27.10.8ff.) and Theodosius his own spy in 391 (Zosimus 4.48). In
both cases the emperors’ suspicions were correct. The Huns were also able to surprise the Romans in
395 and so were the Persians in 440. It is probable that the latter failure were caused by human
mistake, because the East Roman intelligence gathering network performed relatively well in other
cases possibly as a result of the East Roman efforts against corruption after 395. 26 All intelligence
organizations are liable to make mistakes because the interpretation of the evidence is always subject
to human error.
Fig. 2. Shield emblem of the Protectores Domestici Equites in the

Notitia Dignitatum. One would expect that the corps which had
a pink shield with hearts and angels, and emperors embracing each
other to be always loyal to their ruler, but this was obviously not
always the case.
(© Dr. Ilkka Syvänne 2014)
25
SYVÄNNE (2004) summarizes Vegetius, Peri Strategikes and Strategikon.
26
SYVÄNNE (2015-.) vols.3-4. The efforts of the East Roman government to curb the military corruption (and
corruption of the curiosi/agentes) can be seen in their legislation (e.g. Codex Theodosianus 6.29.10, 7.1.27-32,
7.7.4-5, 7.11.1, 7.4.30, and 7.4.35-36). The East Romans did not pay the same amount of attention to the
corruption of the civilian administration (e.g. Synesius’ Letter 73 with SYVÄNNE (2015-.) Vol.3, Appendix 3),
but it should be noted that the problems started really with the rise of military corruption after the year 365.
The West attempted to follow similar policies, but with less success. The East Roman armies were clearly more
effective than the West Roman ones, but part of the reason for this was that the East Romans were far more
successful in their incorporation of the Goths and Alans into their army. The main reason for this was that
Arcadius’ government did not follow the same kind of racist policies as Honorius thanks to the fact that Arcadius
was married to the daughter of Bauto who was a Frank.
119 | P a g e
Emperor’s Special Operatives
The sources also prove that the emperors were in the habit of employing the heads of
the imperial bedchamber (Praepositi Sacri Cubiculi), masters of offices, praetorian prefects,
bodyguards, and members of his Consistory for any security duties even if this in most cases meant
only cases of internal security, but this was not the entire extent of the organization employed by
the emperors, because they could basically choose to use anyone that they trusted for any mission they
desired. The best example of this are the vast powers of investigation (included even the use of torture
and execution) granted to the notorious Paul the Chain who was only a lowly notarius. There were also
occasions in which all main branches of the security services were ordered to work together for
a common purpose. The highest ranking civilian administrators, military officers, friends of
the emperor, and members of the aristocracy were also quite eager to act as informers for their own
benefit so there was no shortage of informers and accusers.27
Christianity and State Security
The making of Christianity state religion was the most pivotal of the changes instituted by
Constantine. Constantine and his immediate successors remained high priests of the Roman Empire so
that they could retain the support of the traditionalists and could obtain the above-mentioned
intelligence, but from the reigns of Gratian and Theodosius I onwards the emperors considered this
unnecessary. It was now considered more important to obtain information of the Christian heretics,
because most emperors did not tolerate any dissenting views. The churchmen of the emperors’ favorite
faction were used to control other priests and populace. These churchmen could even use military
forces in the performance of their duty (Socrates 4.15; Sozomen 4.21).
It should be noted, however, that the information the emperor and administration could obtain
through the network of bishops and priests was limited. If the dissident had the support of significant
sections of the society, including members of the secret service and military, the emperors could not
achieve their aim. The best example of this is the ability of St. Athanasius to hide from the Arian
churchmen and authorities. On top of that, the most influential religious persons could form their own
intelligence gathering networks inside the imperial administration. The best example of this is
the intelligence gathering network of St. Ambrose who managed to plant his own spies inside
Theodosius I the Great’s Consistory (St. Ambrose, Letter 51.2).28 It is probable that these persons
consisted mostly of the devout Catholics who were quite prepared to disclose their secrets to
the Bishop. This problem became less important after Theodosius I. Theodosius’s harsh measures
against the pagans and heretics ensured the ultimate victory of the Catholic/Orthodox faith.
The churchmen were obviously always divided in their religious views, but the measures adopted by
the emperors to promote the Catholic/Orthodox faith were still sufficient from the point of view of
internal security. The religious dissents lacked the strength to challenge the majority opinion when it
was supported by the state. From the point of view of internal security it became more important to try
to stem the most violent actions of the fanatic Christians against the religious minorities, but these
incidents were not a threat to the emperor and therefore not a high priority.
27
For example: Ammianus, 14.5.6ff., 14.10.4, 14.11.21, 15.5.12, 16.8, 20.2.2; AUSTIN, RANKOV (1995) 221-
226.
28
Despite the fact that we lack precise knowledge of how St. Ambrose obtained his intelligence it is probable that
he must have organized his large household and Church staff in such a manner that all confidential information
flowed secretly and efficiently into his hands, hence my term network. His informants and sources would
obviously not have been considered officially sanctioned spies, but we should still remember that all officially
sanctioned spies would also have maintained their own networks of informal and formal sources. This official
system is not that different from the systems maintained by some powerful individuals in the past (e.g. by Julius
Caesar and the private informers of the emperors, see my academia.edu material with the forthcoming books). It is
quite clear that St. Ambrose was in a position to order priests and monks to gather information by various means
in the name of the Church and the sources also prove that he was well informed of all events that took place in
the Empire.
120 | P a g e
The different factions of Christians were not the only groups that had infiltrated the imperial
administration. The emperors were usually ready to hire talented persons regardless of their faith,
which meant that there were also pagans in the administration. These pagans actually formed a cabal to
restore the ancient religion and worked actively to achieve this already during the reign of Constantine
the Great. The most serious of the plots was formed in about 354 by Julian and his philosopher friends
against Constantius II, which resulted in the death of the latter. It is probable that Julian in his turn was
killed by the Christians belonging to the bodyguards. His successor Jovian was also killed by
the bodyguards, but his death was caused by infighting among the military factions for primacy.
However, the pagans remained unsatisfied with the situation. The gravest of the subsequent pagan
conspiracies was the so-called Great Pagan Conspiracy of the year 371/2 against Valens. The resulting
purge of the pagans removed the pagan threat in the east forever. The final nail in the coffin of
the pagans in the west was the victory of Theodosius I over the pagan general Arbogastes in 394. After
this, there existed no real threat of major pagan conspiracies to restore the pagan faith among
the imperial bodyguards. All emperors were expected to be Christians.29
29
Ammianus 22.1.1-2, 28.1.1ff., 29.1.5-29.2.28; Libanius Orations, 18.118, 18.21-27; Nazianzus, Oration 4
Against Julian 1.47-48; Tougher in Julian the Apostate, ed. and comm. S. Tougher (Edinburgh 2007), 38-39 ;
SYVÄNNE (2015a); SYVÄNNE (2015c) with SYVÄNNE (2015-.) Vol. 1. esp. 387-388 with index, vols. 2-3. It
is also quite obvious that Jovian was murdered even if modern research has not understood this. Ammianus
(25.10.12.1ff.) gives three theories for the death of Jovian: Jovian had died as a result of a recently plastered
bedroom; Jovian’s head had swollen as a result of asphyxiation caused by carbon monoxide; he had died as
a result of overeating. However, we are here once again dealing with a situation in which Ammianus was not free
to disclose the truth in plain language but had to use roundabout means to do this. When one does this it becomes
apparent that Jovian died as a result of a conspiracy. Firstly, Ammianus noted that Jovian’s death resembled that
of Scipio Aemilianus because no investigation was ever made into the cause or circumstances of their deaths
(Scipio’s death was considered to have been a murder). Secondly, he stated that Jovian’s father Varronianus
(former Comes Domesticorum) had learnt what would happen long beforehand from a dream, and had told this to
two of his confidential friends, but had then died before he could meet his son. I would suggest that the ‘dream’
represents a way in which Ammianus could convey to his readers the information that Varronianus had learnt of
the plot to kill Jovian, but had then been murdered before he could meet his son. One or both of Varronianus’
confidants must have belonged to the conspiracy. Thirdly, Valentinian, the future emperor and the man who had
survived the revolt in Gaul against Jovian, had conveniently been left behind at Ancyra so that he could not be
implicated in the matter. Fourthly, Ammianus (26.1.1) himself notes the dangers of disclosing the truth in the
same context of events. In sum, there is no doubt that Valentinian’s supporters murdered Jovian and then raised
him on the throne. There is one possible later attempt made by a pagan against emperor in the east. HOLUM
(1982/1989) 82, has noted in his ground-breaking monograph that the Neoplatonist Damascius’ Life of Isidore
suggests a possibility that Lucius, who was a pagan and Magister Utriusque Militae, attempted to murder
Theodosius II in his palace. According to the story told by Damascius, on one day Lucius went into the imperial
apartments with the intention of killing the emperor, but the attempt failed because Lucius was unable to draw his
sword from the scabbard despite attempting to do that three times. After this he fled. The reason for this was that
Lucius supposedly saw a giant and burly woman standing behind the emperor with her protective arms around
him. As noted by Holum, the woman undoubtedly represented the Fortune/Tyche of the emperor, who prevented
the killing. The real life woman could have been the emperor’s sister Pulcheria. It is impossible to know whether
this was just wishful thinking by Damascius or a real event in which Lucius could have attempted to take revenge
against an emperor who had sacked his patron Anthemius (and possibly executed because he disappears from
the sources?) but then failed to carry out his intentions. If true, it is unlikely that even if the murder would have
been a success that the pagans could have reinstated their dominance because by then the vast majority of the
population, army, barbarian Federates and upper classes were Christians. For further details, see the forthcoming
SYVÄNNE (2015-.) Vol.3. As regards Alan CAMERON’s (2013), I am not convinced by his arguments that there
would not have existed a pagan attempt to restore their position in the late 4 th century. His claims are based on
a set of assumptions, which do not stand closer scrutiny. I give here only some examples, because to do otherwise
would require a book length commentary. Firstly, the assumption that the closer to the period the source is the
likelier it is to be true is based on a completely faulty approach to the sources – sometimes the exact opposite is
true. In modern context, it suffices to note that the later authors are actually likely to be closer to the truth because
the Secrecy Acts usually limit the availability of evidence for the period authors. Secondly, the set of assumptions
which attempt to refute the paganism of Arbogastes are completely faulty. There are no good reasons not to accept
121 | P a g e
The above instances prove that the religious convictions – the blind faith in their own cause -
were far more powerful forces than all the laws and security services put together. These religious
persons worked for the benefit of their own religion and sabotaged the workings of the security
services whenever this was in their interest. In light of this, it is not surprising that the emperors
attempted to make certain that all of their subjects followed the religious doctrine followed up by them.
It proved impossible to follow the policy of religious freedom, because the empire was full of religious
bigots at all levels of the society who opposed all tolerance towards the different faiths. This left
the emperors with only one option which was to choose which version of the Christian faith they
would follow. In the end, the emperors chose to follow the most popular version of Christianity,
the Catholic-Orthodox faith, because this gave them the support of the vast majority of the society –
a wise choice from the point of view of internal security. The support given by the emperors after
Valens to the Catholic/Orthodox faith was also important for another reason: it enabled the emperors to
widen the gap between the Catholic population and Arian Germans in a situation in which the imperial
authorities had lost the support of the populace as a result of their complete moral corruption. By
associating themselves closely with the Catholic/Orthodox faith, the emperors acted as the protectors
of the faithful against the heretics – even if there is no definite evidence for this it is possible that this
was a cynical move in a situation in which the emperor’s representatives were fleecing the populace
mercilessly, but a wise policy move from the point of view of internal and external security. It should
be noted, however, that the emperors continued to employ persons of other faiths even after they had
chosen to follow the Catholic doctrine. This was particularly true of the barbarian soldiers because
the emperors needed their services. The only exception to the rule were the Jews who from
the beginning of the fifth century were subjected to ever increasing persecution probably as a result of
the influence of bigoted Catholics on the emperors, which led to alienation of the Jewish population. 30
Paulinus’ and Orosius’ statements that he was. It is uncertain whether he was the son of Bauto and even if he was
it does not follow from this that Arbogastes would not have been a pagan. It was entirely possible for the pagans
(e.g. Athanaric and Fravitta) and Arians (Christian Goths) to rise to high positions under Theodosius I despite the
latter’s vehement support of Catholic faith. The fact that both armies at the battle of Frigidus included Christians
and pagans does not mean that Arbogastes’ army would not have presented a very real danger for the Christians.
The view adopted by all Christian sources is a proof enough. They clearly saw a very real danger even if
the Christians shared the same cultural background with the pagans – anyone who is familiar with the Christian
doctrine also knows that the ancient philosophies have had very direct influence on the development of its
doctrines. The pre-battle ceremony, the taking of the haruspices (it is probable that Cameron is correct to call it
such), conducted by the pagan Praetorian Prefect Flavianus in the full view of the army can have taken place only
with the acceptance of Arbogastes and his puppet emperor Eugenius. It is also certain that Flavianus did indeed
conduct the pagan ceremony in question because the Christian sources are unanimous that he did. Such pagan
ceremony was a clear break with the standard military practices of the time. The fact that the Christian ceremonies
had been mixed into the older military practises does not mean that these would still have been pagan ceremonies.
All military ceremonies were now Christian ones, which is well shown by the practices followed by Theodosius I.
It is also very likely that Flavianus’ pagan ceremony lowered the morale of the Christian soldiers in Arbogastes’
army to such an extent that some of them deserted to the other side during the following night (after their
commanders had been bribed), and sealed the fate of the usurper and his pagan supporters. For the sources, see
PLRE 1 Arbogastes, Eugenius 6, Flavianus 15.
30
The Jews were accepted to serve in the security organs until April 22, 404. It was then that the imbecile
Honorius gave an Edict to remove all Jews and Samaritans from the School of Agentes in Rebus (CTh 16.8.16).
The order to expel the Jews from the Agentes in Rebus and Elite forces was repeated by Honorius on March 10,
418 (CTh 16.8.24). No reason for the decision is given, but one may hazard a guess that the bigoted Catholic
priests may have had a role in the decision. None of the sources even hints that the Jews would have been disloyal.
Their loyalty is actually proven by the fact that those in service were allowed to complete their terms of service.
Similar intolerance was shown by the East Roman government when it was led by Pulcheria. There were also
restriction placed on pagans, but in practice these were accepted into service. See e.g. PLRE 1 Fravitta, PLRE 2
Marcellinus 6, Litorius with SYVÄNNE (2017). The entire chapter, which is a summary of the evidence
presented, is at odds with the ultraconservative consensus opinion among the Classicists, but is closer to the views
held by the previous generations of researchers even if it looks at the evidence from different perspective – namely
from the perspective of internal and external security. It is a historian’s job to see past the fashionable trends and
not follow those blindly.
122 | P a g e
123 | P a g e
4. PERSIAN INTELLIGENCE GATHERING 224-450
Ardašīr I’s Creation: the Zoroastrian Empire 31
The Sasanian society with its administrative and military structures was the creation of
the founder of the dynasty Ardašīr I. He belonged to a priestly family. It is therefore not surprising
that Zoroastrian clergy were to play a pivotal role in the new Empire. Zoroastrian faith was the law of
the land and its priests were used to control all civilian and military activities. Ardašīr created also
regular civilian and military secret services, but their members were also required to be devout
Zoroastrians. The Zoroastrian priests played the same role in Persia as the mullahs in modern Iran.
The Roman sources make it clear that the second cornerstone of Ardašīr ’s new Empire was
its Achaemenid (Persian/Parsig) propaganda. Ardašīr represented himself as the rightful heir of
the Achaemenids and as the restorer of the former Persian Empire. This required military campaigns.32
The third cornerstone was the deal made between the Sasanians and the Parthian magnates
according to which the highest offices of the Empire were reserved to the latter. 33 The Parthian warrior
nobility could be kept happy only by showing them proper respect and by conducting offensive
military campaigns that brought prestige to the warrior class.
In sum, the ruler’s safety depended on the support of the Zoroastrian clergy and Parthian
nobles, which could be obtained only through the persecution of other religions and with successful
wars.
Civilian Intelligence Gathering Network
The extant texts give us a relatively good overall picture of the multilayered civilian
intelligence gathering network created by Ardašīr I. The only problem is the identity of the “King’s
Eye”.
According to the Letter of Tansar (24-26), all men were trembling with fear because Ardašīr
had informers and spies everywhere. The text consoles the readers with the claim that the innocent and
upright men had nothing to fear because the ruler chose as his eyes and informers only those who were
trustworthy, obedient, pure, devout, learned, religious and abstinent in worldly things. In other words
Ardašīr required all of his agents to be religious men on the grounds that these were supposed to be
upright persons – a silly proposition as we shall see.
The Armenian and later Muslim sources suggest that the hazāruft/chiliarchos (Prime
Minister/Commander of Thousand) was the principal spy master of the šāhānšāhs. This was not his
only function. He oversaw the peasantry, economic activity and collection of taxes, and was the
commander of the bodyguards and the head of the administration while also being a Priest or High
Priest – in some cases even the Chief Magus/ mōbadh of all clergy. It is therefore quite possible that
the hazāruft /chiliarchos was the so-called King’s Eye (the Civilian Spy Master), the other possible
alternative being the Chief-Scribe. This collection of offices meant that some hazārufts like Mehr-
Narseh were able to amass all power in their hands – a situation which spelled trouble for the rulers.
And this was not even the full extent of the mixing of the religion with the positions of power.
The evidence suggests that all local generals and governors were also required to be Zoroastrian priests
31
With the exception of the Roman and Armenian sources, the other sources used here for the analysis of the
Sasanian intelligence gathering apparatus have been written during the Muslim period. All of these contain
material from the Sasanian times that is missing from the other sources and are therefore very valuable. It is
the duty of all self-respecting historians to use these and not discard this evidence solely on the basis that it is late
as is all too often being done. For a fuller discussion of the sources and methodology to be followed, see my
Bahram V Gōr SYVÄNNE (2015) and the previous notes.
32
Some historians do not accept the Achaemenid connection, but I do. The Roman sources are quite unanimous
and the numerous organizational similarities between the two support the same conclusion.
33
For an excellent analysis of the relationship between the Persian monarchs and Parthian nobility, see
POURSHARIATI (2008).
124 | P a g e
or at least thoroughly indoctrinated in its central doctrines. The same sources also prove that
the Persians required all of their spies and double agents, foreigners included, to be indoctrinated in
the Zoroastrian faith. It is obviously clear that some of the agents were undercover initiates so that they
could work below the radar, because all knew full well that the magi were all spies and were also
treated as such by their enemies. 34 This indoctrination of the populace and office holders in
the Zoroastrian faith clearly resembles the methods followed in modern Iran and Soviet Union –
dictatorships which are based on religion/ideology tend to follow the same principles. 35
We have also every reason to believe that the inspectors/judges/counselors, who were all
members of the clergy, were all members of the secret service organized under the Chief Judge who
doubled as Chief Magus/mōbadh. These priests were attached to every province, local court, and larger
unit of the army like in modern Iran. All legal actions and the making of any kind of treaty required to
be confirmed by a member of the clergy so there was almost nothing that escaped their attention.
The scribes were also used as spies just like the Roman Notarii. Firdawsī’s referral to the use of
the scribes as envoys, witnesses, false deserters, and spies confirm this. Unsurprisingly, the scribes
were also priests by training.36
According to Mirkhond (p.281)37, Ardašīr introduced a system of inspectors who operated
under the Head Postmaster. Ardašīr expected to hear the daily intelligence briefings from his Head
Postmaster every morning immediately after he had woken up. The inspectors were placed everywhere
to keep an eye on the general mood of the populace and to report all matters of interest every morning.
The inspectors sent their reports to their superiors, the local postmasters/intelligence officers, and they
in their turn dispatched matters of importance forward every morning to the Head Postmaster and
the King of Kings. Mirkhond claims that Ardašīr expected to be able to learn of the events that had
taken place in the farthest corners of his Empire within a period of about 24-48 hrs. It very unfortunate
that he fails to explain how the system operated, but considering the speed of delivery the only possible
explanations are the use of: fire/smoke signals as used by the Achaemenids; 38 relays of courier pigeon
housed in towers spread throughout the Empire in the same manner as was used during the Caliphate.
See the illustration of the pigeon tower (source: Jane Dieulafoy, Perse. Paris 1887). It should be noted
that the skilled rebels could cut off the information flow to the ruler simply by posting horsemen
throughout the countryside to intercept all messages (Firdawsī, p.762).
Mirkhond (p.281) also notes how Ardašīr sought to ensure that his ambassadors were loyal
and honest, and reported accurately what had been said. The reason for this was that inaccurate
messages could result in unwanted wars. The ambassadors were legalized spies 39 and appear to have
worked under the direct control of the ruler and hazāruft.
34
Ghazar P’arpe’i’s History of the Armenians, tr. by R. Bedrosian. New York (1985) available online at
rbedrosian.com (partial tr. also in Elishe, 251ff.) Part Two, 20ff., or 60ff., or g37ff., [104ff, esp. 104-108], 32ff.
(esp. 32), g59ff. (esp. g59-g62); Ferdowsi, Shahnameh, Partial English tr. D. Davis (New York 2007), e.g. pp.
721, 724 (Complete translations and editions available online); Elishe, History of Vardan and the Armenian War,
tr. by R.W. Thomson. (Cambridge, London 1982), 192ff. esp. 202; The History of al-Tabari Vol. V, tr. C.E.
Bosworth. New York (1999); Vol. XII. tr. by Y. Friedmann (New York 1992), i.861, 869.
35
See e.g. WARD (2009) 211ff.
36
SYVÄNNE (2015-.) vol.1; Ferdowsi e.g. 724, 730-34, 739-40, 754-55, 760-62; Agathias, 2.26.2-5; DARYAEE
(2009) 53.
37
MIRKHOND (1713).
38
For Achaemenid practices, see DVORNIK (1974), 23-34.
39
The envoys/diplomats/ambassadors were (and are) legalized spies in the sense that they are allowed to enter
foreign territory with the acceptance of its government and all of them had (and have) the duty to report back all of
their observances and to gather as much information as possible for later use by their employers.
125 | P a g e
Nizam al-Mulk40 claims that the ancient system of agents and informers used by the Persians was
so efficient that if anyone wrongly took so much as a chicken or a bag of straw from another that the
ruler would know about it and could have the offender punished. This is clearly an exaggeration,
because it is clear that the local agents and judges would have punished the minor offences on the spot
so that only the most important matters were reported further up in the chain of command. Nizam
states also the obvious: The informers were expected to be men who were completely above suspicion
and self-interest; They were directly responsible only to the King of Kings, who in his turn was
expected to pay them a monthly salary.
Military Intelligence Gathering
Military intelligence gathering naturally exploited the above-mentioned civilian sources to

obtain information of matters of importance, but the information provided by the sources suggest that
in addition to this the ruler and the military employed spies of their own.
As has already been noted Persia employed undercover agents abroad most of whom were
disguised as merchants or as envoys. These appear to have consisted of two types of military or
civilian agents: a) those dispatched by the central government for some specific purpose; b) those who
were operated by military officers along the frontiers.
40
Nizam al-Mulk, 66-67.
126 | P a g e
As regards the former, the sources demonstrate that the šāhānšāh sometimes operated their
own spies. For example, Bahrām V Gōr used his own operative to collect information on Turks in 422.
This was even more important when the rulers faced internal threats. In those cases they used their own
trusted men who usually consisted of the courtiers/noblemen, scribes or chief-scribes who were present
in their court. My own educated guess is that we should equate the noblemen of the court with the
pushtighban Guard, which would therefore have been the successor of the Achaemenid institution of
Kinsmen cavalry (the ruler’s personal bodyguards). 41
Ammianus gives us some very important details of the espionage along the Persian border.
His account shows that the Persians employed spy networks along their borders which were organized
and operated by the local military commanders and governors and who were then directly answerable
only to the King of Kings even if it is likely that they also informed their immediate superiors,
the viceroys, on a need to know basis. 42
The most detailed accounts of the way in which the Persians conducted intelligence gathering
operations during their military campaigns are late, but undoubtedly relevant also to the earlier period.
One of the most detailed accounts is Tabari’s (i.2214ff.) description of the battle of al-Qadisiyyah43.
He shows (i.2244) that the Persian supreme commander Rustam was also an astrologer and priest.
In light of the above, this is to be expected 44. In the course of the campaign, he used all the standard
means of gathering information: 1) The commander of the vanguard was ordered to capture Arab
prisoners for interrogation (i.2253-54; the commander of the vanguard was undoubtedly the local spy
chief); 2) He dispatched a spy inside the Muslim camp (i.2291); 3) He reconnoitered the enemy
positions in person (i.2267); 4) He used the regular spy network (i.2255) but was not aware of a double
agent (i.2252-53). In sum, it appears probable that the Persian field armies had two persons in charge
of intelligence gathering: a) the overall commander; b) the commander of the vanguard. Both had at
their disposal professional spies and special elite forces that could be used as spies and scouts.
The Achaemenid Connection
Since we know that Ardašīr modelled many facets of his administration after the Achaemenid
system, the best proof of which are the similarities, one may make the educated guess that he divided
his intelligence services into separate organizations according to the same model 45:
1) King’s personal bodyguards under the Commander of the Bodyguards (Pushtigban-salar who
performed also spying/security functions around the court); the Achaemenid Kinsmen.
2) King’s other bodyguards (including the 10,000 Immortals) who served under
the hazāruft/chiliarch.
3) The eyes and ears of the king operating under the mysterious ‘King’s Eye’. It is possible that
the King’s Eye should be equated with the hazāruft.
41
E.g. Tabari (i.864, i.996) and Ferdowsi (pp.717-720, 724, 730-34, 739-40, 754-56, 760-62, 768-69) and
SYVÄNNE (2015) 88.
42
Ammianus 18.6.16 with SYVÄNNE (2015-.) vol.1 (361ff.); PLRE 1 Tamsapor and Nohodares with
the addition of Ammianus, 17.5.12. See also NECHAEVA (2014). Ammianus describes also the use of Roman
Protectores in counter intelligence operations and also the indoctrination process used by the Persians.
43
For the battle, see SYVÄNNE (2014).
44
At the time the spy organizations were divided into two factions, which do not concern us here. For these
questions, see Tabari (I.2252-53) with Pourshariati.
45
For the Achaemenid system, see: DVORNIK (1974) 23-34. I agree with Dvornik that Herodotus’ (1.114)
account of the young Cyrus the Great proves that there existed separate offices: Builder of the Houses,
Commander of the Bodyguards, King’s Eye (Spy-Master), and Postal Master. This means that the Commander of
the Bodyguards (chiliarch), King’s Eye, and Postal Master were all separate offices. Nicholas Sekunda’s
The Persian Army 560-330 BC (1992) provides a very useful synthesis of the Achaemenid army and its different
units. This monograph is recommended reading for those who want to obtain more information regarding
the Achaemenid armed forces. For the offices mentioned general information can be found in N. Garsoîan’s
translation The Epic Histories of Pawstos of Buzand (Cambridge 1989) and CHRISTENSEN (1936) and
SYVÄNNE (2015-.) Vol. 1, 97-129.
127 | P a g e
4) The scribes under the dibheran mahist. It is possible that we should equate the dibheran with
the King’s Eye.
5) Couriers/spies operating under the Postal Master.
6) The religious police consisting of the various branches of the clergy but so that the herbeds
headed by Chief-hērbedān were responsible for the religious terror (Tabari i.991). What is notable
about the Sasanian system is that practically all leading members of the administration and military
were simultaneously priests. The likely reason for this is that religious indoctrination was considered
essential part of the education just like in modern Iran.
7) The military and civilian spies along the frontiers controlled by generals who reported directly to
the monarch.
The above-mentioned instances suggest that powerful hazārufts like Mehr-Narseh could usurp
control of all of the security organs, which means that the division of the security apparatus and
intelligence gathering into separate organizations was not always successful as a precaution. It is
therefore no wonder that the rulers needed their own separate unit of bodyguards and used their
military retinues, trusted friends, scribes and other persons as their spies separately from those
controlled by the hazāruft or other spy masters. Most importantly, most of the rulers also maintained
tight control over the military intelligence, but we should not forget that the members of the military
were similarly indoctrinated as the rest of the society so that the soldiers did not feel any loyalty
towards any ruler considered a “sinner”.46
5) THE TWO INTELLIGENCE GATHERING SYSTEMS COMPARED
Despite the similarities of the administrative systems, which probably resulted from
the Roman imitation of the Persian system, there existed fundamental differences between these.
The Persian society, with its laws and its security apparatus, was entirely based on Zoroastrian
faith. With the exception of some rulers like Ardašīr I, Šāpur I and Xusrō I, most of the Persian
šāhānšāh were hostages of their clergy. The magi had so much power that they could pressure
the weak rulers to do their bidding, which meant the persecution of religious minorities and offensive
wars with neighbors. Those rulers who did not follow their wishes are invariably called as sinners in
the extant sources and practically all of them met violent end at the hands of the magi and nobles.
The religious persons in the security apparatus did not feel any loyalty towards such sinners. There was
very little chance of the Zoroastrian faith spreading abroad without violence because it placed so many
restrictions on individual freedoms. It is not a coincidence that the religious laws still govern every
aspect of life (even the waging of warfare) in the Middle East even today.
In contrast, the Roman emperors were never hostages of their priests. They could choose their
own religious views. The Roman laws, society and way of life were not based on any particular
religion even if the emperors in the end chose to follow the mainstream Catholic-Orthodox doctrine.
Most of the Persian kings of kings were also hostages of their feudal magnates. The warrior
caste was similarly bellicose and promoted war with neighbors, and if these wishes were not met,
the ruler faced trouble. The rulers could suppress the nobles and magi temporarily with their own
forces, but it was extremely rare for such rulers to die a natural death as for example the deaths of
Yazdgerd I and Bahrām V Gōr show.
In contrast, the Roman emperors could appoint whomsoever they wished to any office – the
religious views and birth could have an impact on the choice, but pagans, Catholics, Arians and
foreigners did find their place in the emperor’s service. Their principal risk was a usurpation attempt
by an ambitious general/emperor with large numbers of troops at his disposal. 47 Most of the security
measures were meant to ensure that such things would not take place. This worked sometimes and
sometimes it did not. The emperor had to keep the military (especially the top brass) happy if he
46
My forthcoming A Military History of Sasanian Iran will discuss these matters in greater detail.
47
The emperors could also be usurpers when for example a Caesar (junior emperor) rose against an Augustus
(senior emperor) or Augustus attacked another Augustus. The victor then decided who the usurper was in the eyes
of the law.
128 | P a g e
wanted to survive – foreign enemies and religious views were not considered as important. The late
Roman emperors made this their prime concern with the result that they faced far fewer military
revolts than their predecessors or the Persians. However, the favoritism of the top brass at the expense
of the rank-and-file after the year 365 proved costly. It alienated the rank-and-file and population,
which ultimately led to the fall of West Rome.
It is clear that the rulers of both dictatorships48 suffered from the same basic weakness, which
was their complete reliance on the security apparatus. The problem was that they had no alternative for
this. The power of all dictators is based on the control of the security services. Both empires were
therefore far more successful in their efforts to detect foreign threats than they were in detecting
internal threats. The Persian šāhānšāhs had most to fear from their priests and nobles, while the Roman
emperors had most to fear from their generals and co-emperors. In neither case could the rulers trust
their security organs. And, when the measures put in place to control the internal security failed,
the result was usually a civil war which the foreign enemies could then exploit. This was a vicious
cycle. Ironically, both dictatorships had come into existence to end civil wars and to defend their
countries against external enemies.
Bibliography
Sources
Agathiae Myrinaei historiarum libri quinque, ed. R. KEYDELL, Corpus Fontium Historiae Byzantinae 2, Berlin
1967.
Ammianus Marcellinus, Res Gestae, ed. W. SEYFARTH, Leipzig 1978.
Codex Theodosianus, ed. T. MOMMSEN, Berlin 1962.
Cassius Dio, Roman History, tr. E. CARY, London/New York 1917.
Ełišē, History of Vardan and the Armenian War, ed. R. W. THOMSON, Cambridge, Mass. 1982.
Firdawsī, Shahnameh, Partial English tr. D. DAVIS, New York 2007.
Ghazar, Pàrpetsì, History of the Armenians, tr. by R. BEDROSIAN. New York 1985.
Gregory Nazianzenus, Discours 4–5. Contre Julien, ed. and tr. J. BERNARDI. Paris 1983.
Julian the Apostate, ed. and comm. S. TOUGHER, Edinburgh 2007.
Letters of Synesius of Cyrene, ed, H. MILFORD, London 1926.
Libanius, Orationes, ed. R. FOERSTER, 7 vols., Leipzig 1903-1913.
Nizam al-Mulk, Siaysat-nama, tr. H. DARKE, New Haven 1960.
Paulinus of Pella, Eucharisticus, ed. and tr. H. G. EVELYN WHITE, Cambridge, Mass., 1961.
Priscus of Panium, [in:] The Fragmentary Classicising Historians of the Later Roman Empire, 2 vols,
R.C. BLOCKLEY, Liverpool 1981-1983.
48
Contrary to the popular view among the ultraconservative branch of the Classicists, the question of republic vs.
dictatorship had relevance also in the late Roman context because there existed a viable alternative to
the centralized Roman and Persian empires. The self-governing communities of Bacaudae bandits and barbarian
kingdoms presented a clear alternative to those Romans who sought freedom from the oppression of the corrupt
imperial machinery. The Bacaudae were Romans who chose to rise against the authorities so that they could form
free communities of their own. Most of the Germanic societies elected the best leader to be their king and they
could also overthrow those leaders who they considered weak. Some of these societies did not even have kings,
the best example of this phenomenon being the Tervingi Goths who were ruled by the senate of elders and an
elected judge. It was because of this that the Baltha Alaric was able to become the King of the Visigoths only after
he had proven himself as a commander. The hostility of the Romans against all of the barbarian tribes
strengthened the position of all rulers among the tribes, but never to such an extent that the tribes would not have
retained their traditional freedoms to choose rulers from the fourth to the sixth centuries. The best example of this
is that the Ostrogoths chose Belisarius as their king.
129 | P a g e
Procopius, Anecdota, ed. and tr. H. B. DEWING. Cambridge, Mass., 1935.
Procopius. History of the Wars, ed. and tr. H. B. DEWING, Cambridge, Mass. 1914-1940.
Tacitus, Annals, tr. J. JACKSON, London/New York 1931.
The Epic Histories attributed to P‘awstos Buzand (Buzandaran Patmut‘iwnk‘), tr. N.G. GARSOIAN, Cambridge,
Mass., 1989.
Tabarī, The History of al-Tabarī, The Sāsānids, the Byzantines, the Lakhmids, and Yemen, ed. C. E. BOSWORTH,
New York 1999.
Zosime, Histoire Nouvelle, ed. F. PASCHOUD, Paris 1979-1989.
Literature
AUSTIN N. J. E., RANKOV N. B. (1995), Exploratio. Military and Political Intelligence in the Roman World
from the Second Punic War to the Battle of Adrianople, London/New York.
BIRLEY A. R. (2000), Septimius Severus, London/New York.
CAMERON A. (2013), Last Pagans of Rome, Oxford/New York.
CHRISTIANSEN A. (1936), L’Iran sous les Sassanides, Copenhagen.
DARYAEE T. (2009), Sasanian Persia. The Rise and Fall of an Empire, London/New York.
DVORNIK P. (1974), Origins of Intelligence Services, New Brunswick.
FRANK R. I. (1969), Scholae Palatinae, Rome.
FUHRMANN C. J. (2012), Policing the Roman Empire, Oxford.
HOLUM K. G. (1982/1989), Theodosian Empresses. Women and Imperial Dominion in Late Antiquity, Berkeley.
ISAAC B.H. (1990), The limits of empire: the Roman army in the East, Oxford.
KELLY CH. (2004), Ruling the Later Roman Empire, Cambridge/London.
KGB Alpha Team Training Manual (Boulder 1993).
LEBOHEC Y (1994), The Imperial Roman Army, London/New York.
MACMULLEN R. (1989), Corruption and Decline of Rome, New Haven.
MATTHEWS J. (1975/2001), Western Aristocracies and Imperial Court AD 364-425, Oxford.
MIRKHOND (1713), French tr. by A.I.S. DE SACY in Mémoires sur diverses antiquités de la Perse, et sur les
médaillons des rois de la dynastie des Sassanides, Paris.
NECHAEVA E (2012), Les activités secretes ambassadeurs dans l’antiquité tardive, [in:] Ambassadeurs et
ambassades au cœur des relations diplomatiques. Rome – Occident médiéval – Byzance (VIIIe s. avant J.-C. - XIIe
s. après J.-C.), A. BECKER, N. DROUCOURT (eds.), Metz, 183-202.
NECHAEVA E. (2004), Double Agents in the Intelligence Service under Justinian. Evidences of Procopius of
Caesaria, „Živa Antika-Antiquité Vivante”, 54 , 137-147.
NECHAEVA E. (2014), La traversée de la frontière par les ‘émigrants’ en fuite, selon Ammien Marcellin, [in:]
Voyages, déplacements et migrations, F. DEROCHE, M. ZINK (eds.), Paris, 89-107.
OGDEN D. (2002), Magic, Witchcraft, and Ghosts in the Greek and Roman Worlds. A Sourcebook, Oxford.
PATTENED P. (1983), The Byzantine Early Warning System, „Byzantion”, 53, 258-299.
PLRE 1 - Prosopography of the Later Roman Empire, t. 1 (260-395). Cambridge 1971.
PLRE 2 - Prosopography of the Later Roman Empire, t. 2 (395-527). Cambridge 1980.
POUSHARIATI P. (2008), Decline and Fall of the Sasanian Empire, London/New York.
REYNOLDS BAILLIE P. K. (1923), The Troops Quartered in the Castra Peregninorum, „Journal of Roman
Studies”, 13, 168-189.
SECUNDA N. (1992), The Persian Army 560-330 BC, Oxford.
SHELDON R. M. (2005), Intelligence Activities in Ancient Rome, London/New York.
SYVÄNNE (2015c) I., Agens in Rebus, [in:] Encyclopedia of the Roman Army, Y. LE BOHEC (ed.), Chichester.
SYVÄNNE I. (2004), The Age of Hippotoxotai, Tampere.
SYVÄNNE I. (2009), Teutoburg Forest 9 AD, „Saga Newsletter”, 119 June 2009, 9-23.
SYVÄNNE I. (2009a), The Campaign and Battle of Sambre/Sabis in 57 BC, „Saga Newsletter”, 117, 5-16.
SYVÄNNE I. (2014), Persia, la caida de un imperio, „Desperta Ferro”, 24.
SYVÄNNE I. (2015-.), Military History of Late Rome 284-641 (six volumes (AD 284-361, 361-395, 395-425,
425-518, 518-565, 565-641), Pen & Sword Publishing forthcoming. The Vol. 1 was published in 2015.
SYVÄNNE I. (2015), Bahram V Gōr: The Revitalization of the Empire through Mounted Archery, „Historia i
Świat”, 4, 71-102.
SYVÄNNE I. (2015a), La campaña de Juliano en Persia (363 d.C.). Un análisis crítico, „Desperta Ferro”, 29.
SYVÄNNE I. (2015b), Foederati, [in:] Encyclopedia of the Roman Army, Y. LE BOHEC (ed.), Chichester.
SYVÄNNE I. (2017), Caracalla: A Military Life (Pen &Sword Publishing, Barnsley) forthcoming in 2017.
WARD S. R. (2009), Immortal, Washington.
130 | P a g e
Summary:
The Eyes and Ears: The Sasanian and Roman Spies ca. AD 222-450
The article The Eyes and Ears:

1) Provides a brief analysis of the several parallel security organizations of the two superpowers of antiquity
when they were still at their prime;
2) Discusses both internal and external security matters;
3) Analyzes separately the military and civilian intelligence;
4) Examines the role of the religious organizations, ‘heresies’ and security;
5) Discusses briefly the ways in which the intelligence was obtained, analyzed, assessed and disseminated, and
for what purpose;
6) Provides an overview of the successes and failures and of the limits of intelligence;
7) Demonstrates some similarities between modern and ancient practices.
Keywords: Rome, Persia, Iran, intelligence gathering, espionage, scouting, police, secret service, military
intelligence, internal security, external security, religion, religious police, justice
131 | P a g e
132 | P a g e
ISSN 2299-2464
Yaroslav PYLYPCHUK (National Academy of Sciences of Ukraine, Ukraine)
Североафриканский фронтир и кочевники (IV-VII вв.)

Ключевые слова: кочевники, фронтир, Африка, Римская Империя, Византия
Одним из интереснейших аспектов истории Северной Африки являеться история

берберских племенных конфедераций. Сами по себе берберы мало интересовали
позднеантичных и раннесредневековых историков. Их история упоминалась в связи с историей
Римской Империи, Византии и Арабского халифата. Особенностью берберского социума был
кланово-племенной уклад жизни. В последнее время особенно актуальными становяться
исследования посвященные фронтирной истории. Кроме евразийской степи в качестве
фронтира выступали и земли Северной Африки. Заданием данного исследования являеться
исследование роли берберских элит в политических процессах североафриканского региона.
В II-III в. в Северной Африке был фронтир, который назывался лимесом и проходил
по горам Атласа и Ливийской пустыни. Сахарские племена были слишком слабы, чтобы
противопоставить Риму хоть что-то. Особенностью социальной структуры провинций
Мавритания, Триполитания и Нумидия было включение в свой состав племенных структур
берберских племен в состав римской администрции. В 70-х гг. IV в. н.э. восстали берберские
племена Мавритании. Автор Expositio Totis Mundi называл население этого региона варварским.
Среди берберов на первый план выдвинулась династия Нубеля. Его династию римляне
называли царьками. Сын Нубеля Фирм был назван тираном. К этой династии принадлежали
Саммак, Масцезель, Гильдон, Диус, Мазука. Берберские вожди жили в укрепленных
поселениях. Династия Нубеля в регионе представляла римскую власть и получили титул
комитов Африки. Аммиан Марцеллин в книге XXVII cвоей Римской истории отмечал, что
мавры с самого начала правления Валентиана терроризировали население провинций. Сказано,
что комит Роман своей политикой и злоупотреблениям во многом вредил жителям Африке и не
помагал им отражать мавров. От Нубеля унаследовал престол Фирм. Против него выступил
Саммак, который воспользовался помощью комита Романа. В 372 г. Фирм начал действия
против Рима и занял большую часть Мавритании и взял Цезарею (Шершель). Во время
восстания он провозгласил себя трибуном. Августин называл его королем варваров, Павел
Орозий называл его провозгласившим себя королем. Фирм поддерживали циркумцелионы
и донатисты. Во время восстания были заняты Икозиум (Алжир), Ламфоктум, Контензе,
Медианум. Фирм пользовался поддержкой не только берберов, но и римлян-донатистов. Павел
Орозий отмечал, что Фирм поднял на борьбу племена мавров и подверг опустошению Африку
и Мавританию, захватил Цезарею и отдал город на разграбление варварам. Сообщалось, что
Феодосий отец императора Феодосия отправился в Африку и своими успехами вынудил Фирма
покончить с собой и вернул Африку и Мавританию под власть Рима. 1
Сын Фирма Гильдон играл большую роль в Северной Африке. Эпоху правления
Гильдона Клавдий Клавдиан зафиксировал в Bello Gildonico войну Феодосия с маврами.
Евтропий упоминал о Гильдоне в описании консулатов Стилихона и Гонория. Клавдий
Клавдиан называл Гильдона третим тираном (после узурпаторов Максима и Евгения)
и изображал его крайне негативно. Он рассматривался как новый Югурта. Иероним упоминал
о дочери Гильдона, который командовал в Африке. Однако во время мятежа Магна Максима он
проявил себя нелояльным Феодосию. Первоначально Гильдон не был противником римской
власти. В 395 г. он был человеком императора Феодосия в Африке. В 397-399 гг. он пребывал

Krymskiy Institute of Oriental Studies, pylypchuk.yaroslav@gmail.com
1
Павел Орозий 7. 33; Аммиан Марцеллин 27; ЖЮЛЬЕН (1961а) 282-283; MODERAN (1989) 841-842;
BLACKHURST (2004) 59-65.
133 | P a g e
в союзе с донатистом Оптатом из Тимгада. Мавр среди жителей Африки был синонимом
варвара. Он поставлял продовольствие Магну Максиму во время его противостояния
с Феодосием. Во время борьбы Феодосия с узурпатором Евгением, Гильдон не оказал
поддержки императору. В 397 г. он вообще прекратил поставку хлеба. Павел Орозий указывал,
что, когда Гильдон узнал о кончине Феодосия, то он решил или присоединить Африку
к Восточной Империи или править самому. Гильдон назван язычником. Его противник
Маскезил был назван христианином и именно помощью Бога, по мнению Павла Орозия, он был
обязан своей победой. Гильдон чеканил свою монету с изображением императора Гонория.
Вероятно Гильдон хотел построить собственное царство, однако не совсем порывая с римским
прошлым провинции. На подавление восстания Гильдона был отправлен другой сын Фирма
Масцезель. В 398 г. он прибыл в Мавританию. В первом же сражении часть берберов перешла
на сторону Масцезеля. Павел Орозий называл местом битвы реку Ардалио и победу
приписывал знамению, когда Маскезил ранил вражеского знаменосца. Видя это, люди Гильдона
оставили его и бежали кто-куда. Гильдон бежал на корабле, а после возвращения в Африку был
задушен. Маскезил после победы возгордился за тем последовала Божья кара. 2
Со смертью Гильдона восстания берберов не прекратились, в африканских провинциях
также бунтовали крестьяне циркуцелионы, а также вела свою оппозиционную деятельность.
Бонифаций в 423-427 гг. подавил восстание берберов и ведя борьбу с Аэцием призвал к себе
на помощь вандалов в 428 г. Уже в 439 г. вандалы завладели Карфагеном и следовательно всей
проконсульской Африкой, Бизаценой, частью Нумидии с Гиппоном. В 455 г. вандалы взяли
Рим, что нанесло существенный удар по позициям римлян на Африканском континенте.
В походе Гейзериха участвовали и берберы. В одной из записей 474 г. стало известно
о префекте в Мавритании, который носил берберское имя Югмена. Берберы были или
независимы или имели большую автономию в государстве вандалов. Прокопий Кесарийский
отмечал, что маврусии, пока был жив Гейзерих, находились в мире с вандалами. 3
При короле вандалов Тразамунде береры стали агрессивнее. Горцы Ореса взяли
Тевесту, Тамугади (Тимгад), Багаи, Ламбезис. В надписи из Музайавиля упомянут епископ,
который в 495 г. погиб в войне с маврами (берберами). Из всей Цезарейской Мавритании
остался только епископ Мины (около Релизана). В надписи от 508 г. найденой в Алтаве
(Ламорисьер) найдена надпись, где прославлялся Масуна. Он себя титулировал царем
мавританских племен и римлян. Правитель Ореса Мастий провозгласил себя императором
в 476-477 гг. Это известно по данным надписи из Арриса. Против Тразамунда также выступил
вождь племени лефава Каваон, который осуществлял набеги на вандалов. Прокопий
Кесарийский отмечал, что при Гунерихе берберы гор Орес в Нумидии стали независимыми.
Перед началом боевых действий Каваон отправил в земли врага лазутчиков и также старался
привлечь на свою сторону не-германское население Африки. При столкновении с вандалами он
построил своих людей в круг и берберы обстреливали тучей стрел вандалов, которые были
всадниками, и нанесли им поражение. К правлению Хильдериха берберы овладели
Мавританией Ситифенской и Мавританией Цезарейской (кроме самой Цезареи) и Южной
Нумидией. Берберы на юге Бизацены под предводителем Анталы подняли восстание и овладели
землями до Капсы (Гафса). Прокопий Кесарийский сообщал, что в правление Хильдериха
вандалы были разбиты маврусиями вождя Бизацены. Виктор Тонненский указывал, что
Амалафрида бежала к берберам после битвы при Капсе. Войска вандалов Хоамера были
разбиты и после этого вандалы сместили Хильдерика и поставили на его место Гелимера.4
А. Рашворт считает, что в Северной Африке было восемь берберских царств. Царство
Алтава соответствует Гамрулу, царством Джедар (Масуна и его потомки), царство Ходна
(владения Ортайи), царство Орес (это государство Кахины и Йабды), царство Неменча (веротно
владения Кусейлы), царство Хафса (вероятно владение Анталы), царство Хребта (вероятно
2
Павел Орозий 7. 36; ЖЮЛЬЕН (1961а) 285-286; MODERAN (1989) 823-841, 847-857, 866-867;
BLACKHURST (2004) 66-73.
3
Прокопий Кесарийский, Война с Вандалами 1-2; ЖЮЛЬЕН (1961а) 300-308, 311-312.
4
Виктор Тонненский; Прокопий Кесарийский, Война с Вандалами 1-2; ЖЮЛЬЕН (1961а) 325-330.
134 | P a g e
владение Куцины), царство Каваона (племени лефава) в Триполитании. Последнее являлось
вождеством берберов лефава. Г. Кампс указывает, что Джедаром правил Масуна. По мнению
И. Модерана, в Южной Нумидии находилось вождество Неменча. Около Тевесты находилось
царство Музуны, которое совпадало с владением племени гетулов. Около Джебель Арауи
и Джебель-Лакдар на юг и юго-запад от Тиарета и на восток от Френды находилось владение
Джедар. Местный правитель называл себя королем мавританских племен и римлян. По мнению
Г. Кампса, Ортайа правил Ситифенской Мавританией в районе гор Заб и в районе Ходны.
К предкам Гамрула он относил Мастину и Масуну. В регионе были оседлые римляне (которые
были римлянами, романизоваными пунами, греками) и кочевые берберы. Похожие
на Джедарские надписи были в Волюбилисе, Алтаве, Танарамусе. Местные берберские племена
получили статус федератов, служивших на границе. Святой Августин упоминал мирных мавров
на службе у Рима. Берберы не порывали с римской традицией, они, насколько это было
возможно, старались наследовать римский пример. Э. Блэкхёрст отмечал, что в конце
существования Западной Римской Империи данные эпиграфики зафиксировали нескольких
берберских правителей. Префект Югмена, построивший церковь около Икосиума, правил
регионом Таранамусы. Мастий сменил титул дукса на императора. Масуна назывался
правителем мавров и римлян. Династия из Тиарета использовала христианские символы
и использовала и римскую и берберскую идентичности. Нужно отметить, что греческо-римское
влияние ощущалось даже за границами Римского мира. Так нубийский правитель Силко,
провозглашал себя василиском нобадов и всех эфиопов. На изображении вождь нубийцев был
изображен в римской одежде. Надпись составлена на греческом пиджине. Г. Кампс предполагал
распространение христианства в Мавритании в 6-7 вв. Мавритания сохраняла римские влияния,
в Волюбилисе были найдены христианские надписи на погребальном сооружении,
а христианизация, по мнению исследователя, была распространена среди берберов в районах
около старой римской границы (это подтверждается надписями из Джорф Торба).
В Волюбилисе была найдена надпись Rex Gentium Baquatum (вождь племен баквата (возможно
баргавата)) и Rex genti Ucatamani (вождь племени кутама) из Коль-д-Фдуле. Христианские
памятники найдены в районе Мекнес-Эль Хаджеб. Правители Джедара, по предположению
французского исследователя, были христианами. Ш. Дюфрук считал, что регион Алтавы входил
в тлемсенско-марокканскую конфедерацию берберов. 5
В 534 г. византийские войска под предводительством Велизария вторглись в владения
вандалов, победили вандалов в битве при Ад Дециме. При Трикамаре войска вандалов Цазона
также были разбиты. Гелимер бежал к берберам и нашел укрытие на горе Паппуа, где его
блокировали византийцы под началом герула Фараса. Прокопий Кесарийский сообщал, что
в начале войны вандалов с византийцами на стороне вандалов сражалиь немногие маврусии,
а Велизарий привлек на свою сторону маврусиев Бизацены, Нумидии и Мавретании дорогими
дарами. В уста герулу Фарасу Прокопий Кесарийский вложил слова, что Гелимер является
рабом маврусиям, если даже он продолжает называться царем и находиться на горе Паппуа.
Гелимер сдался, однако маврусии Бизацены и Нумидии отпали и не стали повиноваться
византийцам. Силы берберов Прокопий Кесарийский исчислял десятками тысяч, в то время как
византийское войско было маленьким. 6
Переняв от вандалов контроль над рядом провинций византийцы столкнулись
с сопротивлением берберов. Против византийцев выступили берберы Нумидии и Бизацены.
На военачальника Соломона нападали сахарские и триполитанские берберы. Царь Ореса Йабда
опустошал Нумидию, а в Бизацене наступали войска Куцины, Эсдиласы, Медисинисы,
Юрфурты. Они уничтожили конный корпус гунна Эгана и фракийца Руфина. Йабда был
главным лидером восставших берберов. Против него Соломон отправил войска берберов
Массона, Ортайи, Мастия. Однако эти вожди занимали выжидательную позицию. Против
византийцев вскоре поднялась часть армии, которой не платили. В уста Соломона Прокопий
5
Надпись Силко; RUSHWOTH (2004) 77-88; MODERAN (1989) 857-859; BLACKHURST (2004) 74-75;
CAMPS (1984) 183-218.
6
Прокопий Кесарийский, Война с Вандалами 1-2.
135 | P a g e
Кесарийский вложил слова порицавшие берберов за их вероломство. Маврусии отвечали же то,
что ромеи не исполнили своих обещаний и не платили им, поэтому они нарушили договор.
Войска Соломона и маврусиев столкнулись в районе Маммы. Соломону приписывалась речь
в которой он описал плохое вооружение берберов и их большую численность. Во время битвы
маврусии осыпали войско Соломона стрелами и дротиками, а кони византийцев бесились при
виде верблюдов. Тогда полководец сказал большинству спешиться, а конными оставил
500 человек с коими и напал на маврусиев, которые были в круге. Соломон обратил маврусиев
в бегство. Маврусии в битве потеряли около 10 тыс. (цифра несомнено завышенная). На
помощь Соломону Юстиниан отправил войско под командованием Феодора Каппадокийца
и Ильдигера. В то же время часть войска ромеев взбунтовалось. По сведениям Прокопия
Кесарийского, вождь восставших Стоца хотел привлечь на свою сторону вандалов и берберов,
однако поражение восставших при Целлас Ватари обусловило переход берберов Йабды
и Ортайи на сторону византийского полководца Германа призванного усмирять восстание. Если
перед битвой берберы казались верными союзниками, то во время битвы берберы перешли
на сторону ромеев. Нужно сказать, что Герман вел переговоры с вождями берберов и пообещал
им богатства. Стотза с немногими людьми и вандалами бежал в Мавританию. 7
Прокопий Кесарийский сообщал, что после поражения маврусии продолжали делать
набеги и опустошили Бизацену. Соломон выступил против них и окружил маврусиев в районе
горы Бургаон. Соломон приказал Феодору с 1 тыс. воинов взобраться по не охраняемому
восточному склону горы. Сам Соломон ранним утром начал взираться на гору. Сообщалось, что
маврусиев объял страх и они начали бежать. Прокопий Кесарийский указывал, что маврусиев
погибло около 50 тыс., а у византийцев не погиб никто. Это без сомнения очень большое
преувеличение. В плен попал Эсдиласса. 8
Рассказывая о Йабде византийский хронист упоминал, что в начале кампании у того
уже было 30 тыс. воинов. Он опустошал местности в Нумидии и захватил в рабство многих
жителей провинции. Обороной границ в Центурии занимался Алфийа. Он взял под контроль
колодец у Тигрис и за контроль над ним сразился в поединке с Йабдой. После того, как Алфийа
победил в поединке. На стороне ромеев некоторое время находились Массона и Ортайя. Ортайа
же вместе с Мастиной хотел изгнать Йабду из Ореса. Сообщалось, что некогда багатый город
Тамугади (Тимгад) был разрушен маврусиями. Это были иные маврусии, жившие к западу
от Ореса. За ними же жили маврусии Ортайи. За его землями жили белокурые и светлые люди.
Соломон двинулся в район Ореса, дошел до Горы Щит. Не сумев настичь Йабду, он не стал
доверять иным маврусиям, а отступил в Нумидию. Для усмирения части маврусиев, осевших
в Сардинии, он отправил флот с войсками на этот остров. 9
Соломон на волне успеха решил выступить против берберов Ореса. Сам Соломон был
вывел свои войска из Ореса и возвратился в Нумидию. Во время второй экспедиции против
Ореса он отправил войска Гонтариса. В открытых столкновениях брали верх ромеи. Берберы
вели партизанскую войну. По сведениям Прокопия Кесарийского, для того, чтобы затруднить
продвижение ромеев, они перекрыли реку Абигу и та вышла из берегов превратив землю
в грязь. Йабда стал лагерем у Бабоса. В битве при Бабосе Соломон разбил берберов Йабды,
люди которого решили бежать в Мавританию. Однако 20 тыс. остались с Йабдой. Они
укрылись в Зербуле. Потом Йабда оступил из крепости при приближении ромеев. Соломон взял
крепость за три дня. Потом ромеи осаждали Тумар. Раненый в бедро, Йабда бежал
в Мавританию. После взятия Тумара ромеи завладели горой Геминион. Войска Соломона
двинулись в район Забы. Прокопий Кесарийский сообщал, что в этой провинции жили
маврусии Мастига. Ему принадлежала Мавританя Первая, где ему платили дань все кроме
самого города Цезарея. Соломон же отбил контроль над провинцией и сам стал брать налоги
с провинции. Эта земля со времен Велизария подчинялась ромеям, однако населена была
7
ЖЮЛЬЕН (1961а) 333-335, 339-343; УДАЛЬЦОВА (1952) 15-48; DIEHL (1896) 42-43, 49-50.
8
Прокопий Кесарийский, Война с Вандалами 1-2
9
Прокопий Кесарийский, Война с Вандалами 1-2; DIEHL (1896) 42-43.
136 | P a g e
ливийцами (романизованым населением) было опасно путешествовать провинцией. В Нумидии
и Мавритании Цезарийской он построил сеть крепостей, которые помогли удерживать мир
на протяжении четырех лет. Деятельность помощника Соломона Сергия привела к восстанию.
Прокопий Кесарийский сообщал, что от лефава в Лептис Магна прибыли послы, чтобы просить
получить дары и знаки отличия. На таких условиях они стабильно заключали мир и служили
как федераты империи. Необходимо отметить, что подобная стратегия использовалась
по отношению к арабам. Так, на службе у византийцев находились отряды Гассанидов
в Восточной Палестине, а Ирану служили Лахмиды из Хиры около Месопотамии. Во время
переговоров по совету жителя Триполиса Пуденция Сергий приказал убить 80 послов племени
лефава и перестал платить Антале за мир с Византией. Византийский хронист, желая оправдать
Сергия, сообщал, что маврусии хотели убить Сергия, а тот их только опередил. Уцелевшие
маврусии проинформировали своих собратьев около Лептис Магна, где состоялась битва
в которой ромеи победили, но погиб Пуденций. Сергий обратился за помощью к своему дяде
Соломону, а тем временем маврусии сделали набег на Бизацену и разграбили множество
местечек. Кроме того, на борьбу поднялся Антала (вождь маврусиев Бизацены). Соломон
отправил к лефава своего посла и упрекал их в вероломстве. Маврусии же ответили, что
Соломон сам клятвопреступник. Войско ромеев возглавляли Соломон, Кир, Сергий, Соломон-
младший. В битве при Фации, ромеи были разбиты, а сам Соломон был убит. Далее битва
состоялась у Тевесты, а ромеев разили берберы лефава. На место Соломона был назначен
Сергий. Против него поднялся Антала за которым шли почти все маврусии и вернувшийся
из Мавритании Стоца. Антала написал письмо императору в котором признавал его власть,
ответственность за войну возлагал на Соломона и треюовал удаления из провинции Сергия.
Однако Юстиниан не пожелал пойти маврусиям навстречу. Антала напал на Бизацену
и с помощью хитрости завладел Гадруметом. Прибывший на смену Сергию Ареобинд послал
против Стоцы и берберов войско Иоанна. В 545 г. в битве между собой погибли Иоанн и Стоца.
Против ромеев выступили берберы Нумидии под командованием Куцины, Йабды из Ореса,
Антала из Бизацены. Новый стратиг Ареобинд хотел расколоть союз превлекши на свою
сторону Куцину. Артабан вместе с вождем берберов Куциной разбил берберов Антала, а также
в 546 г. восстановил власть империи над землями Африки, Бизацены и части Мавритании. 10
Йабда был известным вождем берберов. Как Йабда он упоминался у Прокопия
Кесарийского, но у Кориппа встречаеться форма Йауда. Он был лидером берберов Ореса.
Данный вождь контролировал земли и западнее Ореса, например Тимгад. Его власть
признавали берберы арзуги из Южного Туниса. Йабда был одним из самых храбрых
и последовательных врагов ромеев. Перед угрозой со стороны Византии он примирился
со своим старым врагом Ортаей. Он был союзником Мастины и возможно именно с ним
мигрировал в Мавританию спасаясь от войск Соломона. Йабда поддержал восстание Стоцы.
Восстание Анталы в Бизацене и племени лефава в Триполитании позволило Йабде
восстановить свою власть в Оресе. Он поддержал бунт Гонтариса и воевал против Иоанна
Троглиты. И хотя Антала, лефава и Йабда были побеждены Иоанном Троглитой, однако они
продолжали оставаться врагами ромеев. Ш. Куртуа предположил, что Йабда происходит
от иудаизированных берберов, однако М. Талби подверг критике эту гипотезу. Имя этого вождя
берберское. И. Модеран считает Йабду наследником вождя Мастия. В 530-х гг. в состав
вождества Йабды должны были войти регионы с христианским и романизированным
населением. Он получил поддержку сельского населения в частности в Нумидии. У него не
было жесткой враждебности к романизированным элементам, поскольку он поддерживал
и Стоцу и Гонтариса. Он воевал против центральных византийских властей. Он скорее выражал
берберско-римскую идею, сторонником которой в VI в. был Масуна из Мавритании. Йабда
негативно относился к намерениям Юстиниана восстановить Римскую Империю без учета
10
ЖЮЛЬЕН (1961А) 343-345; УДАЛЬЦОВА (1952) 15-48; DIEHL (1896) 61-91, 228-267, 285-290, 301-319,
333-355; MODERAN (2000); ПИГУЛЕВСКАЯ (1964).
137 | P a g e
интересов других народов. По сути его борьба была политической и преследовала цель
создания береберско-римского государства в Северной Африке. 11
Еще одним ярким персонажем был Антала. Он был вождем берберов Южного Туниса
(Бизацены). Как и много других береберских вождевств его владение образовалось
в вандальское время. Он был вождем племени фазаз в регионе современной алжиро-тунисской
границы. Ш. Куртуа считает, что его владение образовалось в 510-г. то есть в правление
вандальского короля Тразамунда. Отцом Анталы был Генфан. Его подданные были не совсем
традиционными берберами, поскольку занимались земледелием и должны были быть
романизованными. В отличии от других берберов он не был назван мятежником. Его нападения
на вандальские владения и грабежи в Бизацене и Нумидии создали ему репутацию
харизматического вождя. К 515 г. он стает вождем. После победы ромеев при горе Бугаон он
признает себя вассалом импертора Юстиниана. Антала был врагом берберского вождя Куцины
из Нумидии. Это соперничество специально подогревалось ромеями. Владения Анталы
вероятнее всего находились в Бизацене. Когда ромеи убили брата Анталы Гуарицилу, а также
расправились с послами лефава, Антала начал войну против ромеев. В 546 г. Антала создал
антиромейскую коалицию из Гонтариса и Куцины. Однако вскоре Куцина изменил союзникам
и перешел на сторону ромеев. В 547 г. Иоанн Троглита победил Анталу у Сбейтлы (Суфетулы).
Несмотря на это берберы продолжали разорять Бизацену и Зевгетанию. Нумидию продолжали
опустошать берберы Каркасана и Анталы. Иоанну Троглите удаеться договорится с Йабдой,
Ифисдаем и Куциной. В решающей битве на Катоновых полях Каркасан вместе с 17 другими
племенными вождями был убит. После этого события судьба Анталы неясна и его следы
теряються. Количество воинов кочевников на верблюдах вряд ли превышало несколько тысяч
воинов. Вряд ли вождество Анталы пережило его. Существование самостоятельных берберских
вождеств в VI в. было возможно только в Мавритании. Вождества в Оресе и Триполитании,
вероятно, существовали как федераты империи.12
Ситуация власти ромеев в Африке была критической, берберы совершали походы
на Африку. По информации Прокопия Кесарийского, Иоанн Троглита первым делом он
двинулся в Бизацену и разбил маврусиев Анталы. Были вернуты флаги Соломона. После этого
в Бизацену прибыли лефавы из Триполиса, которые пришли на помощь Антале. В битве
которая состоялась Иоанн Троглита был разбит, а маврусии разоряли земли до Карфагена.
После этого Иоанн Троглита вступил в союз с Куциной и в следующих битвах побеждал иных
маврусиев. Население Африки обнищало, но этот стратиг принес региону мир. Иоанн Троглита
был одним из лучших полководцев Византии, его действия в 546-548 гг. в ’’Иоанниде’’
прославил Флавий Гресконий Корипп. Он начал покупать верность берберов деньгами
и разъединил их вождей между собой. В начале был побежден Антала, но попытка одолеть
лефува Триполитании обернулась поражением и берберы преследовали византийцев
до Карфагена. С помощью Куцины Иоанн таки разбил лефува в битве на Катоновых полях, чем
обеспечил провинции 15 лет мира. При императоре Юстине II префектом претория был
назначен Фома, который способствовал распространению христианства. Иоанн Бикларский под
569 г. сообщает о гибели Теодора от рук мавров. В 570 г. был убит военный магистр Теодор.
Под 571 г. сказано о гибели военого магистра Амабилиса от рук мавров. Вождь берберов
Гармул серьезно укрепил свою власть вследствие этих побед. Многие жители византийской
Африки переселялись в Испанию. По сведениям Иоанна Бикларского, в 578 г. военный магистр
Геннадий неожидано напал на берберов и убил Гармула. Вследствие войн с берберами
Мавританию Цезарейскую присоединили к Мавритании Ситифенскую и обе провинции стали
называться Мавританией Первой. В Мавританию Вторую входил только Септем (Сеута).
Триполитания была присоединена к диоцезу Египет. Под контролем Византии были, главным
образом, приморские города и округи больших городов. Африка, Биззацена и Мавритании были
преобразованы в экзархат. Первым экзархом стал Геннадий. Во время правления экзарха
Ираклия берберы выступали как его союзники. В условиях узурпации власти Фокой, Ираклий
11
MODERAN (2000).
12
MODERAN (1988) 706-708.
138 | P a g e
отправил в Египет берберов, которые взяли в 608 г. Александрию. Сын экзарха Ираклий же
в 610 г. сверг Фоку и стал императором. При правлении Ираклия христианство достигло успеха
в Джериде, Оресе и Забе. В Джедаре находились усыпальницы берберских правителей,
потомков Масона. Они сделали своей столицей Тиарет, где обосновалась их династия Джедар.
В 645 г. после избрание императором Константа II экзарх Максим вместе с Григорием поднял
восстание. Карфагенский экзархат на некоторое время стал независимым государством.
До самого падения византийской Африки и Карфагена оседлое население региона продолжало
называть себя римлянами.13
Ибн Абд ал-Хаккам сообщал, что племя хаввара поселилось в городе Либда, а нафуса
в Сабрате. Арабский хронист указывал, что в районе Триполитании не было румийцев и что там
остались одни ифрикийцы. Ифрикийцы в даном случае это романизованое населене региона.
Сообщалось, что румийцы покинули этот регион из-за того, что там обосновались берберы.
Амр б. ал-Ас заключил мир с жителями Антабулуса (пять городов Киренаики-Барки)
и с племенем лавата договорился о дани берберов арабам. Сообщалось, что в 643-644 гг. Амр
совершил поход на Триполитанию (Атрабулус). Атрабулус (Триполи) был взят после месяца
осады и румийцы спаслись бегством из города только благодаря кораблям. Также был взят
Сабрат. Амр отправил Укбу б. Нафи против Завилы и арабы овладели городом. По сведениям
Ибн Абд ал-Хаккама, Амр просил разрешения для похода на Ифрикийу, но халиф Умар это
не разрешил, мотивируя тем, что Магриб коварная страна и, что в ней может погибнуть
арабское войско.14
Нужно отметить дела и в Триполитании. Она, как и Киренаика, находилась
в Египетском диоцезе. Амр Ибн Ал-Ас направил свои войска в эти провинции и местные
жители сдались без сопротивления. Берберы лефава (лувата) и хаввара согласились платить
дань арабам. Регион арабы назвали Антабулус (пять городов). Позже это наименование было
заменено топонимом Барка. Нафи б. Абд ал-Кайс занял Завилу. Он оставил гарнизон в области
и вместе с Амром вернулся в Египет. В 644 г. Амр двинулся на Триполитанию и после
непродолжительной осады взял Триполи. Буср б. Аби Артат атаковал Сабру, а Абдаллах
б. Зубайр занял оазис Ваддан.15
Халиф Усман для завоевания Ифрикийи отправил в поход своего молочного брата
Абдаллаха б. Сада. У Ибн Абд ал-Хаккама сказано, что в то время карфагенский правитель
джуджир отверг власть Ираклия и начал чеканить собственную монету. Сказано, что его власть
простиралась от Атрабулуса до Таджи (Танджера). Абдаллах Ибн Сад сошелся в битве
с Джуджиром (Георгием). Ромейского оеначальника убил Абдаллах б. аз-Зубейр. Войско
Джуджира разсеялось, а вожди Ифрикийи заплатили Абдаллаху дань, после чего тот покинул
их страну. Войско же арабов было из 20 тыс. Абдаллаху приписывалось завоевание Ифрикийи
в 647-648 гг. Первый набег был осуществлен в 645 или 646 г. На равнине Субейтлы войска
Абдаллаха б. Сада победили византийцев. Патриций Григорий пал в битве от руки Абдаллаха
б. аз-Зобейра. Суфетула была ограблена, а Бизацена разорена. Арабы отступили благодаря
контрибуции.16
Ибн Абд ал-Хаккам указывал, что Муавийа б. Худадж ходил в Ифрикийу в 654-655 г. и
дошел до гор ал-карн ал-Кайраван. В войске Муавийи был Абд ал-Малик. Его отряд несколько
дней осаждал Джалулу, но не смог ее взять. Это был первый поход. Второй поход был в 660-661
гг. Третий поход состоялся в 670 г. В 660-663 гг. арабы нападали на отдельные берберские
племена, а в 665 г. Муавийа б. Ходайдж вступил в византийскую Бизацену, разбил
византийский десант в Гадрумете и взял крепость Джалула. В то же время Буср подавил
восстание в Атрабулусе, а Укба б. Нафи с Умаром б. Али и Зухайром б. Кайсом подавил
13
Иоанн Бикларский; ЖЮЛЬЕН (1961а) 345-351, 353-357; DIEHL (1896) 319-329, 364-381, 453-482, 517-
532; CONANT (2012) 439-799.
14
Ибн Абд ал-Хаккам.
15
MONES (1988) 229-231; КЕННЕДИ (2010).
16
ЖЮЛЬЕН (1961б) 14-19; ЧУРАКОВ (1958) 106-107; MONES (1992) 231-232; КЕННЕДИ (2010);
АЛЬФАН (2006) 107; KAEGI (2010) 116-130; БОЛЬШАКОВ (1993) Книга 6, Параграф 2.
139 | P a g e
восстание в Ваддане. После победы арабы поинтересовались живет ли кто-то далее этого города
и услышали ответ, что есть Джарма город Великого Феццана. Джарма сдалась без боя и ее
правитель обязался платить дань людьми. Потом Укба б. Нафи покорил один за одним города
Феццана. Он спрашивал жителей этого региона, живет ли кто дальше них. Они рассказали ему
о Кувваре. На протяжении месяца арабы осаждали жителей этой области, пока Укба не захватил
в плен жителей этой области. Боевые действия против Ваддана, Феццана и Куввара на самом
деле были продолжением войны против берберов, которая началась вторжением в Барку
и Триполитанию. По сведениям Ибн Абд ал-Хаккама, Укба вошел в землю Музаты, захватил
замки и взял Гудамис (Гадамес). После этого арабы взяли Кафсу и Кастилийу. Укба дошел
до Кайруана, но не остался там. В 670 г. Укба построил в Бизацене Кайруан, которые должен
был служить арабам базой для дальнейших походов. Однако Укба был смещен наместником
Мисра (Египта) и заменен Абу-л-Мухаджиром. В 681 г. Укба снова был назначен для похода
на берберов. Укба столкнулся у Багаи, Ламбеза, Тиарета с берберами, которых поддерживали
византийцы Карфагенского экзархата. Далее он пошел на Танжер. У правителя Септема (Сеута)
патриция Юлиана он распрашивал о византийцах, берберах и вестготах. У Ибн Абд ал-Хакама
упомянуто, что Укба двинулся на Сус и победил там берберов племени анбийа (санхаджа).
Позже он оказался у Тахуза. Там столкнулся з Кусайлом б. Ламзамом во главе румийцев
и берберов. Он также победил берберов живущих у Баб-Кабис (Кабис, Габес). Ибн ал-Асир
сообщал, что Укба обратил в ислам многих берберов, однако плохо относился к ним, называя
их недостойным сбродом. Он указывал, что они под угрозой меча принимают ислам. Он решил
отделить арабов от берберов и построил Кайруан. Укба указывал, что построил его так, чтобы
с моря румийцы не могли овладеть им. Было сказано, что около города было много
разбойников. Укба отправил против них своих людей и уничтожил их. С этих времен много
берберов обратилось в ислам.17
По данным Ибн Абд ал-Хаккама, арабам противостоял вождь племени ауреба Косейла.
По возвращении из похода Укба разделил свое войско в Тубунах (Тобна). Сам арабский
полководец двинулся с небольшим отрядом на юг от Ореса. Косейла сумел улизнуть и собрать
вокруг себя берберов и византийцев. Косейла сразился с арабами. В битве погибли и Укба
и Абу-л-Мухаджир. Во время войны с арабами Косейла принял христианство. Он объединил
вокруг себя племена санхаджа и бенарес. Центром берберского сопротивления был Орес.
В то же время среди берберов была группа племен настроенных на союз с арабами. Это
племена ботр и зената, во главе с племенем маграва. Нужно отметить, что они кочевали
от Аураса до Тлемсена. Союзники арабов были в тылу у Кусейлы. Однако Кусейла перешел
в наступление и победил арабов у ал-Кабис. Указывалось, что в ас-Сусе Укба оставил править
Умара б. Али ал-Кураши и Зухайра б. Кайса ал-Балави. Сказано, что до арабов Ифрикийа
называлась Музак (римляне называли эти земли Африкой и Мавританией, так, что Музаком
называли край берберы (которые носили самоназвание Мазиген, то есть Свободный человек).
Сказано, что какой-то человек из берберов поднял восстание и выступил во главе 30 тыс.
берберов против 6 тыс арабов. Однако арабы победили его. Чуть ниже это действие
приписывлось Ибн Кахине ал-Барбари, то есть сыну Кахины берберу. Говорилось, что Укба при
походе на запад достиг моря, однако по пути следования, где бы не появлялся Укба. Ибн
Кахина засыпал колодец. По предположению М. Чуракова, Укба совершил рейд до Танжера
и Суса. Берберы оказали ему сопротивление в оазисах Заб, у Тахерта, Танжера и на перевале
через горы Атлас.18 По реконструкции Ш. Жюльена, в 683 г. на границе пустыни у Тубадеоса
(Тахуда) или около Бискры Кусейла нанес поражение Укбе, который погиб в битве. Арабы
были вынуждены отступить из завоеванных земель. Те берберы, которые при Абу-л-
Мухаджире и Укбе принчяли ислам, отреклись от него.19
17
Ибн Абд ал-Хаккам; ЖЮЛЬЕН (1961б) 20-24; КЕННЕДИ (2010); DIEHL (1896) 565-577; АЛЬФАН
(2006) 108; KAEGI (2010) 220-237.
18
Ибн Абд ал-Хаккам; ЧУРАКОВ (1958) 108-110; MONES (1992) 232-235; КЕННЕДИ (2010); KAEGI
(2010) 242-246.
19
ЖЮЛЬЕН (1961б) 20-24; АЛЬФАН (2006) 108; KAEGI (2010) 242-246.
140 | P a g e
По версии О. Большакова, в 661 г. Укба б. Нафи восстановил власть арабов в Барке
и Маракии. В 662 г. покорил Феццан и Ваддан. В 663 г. Укба взял Гадамес, Кастилийу
и Хафсу.20 В 681 г. Укба в битве у города Багайа разбил ополчение ромеев Карфагена в 681 г.
и осадил Карфаген, но не смог его взять. Около Тахарта он разбил Тахартцев и берберов. Бой
был тяжелым, но арабы победили. После этого войска Укбы направились к Валиле
(Волюбилису) и там сразились с берберами. Арабы преследовали берберов до реки Дра,
за которой начиналась Сахара. Когда арабы приблизились к берегам Атлантического Океана
к ним выехал правитель Танжера византиец Юлиан. В 683 г. жители Тахуды не впустили Укбу
в свой город, а Кусейла сын Камрама разбил и убил Укбу. Остатки арабского войска отступли
через Кафс к Кайруану. Кусейла следовал за арабами по пятам и Зухайр был вынужден
отступить из Магриба.21
Кусейла перенес свою столицу в Кайруан. Ибн аз-Зари, Ибн абд ал-Хакккам рассылал
гонцов стараясь установить связь и союз между берберскими племенами. Ибн аз-Зари и Ибн
Халдун говорили о власти Кусейлы над Ифрикией и Магрибом в целом. Однако М. Чураков
считает, что Кусейле вряд ли удалось установить свою власть над Ифрикией. Абд ал-Малик
после Укбы отправил на покорение Магриба Зухейра б. Кайса. По мнению Ш. Жульена, в 688 г.
у Мемса (около Сбибы), который находился вблизи Кайруана, арабы и берберы Косейлы
сошлись в бою. По мнению М. Чуракова, события произошли в 686-687 гг. Опасаясь удара со
стороны местных мусульман Кусейла дал полевое сражение. Войска берберов и византийцев
были побеждены, а Кусейла пал в бою. В 688-689 гг. (по хронологии Ибн аз-Зари) арабы
Хассана победили византийцев Карфагена и вынудили их бежать за море. Город заняли
берберы, но Хассан разбил и их. Потом он нанес поражение соедним берберам и ромеям
и вынудил их бежать к Бону и Бужи. По мнению О. Большакова, арабы нанесли поражение
ауреба в Атласе в 692 г. Когда Хассан находился в Барке, арабскими войсками в Ифрикийи
командовал Мусса б. Нусайр. Берберы смогли потеснить его, однако до этого он разбил
обитавших у Карфагена берберов. Оценка арабами их сил в 10 тыс. против нескольких сотен
арабов это существенное преувеличение. 22
Необходимо более детально остановиться на личности Кусейлы. В источниках он
упомянут как Кусейла б. Ламзам ал-Авраби, то есть Кусейла сын Ламзама из племени ауреба.
Территориями на которые распространялась его власть считают Орес, Цезарейская Мавритания,
Центральное или Южное Марокко. Одни ученные видели в нем ромея или романизованого
бербера. Другие считали его деятелем берберского сопротивления подобного Масинисе
и Югурте. Арабские хронисты упоминали его имя в разных формах Косейла, Кусайла, Касила.
Один из ученных предположил, что это имя производное от римского имени Сесилий, которое
упоминаеться в надписях в Волюбилисе. Г. Кампс считал, что имя Косейла в любом случае не
берберское. И. Модеран же отмечает, что люди с похожими на Кусейлу именами упоминаються
среди берберов и, что гипотезы от римском имени Кусейлы несостоятельны. На надписи
из Великого Тубурбо упомянут человек по имени Кузоле, а во время византийского завоевания
Ифрикийи имя Куцина носил вождь берберов из Нумидии. Попытки увидеть в нем ромея или
романизованного жителя Ифрикийи не находят подтверджения в арабских источниках,
поскольку там он упоминаеться как бербер, но никогда ни как румиец, ни как ифрикиец. По
данным Ибн Халдуна и Ибн Идари, события связанные с Кусейлой происходили около
Тлемсена, что дало основания А. Сираджу и А. Бузиду утверджать, что его владения
находились в Мавритании Тингитанской. Сведения более ранних источников указывают на
владения Кусейлы в Бизацене или Нумидии. Ибн Абд ал-Хаккам указывает на то, что Укба
б. Нафи был разбит на юг от Ореса у Тебесты, Кусейла взял Кайруан в Ифрикийи и в этом
регионе был разбит Зухайром. Ал-Малики указывал, что Абу-л-Мухаджир, правящий
Ифрикией смог договориться с Кусейлой о подданстве местных берберов арабам. Ибн ал-Асир
20
БОЛЬШАКОВ (1998) Глава 5, Параграф 4.
21
БОЛЬШАКОВ (1998) Глава 6, Параграф 5.
22
ЧУРАКОВ (1958) 110-111; MONES (1992) 236-237; DIEHL (1896) 577-581, 583-585; АЛЬФАН (2006)
108; KAEGI (2010) 242-246; БОЛЬШАКОВ (2010) 62-66.
141 | P a g e
и Ан-Нувайри указывали, что Кусейла в качестве заложника от Кайруана сопровождал Укбу
б. Нафи. И. Модеран считал возможным локализировать владения Кусейлы или в Нумидии или
в Бизацене. Последнее более вероятно, поскольку в Оресе находились владения Кахины.
Успешное продвижение в Ифрикийу Абу-л-Мухаджира было бы невозможным без договора
с Кусейлой. Ауреба в Марокко могли быть беженцами от арабов. Сам Кусейла, воюя против
арабов, возглавлял войска берберов и румийцев и даже на некоторое время занял Карфаген.
Союз местных ромеев с берберами был одобрен Византией. В итальянской римской ’’Книге
Понтификов’’ сказано, что Африка в 80-х гг. VII в. была подчинена Римской (Византийской)
Империи. Кусейла подобно вождю Куцине мог носить титул экзарха мавров и быть военном
магистром византийской Африки. Корипп указывал, что Куцина был признан византийскими
властями как римский гражданин. В условиях арабской экспансии византийцы вполне могли
пойти на уступки берберам. Соглашение между берберами и византийцами могло быть
достигнуто в 670-х гг. Поражение Кусейлы переформатировало антиарабскую коалицию.
Византийцы из Карфагена пользуясь сложностями берберов сделали попытку утвердить свою
власть над Бизаценой.23
Еще одной интересной личностью была Кахина. Ибн Халдун и Ибн Идари
локализировали владения Кахины в Оресе и считали ее главой племени Джерауа. Ат-Тиджани
приписывал ей происхождение из племени лавата. Ал-Балазури, Илья Бар-Синай и Ибн Абд ал-
Хаккам просто называли ее королевой берберов Ифрикийи. Легенды связывали с Кахиной
поселения ад-Джам и Гадамес. Ал-Малики не упоминал о джерауа. Кахина это не имя,
а прозвище – прорицательница. Это прозвище было для арабов было сродни европейскому
термину колдунья. Нужно отметить, что Прокопий Кесарийский и Корипп в описании племен
маврусиев указывали, что прорицательницами у берберов были только женщины. То есть
сакральным лидером могла быть женщина. Ибн Халдун считал, что настоящим ее именем было
Дихья и он прослеживал ее генеалогию до седьмого колена. Также он приписывал ей 127 лет
жизни. Ал-Малики не знал имени Дихья, как впрочем и большинство арабских авторов. Кахине
посвященна громадная исследовательская литература. Н. Слушч приписывал ей еврейское
происхождение. Благодаря изучению истории берберов исследователями образ Кахины как
героини сопротивления получил широкую популярности среди арабов и берберов Северной
Африки в новейшее время. Вопросу берберов-иудаистов посвятил статью Х. Хиршберг,
который относил Кахину к иудаизированным берберам. В 695 г. новый наместник Хассан б. ан-
Номан ал-Гассани взял Карфаген, который, правда, византийцы вернули на некоторое время,
высадив десант с моря. Ибн Идари указывал, что Хассан пришел в Магриб и спосил кто самый
сильный в регионе и узнал о Кахине. Говорилось, что в 695-696 гг. на Зухайра напали ромеи,
которые высадились в Антабулусе. В битве с румийцами погиб Зухайр. Хассану ответили что,
самый сильный это правитель Карфагена, который правит Ифрикией. Арабский хронист
указывал, что войско Хасана насчитывало 40 тыс. чел, а румийцев было больше, но он их
разбил. Румийцы бежали на кораблях в ал-Андалус и Сицилию Ибн Идари сообщал, что Хассан
приказал разрушить Карфаген. После этого он узнал, что христиане совместно с берберами
собрали большое войско в Сатфуре. Хассан пошел на них и разбил их. Ибн Абд ал-Хаккам
указывал, что Хассан с большим войском дошел до Атрабулуса (Триполи), оттуда он вторгся
в Ифрикийу и дошел до Карфагена. Местные румийцы охарактеризованы как слабые. Ибн ал-
Асир, пересказывая сведения ал-Вакиди, сообщал, что Кахина с 686-687 гг. овладела Ифрикией.
Отряд Хассана б. Нумана понес большие потери и удалился в Барку. Арабы реваншировались,
когда пришли в 693-694 гг. Они нанесли поражение Кахине, убили ее и ее сыновей. Согласно
же сирийской ’’Хронографии’’ Ильи Бар-Синая (Нисибинского) в 697-698 гг. сказано, что
Хассан б. Нуман пришел в землю румийцев и вернулся с победой. Однако королева берберов
встретила его и перебила многих арабов. Следующий поход Хассана датирован Ибн Мусой ал-
Хоризми 703-794 гг. Сказано, что он снова пришел в Африку. Королева берберов выступила
против него. Арабы победили, королева берберов и много ее воинов погибли. Два похода
23
MODERAN (2008).
142 | P a g e
Хассана хронисты датируют по разному. Ибн Абд ал-Хаккам датирует их 692-693 и 695-696 гг.,
Ибн Ар-Ракик и Ибн Халдун 688-689 и 693-694 гг., ал-Малики 688-689 и 691-692 гг., Ибн ал-
Асир 693-694 и 698-699 гг., Ибн Идари 697-698 и 702-703 гг., Убайдаллах б. Салих 688-689
и 702-703 гг. ал-Бакри знал лишь об одном походе в 687 гг. Для большинства арабских
хронистов характерна информация о том, что Кахина правила в Ифрикийи пять лет. 24
И. Модеран обратил внимание, что действия Кахины против арабов связаны с регионом
Орес. Так она опустошила Багайу, победила арабов при реке Маскийане по данным ал-Малики
или при Нини у Ибн ал-Асира и ан-Нувайри. При Хафсе она была побеждена воинами Хассана
б. Нумана. Ибн Халдун называл ее королевой Ореса. По реконструкции Ш. Жюльена? Кахина
разбила арабов на берегах Мескианы между Айн-Бейда и Тебессой. Арабы были вынуждены
бежать в Триполитанию. В 698 г. Хасан б. ан-Номан ал-Гассани окончательно взял Карфаген
и заложил новый город – Тунис. В 699 г. Аййаш б. Ухайл между Кайруаном и Хафсой разбил
отряды племени харрава. Напуганные этим кутама бежали. Санхаджа начали собирать войско,
однако оно было разбито Ийадом сыном Укбы б. Нафи. Халифа датирует сражение 698 г.,
сообщая об гибели Кусейлы. Однако в других источниках нет информации о имени вождя
берберов. В 700 г. арабы продвинулись до Тубны, в 701 г. войска санхаджа были разбиты
отрядами Мугиры б. Абу Бурды. Халифа датирует покорение племени ауреба 703 г, после
операции Мусы б. Нусайра около Феса. Муса б. Нусайр в походе на Дальний Магриб покорил
племя суджума. У византийцев оставались Септем, часть Второй Мавритании и Тингитаны,
Балеарские острова. Из этих владений был образован экзархат, просуществовавший до 708 г.
Ар-Ракик и Ан-Нувайри сообщали, что румийцы Гафса, Габеса и Кастилийи просили защитить
их от Кахины, которая уничтожала крепости и вырубала рощи деревьев. Кахина проводила
свою политику в интересах кочевников и постепенно против нее сплотились оседлые берберы
и византийцы, которые переходили на сторону арабов. По мнению Ш. Жюльена и Н. Чуракова,
Дихья ал-Кахина была побеждена у Табарки и вынуждена была отступать до Ореса. По мнению
Х. Кеннеди, деятельность Кахины привела к тому, что к арабам примкнуло 12 тыс. берберов
Исследователь считает, что в 698 г. Кахина была разбита у Габеса и погибла. Она была убита
у колодца, который получил название Бир ал-Кахина. Голова берберской правительницы была
отправлена халифу. Нужно отметить, что Ибн Абд ал-Хаккам и Ибн Идари не упоминали
о иудейском вероисповедании Кахины. Кахина скорее выступает как сакральный лидер. Это
и неудивительно, посколько Кахина с арабского значит прорицательница. Касательно
уничтожения Кахиной и деревьев и замков, то И. Модеран настроен критично и объясняет эти
сведения попыткой арабов объяснить большое количество римских руин и деградацию системы
ирригации и упадок стационарных поселений. По нашему мнению, вполне вероятно, что после
победы над арабами Кахина начала войну против византийцев. В отличии от Кусейлы рядом
с Кахиной не упоминались румийцы, за исключением тех случаев, где сказано, что они бояться
ее. Ал-Вакиди называл ее госпожей всей Ифрикийи, а Ибн Абд ал-Хакккам правительницей
части Ифрикийи.25
Развернутые рассказы о Кахине есть у нескольких арабских хронистов. По сведениям
Ибн Идари, после покорения Ифрикийи Хассан вернулся в Кайруан, там он спросил, кто из
оставшихся в Магрибе самый могущественный. Ему ответили, что это правительница Кахина.
Было сказано, что все румийцы бояться Кахину, а все берберы ей подчиняются. Кахина
двинулась навстречу арабам с несметной армией и подойшла к городу Багайа. Из города она
изгнала византийцев. Хассан стоял лагерем у Маскияна. Кахина через некоторое время напала
и победила арабов. После этого на протяжении пяти лет Кахина правила пять лет Ифрикией.
Она опустошала земли от Танжера до Триполи, ромеи бежали от нее в Аль-Андалус и на
острова. Ибн Идари указывал, что Кахина говорил, что мол арабы пришли в Ифрикийу ради
24
Абд ал-Хаккам; Ибн Идари, История Кахины; ЧУРАКОВ (1958) 111-113; MONES (1992) 237-238;
КЕННЕДИ (2010); АЛЬФАН (2006) 108-109; SLOUSCHZ (1909) 573-583; HIRSCHMAN (1963) 313-339;
KAEGI (2010) 247-252; MODERAN (2005); TALBI (1971) 19-52; HANNOUM (1999) 667-686.
25
ЖЮЛЬЕН (1961б) 25-28; ЧУРАКОВ (1958) 114-118; MONES (1992) 238-240; КЕННЕДИ (2010); DIEHL
(1896) 584-592; KAEGI (2010) 247-252; MODERAN (2005); БОЛЬШАКОВ (2010) 65-66.
143 | P a g e
городов, золота, серебра, а для берберов важны стада и плоды земли. Чтобы спасти Ифрикийу
ее необходимо уничтожить, чтобы арабы потеряли к ней интерес. Берберы приняли уничтожать
деревья и города. Халид б. Йазид, пребывая в плену, прислал письмо Хассану, что среди
берберов нет согласия. По сведениям Ибн Абд ал-Хаккама, Хассан б. Нуман двинулся против
Кахины. Берберы сразились с арабами на Нахр ал-Бала. Было убито много арабов, а Хассан
бежал в сторону Атрабулуса. Ифрикией же некоторое время правил Абу Салих. В плену
оказался Халид б. Йазид. Он попробывал передать информацию о берберах Хассану, однако его
намерения и уловки три раза предотвращала Кахина. Халид в конце концов освободился
и с ним ушла некоторая часть берберов ал-бутр. Ними управлял один из сыновей Кахины,
которому арабы сберегли жизнь. Сказано, что один из сыновей Кахины был румийцем. Войска
Хассана и Кахины сошлись в битве у горы. Кахина вместе с своими людьми погибла в битве.
Местом битвы назван Бир ал-Кахина.26
Ибн Халдун указывал, что Хассан спрашивал у ифрикийцев не осталось ли достойных
ему противников. В ответ было названо имя Кахины. Сообщалось, что она живет в горах Орес
и, что после смерти Косейлы берберы подчиняються ей. Она предсказывалавала будущее.
Кахина разрушила Багайа и сразилась с арабами на берегах Нини. Арабы были разбиты, Хассан
отступил в Барку, а Халид б. Йазид оказался в плену. Кахина, надеясь устоять против арабов
считала необходимым уничтожить города и поселения между Танжером и Триполи, дабы
берберы не были привязаны к стационарным поселениям. Очаги оседлости уничтожались.
После пяти лет прибывания в Барке Хассан вернулся в Ифрикийу. Румийцы попросили арабов
помочь им против Кахины и решили подчиниться Хассану, изъявив покорность и принесши
дары. Войска Кахины был разбиты Хассаном, а сама правительница была убита. В битве
погибло множество берберов, а уцелевшие признали власть арабов. Сыновья Кахины
подчинились и выставили на помощь арабам 12 тыс. С тех пор ислам распространился. 27
Ибн Абд ал-Хаккам сообщал, что завершил завоевание берберов Муса Ибн Нусайр. Абд ал-
Малик отправил его в Магриб. Он сместил Абу Салиха с поста правителя Ифрикийи и после
войны с берберами взял 100 тыс. пленных берберов. Он отправил Марвана б. Муса охранять
побережье и править Танджей (Танжером). Там были берберские племена ал-бутр и ал-баранис,
которые не подчинились арабам. Его конница достигнула ближнего ал-Суса, победила местное
население, а Муса б. Нусайр назначил правителя провинции. Жителей Калата Бусрат он также
покорил. В начале 706 г. Муса отправил Зуру б. Абу Мудрика против берберов племени
масмуда. Масмуда повели разговор о капитуляции и сдались арабам. В 707 г. арабы разместили
гарнизоны и подавили мелкие очаги сопротивления. В 708 г. Муса отправился в поход
на Дальний Сус. Правитель этой провинции Муздана вышел навстречу арабам, но был разбит,
а войско его рассеялось. Сын Мусы Марван легко покорил этот край. В 708-709 гг. мавла Мусы
Тарик б. Зийад завоевал область Танжера в Рифских горах.Правитель Септема Юлиан признал
над собой власть арабов. Около 711 г. Муса назнал правителем Танджи бербера Тарика. Юлиан,
обидевшись на Лузрика (Родерика) правителя ал-Андалуса (вестготской Испании), предоставил
берберам Тарика корабли и берберский вождь смог в 710 г. высадиться в Европе на побережье
Испании около Гибралтара, а потом в 711 г. вторгся в Испанию.28
Согласно русскому переводу отрывка из сочинения Ибн Халдуна можно назвать
Кахину и ее племя иудаистами. Ее племя это Джерауа, которое жило в горах Орес. Другими
иудейскими племенами были нефуса, фенделауа, медиуна, бехлула, гиафа, фазаз, берберы
Ифрикийи и Магриб ал-Акса. Сказано, что следы доисламских верований среди берберов были
уничтожены только при Идрисе первом, наместнике Магриба. При этом было сказано, что
до арабов этими землями владели франки, а берберы исповедовали христианство вместе
с румийцами. Франками Ибн Халдуна могли быть вандалы, а религия общая с румийцами это
конечно же христианство халкедонитов. Однако хорошо известно, что вандалы исповедовали
26
Ибн Идари, История Кахины.
27
Ибн Идари, История Кахины; Ибн Халдун, Книга назиданий и сборник начал и сообщений о деяниях
арабов, персов и берберов.
28
Ибн Абд ал-Хаккам; БОЛЬШАКОВ (2010) 92-96.
144 | P a g e
арианство. Нужно сказать, что тунисский историк М. Талби провел анализ сведений Ибн
Халдуна. Утверждение о иудаизме было основано на том, что согласно генеалогии
происхождения племен берберы происходили от Канана (хананеев) и их витязем был Джалут
(Голиаф). После его смерти берберы расселились по Африке. Кстати, эту же легенду
рассказывали Ибн Хордадбех и Абдуллах Ибн Кутайба. Также распространенным у берберов
в Развитом Средневековье было искать своих предков среди арабов. Таким образом, в случае
с иудаизмом Кахины Ибн Халдун конструировал ее иудаизм и иудаизм некоторых берберских
племен. Однако, у Ибн Халдуна были сведения о популярности среди берберов христианства.
Ал-Малики сообщал, что она почитала большой деревянный идол. М. Фанар считает это
свидетельством язычества у берберов и идолом бога Гурзиля, Г. Кампс считает же это сведение
данными о почитании икон берберами.29
После Хассана наместником Ифрикийи, которая с этого момента не зависела от Мисра,
в конце VII в. или в начале VIII в. стал Муса б. Нусайр. Он покорил Дальний Магриб и дошел
до Сиджильмасы и занял Танжер. Х. Кеннеди считает, что Танжер был покорен арабами около
708 г. Муса ибн Нусайр обратил в ислам гомара,бергвата, микнаса, масмуда, хаскура, лемтуна.
Все эти племена принадлежали к племенному союзу санхаджа. Ним были обращены в ислам
иудейские и христианские племена. Муса б. Нусайр в отличии от своих предшественников был
еще и политиком. Он позволил некоторым берберам обрести владения в покоренных арабами
землях. Так Тарик б. Зийад был назначен правителем Танжера. Он же был направлен
на завоевание ал-Андалуса (Вестготской Испании). Продолжение экспансии был жизнено
важно для арабов, поскольку вошедшие с ними в союз берберы вряд ли бы были удолетворены
подчиненным положением и уплатой хараджа. Нужно отметить, что Тарик одержал победу
при Гвадалете над войском вестготов Рекареда. Он же завоевал Кордову, Малагу, Толедо.
Берберы двигались в авангарде арабских завоеваний и достигли Сарагосы и Наварры.
Проникновению берберов в Септиманию помешало только то, что халиф отозвал Тарика
и Мусу б. Нусайра и лишил их права командовать. В 732 г. арабо-берберское войско Абд ар-
Рахмана достигло Пуатье, где было остановлено франками Карла Мартелла. Магриб был
поделен на несколько частей – Центральный Магриб со столицей в Тлемсене, Дальнезападный
Магриб с столицей в Танжере, и ас-Сус ал-Акса. Тарик был правителем Дальнезападного
Магриба. Похоже, что Муса сумел договориться с берберами Атлантического побережья.
Большой процент в составе арабского войска составляли берберы и поэтому для обозначения
мусульман в первое время в Западной Европе использовался термин мавры. Создание
Арабского халифата позволила развернуть активную транссахарскую торговлю главными
посредниками в которой были берберы. Купеческая активность обуславливала и военную
экспансию. Берберы делали набеги на государства чернокожих в Сахели. Работорговля была
прибыльным бизнесом и некоторые из черных рабов продавались в Египет для усиления
мамлюкской гвардии.30
Необходимо отметить, что византиец Прокопий Кесарийский называл их маврусиями,
а арабов сарацинами. Аммиан Марцеллин, Павел Орозий и Иоанн Бикларский называли
берберов маврами, а Виктор Тонненский называл их варварами. Земли берберов у Ибн Халдуна
назывались Mawatin al-Barbar. Похоже, что арабы приняли от ромейцев соционим варвары для
обозначения северо-африканских кочевников, в результате чего берберы получили этникон
берберы. Под давлением арабов они пинимали ислам и подчинялись власти халифа. Санхаджа
жили в Центральном Марокко. Баргавата жили в долине Себу, а Масмуда практически
контролировали Западный Магриб, жили в Высоком Атласе и Анти-Атласе, в долинах Суса.
Туареги были известны как племя Тарка и жили в Сахаре. Большинство берберов арабы
относили к маджусам то есть огнепоклонникам. Этот термин также обозначал язычников. Для
арабизации и исламизации региона халифы расселяли сравнительно небольшие группы арабов
среди них. Лидеры арабов были имамами и сочетали в себе политическую и религиозную
29
Ибн Хордадбех; Ибн Кутейба; MODERAN (2005); (1960); TALBI (1971) 19-52.
30
Ибн Абд ал-Хаккам; MONES (1992) 240-241; КЕННЕДИ (2010); АЛЬФАН (2006) 109-110; KAEGI (2010)
253-256.
145 | P a g e
власть. В Марокко переселились племена Бану Салих и Бану Сулайман. Вскоре эти племена
берберизировалиcь, а регион Марокко был регионом расселения арабов и местом кочевий
берберов. В ходе распространения ислама среди берберов распространилось еретическое
движение хариджитов. Впоследствие берберы поднимали восстание против Омейадов, а потом
Аббасидов под знаменами мусульманских еретиков – хариджитов и исмаилитов. К активности
берберов вынуждало подчиненное положение берберов в Арабском халифате. Хариджиты
признавали только двух первых халифов, требовали равенства всех мусульман независимо
от происхождения, предлагалась выборность халифа, полномочия которого существенно
ограничивались. Власть должна была перейти к совету племенных вождей – Шуре. Через
хариджизм берберы проявляли свою оппозицию центру подобно тому как через свой шиизм
проявляли оппозиционность персы и другие иранцы. 31
Особенностью cевероафриканского фронтира в Римской и Византийское время было
сравнительно слабое по сравнению с европейским театром давление приграничных варваров.
На протяжении существования Римской и Западной Римской империй берберские племена
подчеркивали свою связь с Римом и Римской Цивилизацией. Восстания берберов в эту эпоху
были обусловлены злоупотреблениями римских провинциальных властей. Фронтир
активизировался во время существования Вандальского королевства и византийского
владычества. Берберские племена осуществляли набеги на вандальские и византийские
владения с целью получения прибыли. Вассальные отношения с византийцами
характеризовались тем, что за некоторую сумму денег от ромеев берберские вожди могли
признать свою зависимость от Византии. Отношения между отдельными берберскими вождями
были враждебными, что довольно часто использовали византийцы. Союзы между берберскими
племенами часто были ситуативными. Романизация и византийское влияния среди берберов
были слабы и христианство у Кусейлы во время войны с арабами скорее было идеологическим
знаменем, чтобы противопоставить его исламу и джихаду арабов. Кахина не была иудейской
царицей, а была шаманкой (cакральным лидером). Активность берберов после завоевания
арабами была перенаправлена Мусой на завоевание Вестготской Испании. Проникновение
христианства да и ислама в берберское общество характеризовалось тем, что берберы
принимали его в еретической и синкретической формах (донатизм в христианстве и хариджизм
в исламе).
Библиография
Источники
Абд ар-Рахман Ибн Абд ал-Хаккам, Завоевание Египта, ал-Магриба и ал-Андалуса, Москва 1985.
Аммиан Марцеллин, Римская история, Москва 1991.
Ибн Идари, История Кахины, [http://yurij-dajgin.narod.ru/Idari.html]
Ибн Кутейба, [в:] Древние и средневековые источники по этнографии и истории Африки южнее Сахары,
Т.1. Арабские источники VII-X вв., В. В. МАТВЕЕВ, Л. А. КУББЕЛЬ, Москва 1960.
Ибн Халдун о Кахине, [http://yurij-dajgin.narod.ru/khaldun.html]
Ибн Халдун, Книга назиданий и сборник начал и сообщений о деяниях арабов, персов и берберов, [в:]
История Африки в древних и средневековых источниках, Москва 1990.
Ибн Хордадбех, Книга путей и стран, Баку 1986.
Иоанн Бикларский, Хроника, Перевод А.Е. ГОЛОВАНОВА. Электронный вариант. 2006.
[http://www.vostlit.info/Texts/rus12/Ioann_Biklar_II/text.phtml?id=1123]
Надпись Силко, [in:] История Африки в древних и средневековых источниках, Москва 1990.
Павел Орозий, История против язычников, Кн. VI-VII., Санкт-Петербург 2003.
Прокопий Кесарийский, Война с персами. Война с Вандалами. Тайная история, Москва 1993.
Виктор Тонненский, Хроникон, Перевод Д. СУРОВЕНКОВА, Электронный вариант 2009 года.
[http://www.vostlit.info/Texts/rus17/Victor_Tonnenensis/frametext.htm]
31
Ибн Абд-Хаккам; ЖЮЛЬЕН (1961б) 32-33; ЧУРАКОВ (1958) 118-121; МЮССЕ (2006) 126-129, 282-
283; MONES (1992) 225-229, 243-245; КЕННЕДИ (2010); ГРЮНЕБАУМ (1986).
146 | P a g e
Литература
BLACKHURST A. (2004), The House of Nubel: Rebels or Players?, [в:] Vandals, Roman and Berbers: New
Perspectives on Late Antique North Afica, A. MERRILLS (ed.), Aldershot, 59-76.
CAMPS G. (1984), Rex Gentium Maurorum et romanorum, in Recherches sur les rouyames de Mauritanie des VII
et VIII siècles, „Antiquities africanes”, 20, 183-218.
CONANT J. (2012), Staying Roman: Conquest and Identity in Africa and the Mediterranean, 439-700, New
York.
DIEHL Ch. (1896), Histoire de la Domaination Byzantine en Afrique, Paris.
HANNOUM A. (1999), Historiographie et Legende au Magreb. La Kahina ou la production d’une memoir,
„Annales. Histoire, Sciences sociale”, 54, 667-686.
HANNOUM A. (2001), Post-Colonial Memoires: The Legend of Dihya, a north Africa heroine (Studies in African
Literature), Portsmouth.
HIRSCHBERG H. Z. (1963), The problem of the Judaized Berbers, „Journal of African History”, 4, 313-339.
KAEGI W. E. (2010), Muslim Expansion and Byzantine Collapse in North Africa, Cambridge.
MODERAN Y. (1988), Anthala, „Encyclopedie berbere”, 5, 706-708.
MODERAN Y. (1989), Gildon, Les Maures et L’Afrique, „Melanges de L’Ecole francaise de Rome”, 821-872.
MODERAN Y. (2000), Iaudas, „Encyclopedie berbere”, 27, 3565-3567.
MODERAN Y. (2003), Les Maures et L’Afrique romaine (IV-e-VII-e siecle), Rome.
MODERAN Y. (2005), Kahina, „Encyclopedie berbere”, 27, 4102-4111.
MODERAN Y. (2008), Koceila, „Encyclopedie berbere”, 28-29, 4255-4264.
MONES H. (1992), The Conquest of North Africa and Berber resistance, [in:] General History of Africa, Vol. III.
Africa from seventh to the Eleventh Century, M. ELFASI (ed.), Paris, 224-245.
RUSWORTH A. (2004), From Arzuges to Rustamids: State formational and Regional Identity in the Pre-Sahar
zone, [in:] Vandals, Roman and Berbers: New Perspectives on Late Antique North Afica, A. MERRILLS (ed.),
Aldershot, 77-98.
SLOUSCHZ N. (1909), La race de la Kahina, „Revue Indigène”, 44, 573-583.
TALBI M. (1971), Un noveau fragment de l’histoire de L’Occident musulman: l’epoppe d’al Kahina, „Cahiers de
Tunisie”, 19, 19-52.
АЛЬФАН Л. (2006), Великие империи варваров. От Великого переселения народов до тюркских завоеваний
XI века, Москва.
БОЛЬШАКОВ О. Г. (1993), История халифата, Т. II: Между двумя Гражданскими войнами, Москва.
БОЛЬШАКОВ О. Г. (1998), История халифата, Т. III: Между двумя Гражданскими войнами, Москва.
БОЛЬШАКОВ О. Г. (2010), История халифата, Т. IV: апогей и падение Халифата, 690-950, Москва.
ГРЮНЕБАУМ Г. Э. (1986), Классический ислам. Очерки истории (600-1258), Москва.
ЖЮЛЬЕН Ш. А. (1961a), История Северной Африки. С древнейших времен до арабского завоевания.
Тунис, Алжир, Марокко, т. 1., Москва.
ЖЮЛЬЕН Ш. А. (1961б), История Северной Африки. Тунис, Алжир, Марокко. От арабского завоевания
до 1830 года, т. 2, Москва.
КЕННЕДИ Х. (2010), Великие арабские завоевания, Москва.
МЮССЕ Л. (2006), Варварские нашествия на Западную Европу: волна вторая, Санкт-Петербург.
ПИГУЛЕВСКАЯ Н., (1964), Арабы у границ Византии и Ирана, Москва/Ленинград.
УДАЛЬЦОВА З. В. (1952), Народные движения в Северной Африке, „Византийский Временник”, 5, 15-48.
ЧУРАКОВ М. В. (1958), Завоевание Северной Африки арабами, „Палестинский сборник”, 3, 107-126.
Summary:
North African frontier and nomads (IV-VII centuries)
This article deals with to the Berbers as a part of the frontier in Africa. Berbers for a fee under
the Romans and Byzantinians agreed to carry the service on the border. Uprising Berber population when Roman
power was due to abuse of the local Roman authorities. Byzantium faced already with the states of the Berbers,
who have expanded their holdings due to their sedentary neighbors. Byzantines attracted Berbers in the service of
offering them cash grants, as well as providing support against other Berbers. From Romans and Byzantines and
Berbers took over the titulature and existence of sedentary settlements. During the Arab expansion of the semi-
sedentary Berbers was a allies of the Byzantines. Their leader Kuseyla wanted to integrate into the Byzantine
society. Berber nomads also raided the agricultural population of the provinces of Africa and Mauritania, without
changing the normal lifestyle.
Key words: nomads, frontier, Africa, the Roman Empire, Byzantium

147 | P a g e
148 | P a g e
ISSN 2299-2464
Katarzyna MAKSYMIUK (Siedlce University, Poland)
Die finanziellen Abrechnungen in den persisch-römischen Kriegen in den Zeiten

der Sasaniden
Suchwörter: Rom, Iran, Kaukas, Kriege, Diplomatie, Finanzielle Abrechnungen, Sasaniden
Im Jahr 224 haben die Sasaniden in Persien die Macht übernommen.1 Schon am Ende dieses
Jahrhunderts haben Persien und Rom regelmäßige, diplomatische Beziehungen angeknüpft.
Die Erhöhung der Bedrohung seitens Hunnen 2 und, was wichtiger zu sein scheint, die Teilung
Armeniens,3 das Ursache von jahrelangen Konflikten war, haben die persisch-römischen Beziehungen
auf eine andere Ebene gebracht. Die Diplomatie wurde immer mehr zur Alternative für militärische
Handlungen.4 Finanzielle Abrechnungen stellen einen interessanten Aspekt der Diplomatie dar.5
Die Fragen, die sich im Aufsatz stellen, sind die folgenden: Seit welcher der Vereinbarungen
wurde sich das römische Reich zu den regelmäßigen Zahlungen an Persien verpflichtet?6 Welches Ziel
hatte Šahānšāh, als er Subsidien von Kaisern verlangte? War die Forderung der Teilnahme
des römischen Reiches an den Kosten der Verteidigung von den Kaukasuspässen eine wirkliche
Ursache der finanziellen Forderungen seitens persischer Könige?
Die erste Information über eine Übersendung der finanziellen Mittel von dem römischen
Kaiser an den sasanidischen König wurde in die Inskription des Großkönigs Šāpur (242-272),
auf Ka’ba-ye Zardošt (ŠKZ) angebracht.7 Es scheint aber, dass die Summe von 500 000 Denaren,8
von der im Text gesprochen wird, eine einmalige Zahlung für die Entlassung von römischen Geiseln,
die in der Schlacht bei Pērōz Šāpur in Gefangenschaft geraten sind, gewesen sei. 9
Von den wirklichen Gesprächen, die regelmäßige Zahlungen betreffen, können wir erst
im Bezug auf die zweite Hälfte des 4. Jahrhunderts. Eine Basis für diese Erwägungen stellt hier der

Institute of History and International Relations, szapur2@poczta.onet.pl
1
POUSHARIATI (2008); DARYAEE (2009); RAHIM SHAYEGAN (2011); MAKSYMIUK (2011);
MAKSYMIUK (2015).
2
GREATREX, GREATREX (1999) 65-75; BIVAR (2004) 198-201; STICKLER (2007) 29-37; PAYNE (2014).
3
GREATREX (2000) 35-48.
4
BLOCKLEY (1984) 28-49; WINTER (1988); WHITBY (2008) 120-140; PIRAS (2009) 301-316; CANEPA
(2009); NECHAEVA (2014).
5
PEKARY (1961) 275-283; BLOCKLEY (1985) 62-74; BÖRM (2008) 327-346; Aufrgrund Mangel an Quellen
ist es unmöglich, die Höhe der Einnahmen des sassanidischen Staates einzuschätzen, einen gewissen Einblick
in eine wirschafltiche Lage Persiens in dieser Zeit geben jedoch Werke über Steuerreformen im 6. Jahrhunhundert:
RUBIN (1995) 227-298; GARIBOLDI (2006).
6
Jährliche Zahlungen an Persien wurden offiziell im Jahr 562 vereinbart. Auf Grund des sog. 50-jährigen Friedens
verpflichtete sich Justinian für jährliche Zahlung in der Höhe von 4 centenaria (Pfund Gold).
7
ŠKZ 5/4/9: ud filipos kēsar amāh ō nemastīg āmad, ud gyān xūn dēnār panzsad-hazār ō-n dād, (ud) ped bāz
ēstād / W plypws kysr LN OL nymstyk ATYt W gy’n DME dynr IIIII-C ALPYN OLYN YNTNt pty b’z
HQAYMWt / Φίλιππος ὁ Καῖσαρ εἰς παράκνλησιν ἦλθεν καὶ τῶν ψ[υ]χῶν α[ὐτ]ῶν ἀντίτειμα πεντακοσίαν
χειλιάδα δηναρίων ἡμεῖν ἔδοτο καὶ εἰς φόρους ἡμεῖν ἔστη; BACK (1978) 284-371; Siehe auch Dinar aus Berlin
(SNS I, No 35): reverse: ēn ān ka-š firipōs kēzar ud hromāy pad bāz ud bandag<īh> estād hēnd; ALRAM, BLET-
LEMARQUAND, SKJÆRVØ (2007) 23.
8
denarius aureus nach BÖRM (2008) 328.
9
Im Bezug auf die Vereinbarung zwischen Šāpur I und Phillipus Arabs (244-249), westliche Quellen erwähnen
jedoch finanzielle Abrechnungen nicht; WINTER (1988) 97-107; MAKSYMIUK (2005) 55-57.
149 | P a g e
Text von Johannes Lydos, 10 wo der Autor feststellt, dass die Römer imstande seien, die Barbaren aus
Norden aufzuhalten, indem sie Artašat und seine Gegend kontrollierten. Die Situation änderte sich,
nachdem ein Teil der Region Trans-Trigritania an Šapur II. (309-379) nach dem Vertrag aus dem Jahr
363 übergegeben worden war,11 da Persien nicht imstande war, selbstständig dieses Territorium
zu verteidigen. Daher begannen zwei Mächte mit Verhandlungen über römische Subsidien für
die Verteidigung von Kaukasus. Diese Gespräche sollte Salutius im Namen des römischen Reiches
führen.12
Die indirekte Bestätigung dieses Faktes finden wir in syrischer Chronik Yeshu‘ Stylite, nach
der die Übergabe im Jahr 363 Nisibis an Šāpur II. eine Geldentschädigung war. Das heißt, Persien
sollte von der Stadt über 120 Jahre finanziell profitieren.13 Es stellt sich jedoch die Frage, warum
Ammianus Marcellinus nichts über die finanziellen Abrechnungen schreibt, obwohl er beinahe
Augenzeuge dieses Friedenschlusses war.
Nach Johannes Lydos wurden andere Gespräche, die eine Teilnahme Roms an Kosten
der Verteidigung von Kaukasus betrafen, von Theodosius II. (408-450) geführt. Großkönig Yazgerd
baute eine Festung, die den Übergang durch Kaukasus sperren sollte. 14 Mangel an finanzieller
Unterstützung seitens Rom, bei dem Bau der Festung Biraparah sollte Grund für den Einmarsch
persischer in die Provinz Syrien und Kappadokien.15 Der Kaiser übersandte über Sporacius ungewisse
Geldsummen, Yazgerd hat seine Truppen nach Persien zurückgezogen. 16
Johannes Lydos datiert dieses Ereignis nicht. Da man aufgrund des Textes nicht bestimmen
kann, welchen iranischen Herrscher der Verfasser meint, können wir nur einen breiten zeitlichen
Rahmen bestimmen, d. h. zwischen den Jahren 408 und 450 – zwischen dem Anfang der Herrschaft
von Theodosius II und dem Tod von Yazgerd I (399-420) oder zwischen den Jahren 439 und 450, also
zwischen dem Anfang der Herrschaft von Yazgerd II (439-457) und dem Tod von Theodosius II.
Diese Gespräche könnte man der Vereinbarung aus dem Jahr 408 oder aus dem Jahr 441 zuordnen. 17
Für die Anerkennung, dass die Vereinbarung im Jahr 408 durch Theodosius II und Yazgerd I
geschlossen wurde, spricht der Text Tabarī, der den Krieg 421-422 beschrieb.18 Der Text gab an, dass
„Mehr Narseh Sūrēn19 marschierte, mit 40 000 Soldaten, in Rom ein und zwang den Kaiser, den Tribut
weiter zu zahlen”. Nach Tabarī fand dieses Ereignis während der Herrschaft des Bahrām Gōr (420-
439).20 Es erhielten sich jedoch keine Informationen über Tätigkeiten der persischen Truppen in Syrien
und Kappadokien während der Herrschaft von Yazgerd I. Der Angriff der Truppen des Yazgerd II im
Jahr 440, den armenische Quellen erwähnen, hat sich bestätigt.21 Die durch Elĭsē dargetsellte
Beschreibung von diesen Ereignissen deckt sich mit der Fassung von Johannes Lydos. Der einzige
10
Joh. Lyd. De Mag. III 52-53.
11
MAKSYMIUK (2015) 101-102.
12
Saturninus Secundus Salutius, praefectus praetorio per Orientem in Jahren 361-365 und 365-367 (PLRE1 814-
817); Einer der Verhandlungspartner des im Jahr 363 geschlossenen Friedens; Amm. Marc. XXV 7. 7; Zos. III 31.
1.
13
Yeshu‘ Stylite VII.
14
Joh. Lyd. De Mag. III 52.
15
Joh. Lyd. De Mag. III 53: Ἐκ ταύτης τῆς ἀφορμῆς οἱ Πέρσαι Ῥωμαίοις ἐπετέθησαν, κατὰ σμικρὸν ἐπὶ τὰς
Συρίας καὶ Καππαδοκίας ἐκχεόμενοι, ὡς δῆθεν ἀδικούμενοι καὶ τὴν ὑπὲρ τῶν κοινῶν γενομένην δαπάνην κατὰ τὸ
ἐπιβάλλον Ῥωμαίοις ἀποστερούμενοι
16
Wahrscheinlich Flavius Sporacius, comes domecticorum peditorum seit 450 und consul seit 452 (PLRE2 1026-
1027); Joh. Lyd. De Mag. III 53: …ὥστε Σποράκιον τὸν πρῶτον ὑπὸ Θεοδοσίου τοῦ μείζονος ἐκπεμφθῆναι
διαλεχθησόμενον Πέρσαις· ὁ δὲ δυνάμει τε χρημάτων καὶ συνέσει λόγων ἐγγὺς ἔπειθε Πέρσαις, Ῥωμαίων ὥσπερ
χαριζομένων αὐτοῖς, ὑποφόρων Ῥωμαίων ἡσυχάζειν καὶ φίλους εἶναι.
17
Über die Vereinbarung aus dem Jahr 408: Sokr. HE VII 8; Soz. HE IX 4. 1; Cod. Iust. IV 63. 4; Die
Information über die Zahlung durch Arcadius (395-408) an Yazdgerd I 72 000 solidi seint in diesem Kontext
interessant zu sein, (Kerdenos. col. 586), wir können jedoch die Gründe, nach denen sich der Kaiser in diesem
Fall richtete, nicht nennen; über die Vereinbarung aus dem Jahr 441.
18
SYVÄNNE (2015) 78-85.
19
MAKSYMIUK (2015b).
20
Tabarī I 868.
21
Ełišē I s. 6; Mos. Khor. III 67.
150 | P a g e
Unterschied ist die Person des Unterhändlers. Es war wohl nicht Sporacius, sondern Anatolius. 22 Es
scheint also, dass Yazgerd II war König des Irans, den Johannes Lydos erwähnte. Es gibt jedoch keine
Grundlagen in den Quellen, um zu glauben, dass Theodosius II das Angebot des Königs angenommen
hat und sich zu regelmäßigen Zahlungen für die Verteidigung der Kaukasuspässe verpflichtete.
Weitere Information über sasandischen Forderungen finden wir im Text von Priskos von
Panion, der schrieb, dass Großkönig Pērōz I (459-484), um 464/465 vom Kaiser Leo I (457-474)
verlangte, dass er seine Truppen herschickt oder Kosten der Verteidigung der Festung Ioureipakh
bezahlt.23 Zeno (476-491) leistete zwar finanzielle Hilfe für die Erlösung Pērōz aus der Sklaverei
der Hunnen, Yeshu‘ Stylite betont jedoch, dass dies nur eine Geste des guten Willens von dem Kaiser
gewesen sei, und auf keinen Fall das Tribut.24 Nach dem Tod Pērōz im Jahr 484 gibt es keine
Bemerkungen über römische Leistungen. Rückfällige Geldforderungen hat Kawād I (488-496, 498-
531), um 500 erhoben. Der König hat sich in einem Brief an Anastasius (491-518) auf in seinem
Archiv gefundene schriftliche Verpflichtung Roms zur gegenseitigen Hilfe berufen. 25 Die Ablehnung
des Kaisers, der einen Kredit oder den Kauf der Festung in Kaukasus angeboten hatte,26 war der Grund
des Krieges in Jahren 502-506.27
Die Daten, die konkrete, vom Reich an den Iran bezahlte Beträge betreffen, finden wir
in Bezug auf das 6. Jahrhundert. Im Jahr 506 hat Anastasius, auf Grund des Waffenstillstands,
10 centenaria Gold (umgerechnet 72 000 solidi), an Kawād I bezahlt.28 Nach Quellen war das
eine Zahlung fürs Wiederkaufen der Stadt Amida.29 Im Jahr 518 hat Justin I (518-527) die Macht
übernommen. Kawād verlangte vom Kaiser die Überweisung von 50 centenaria (360 000 solidi),
das sollte die Zahlung für 10 Jahre sein (5 centenaria pro Jahr). Ähnliche Situation gab es nach
der Machtübernahme durch Justinian I (527-565).30 Im Jahr 532 haben Justinian I und Xusrō
Anōšīrvān (531-579) den ewigen Frieden geschlossen. Johannes Malalas erwähnte dabei
die Verpflichtung der Herrscher zur gegenseitigen Hilfe, nicht nur militärischen, sondern auch
finanziellen.31 Auf Grund dieses Vertrages zahlte Justinian 110 centenaria (792 000 solidi).32 Im Jahr
540 verlangte Xusrō I, nachdem er die Stadt Antiocheia erobert hatte, vom Kaiser einmalige Zahlung
in der Höhe 50 centenaria (360 000 solidi), gleichzeitig forderte er jährliche Zahlungen in der Höhe
5 centenaria (36 000 solidi). Diese Gelder sollten Subventionen für die Verteidigung Kaukasus sein. 33
Seit dem Waffenstillstand vom Jahr 545 reduzierte Xusrō seine die Höhe der jährlichen Zahlungen
betroffenen Forderungen bis 4 centenaria (28 800 solidi). Laut der westlichen Quellen hat Justinian
diesen Betrag für den 5-jährigen Waffenstillstand in Lazika gezahlt.34 Als Bedingung, Verhandlungen
im Jahr 551 zu führen, war die Zahlung 6 centenaria (43 200 solidi) an den Iran. Diese Summe
entspricht dem Zeitraum von 5 Jahren und 18 Monaten seit letzten Abrechnungen, außerdem forderte
der König 20 centenaria (144 000 solidi), einmalig bezahlt. Justinian wollte am Anfang diese Zahlung
in 4 Raten verteilen. Er begründete dies damit, dass er keine schriftliche Garantie über die Haltung
des Waffenstillstandes von Xusrō bekommen hatte. Schließlich hat er die Gesamtsumme auf einmal
gezahlt. Der Kaiser hat 46 centenaria (331 200 solidi) für 11 Jahre und 6 Monate gezahlt.35
22
magister militum per Orientem w Jahren 433-446 (PLRE2 84-86); Prokop (Hist. I. 2. 11-15) beschreibt
höchstwahrscheinlich dieses Ereignis, er indentifiziert jedoch falsch den persischen König als Bahrām Gōr.
23
Prisk. fr. 41. 1. 3-27.
24
Yeshu‘ Stylite VIII-X.
25
Mal. XVIII 44.
26
Theoph. AM 5996.
27
GREATREX (2010) 227-251.
28
Solidus - eine goldene römische Münze, die 1/72 eines Pfundes entsprach (in späteren Quellen als nomisma
bezeichnet).
29
Yeshu‘ Stylite LXXXI; Prok. Hist. I 9. 24.
30
Chronicon 724, s. 111; Mika’el Rabo IX 16; Zachariah VIII 5.
31
Mal. XVIII 76.
32
Prok. Hist. I 22. 3-5; Zachariah IX 7.
33
Prok. Hist. II 10. 19-24; Tabarī I 898.
34
Prok. Hist. II 28. 10.
35
Prok. Hist. VIII 15. 16-18.
151 | P a g e
Die jährlichen Zahlungen wurden offiziell im Jahr 562 vereinbart. Auf Grund des sogenannten
50-jährigen Friedens verpflichtete sich Justinian für eine Zahlung in der Höhe von 4 centenaria
(28 800 solidi) jährlich. Die Summe für die ersten 10 Jahre ist in 2 Raten verteilt worden, die erste
Rate für 7 Jahre in der Höhe von 28 centenaria (201 600 solidi) ist sofort gezahlt worden, die andere
sollte nach 7 Jahren gezahlt werden.36 Finanzielle Verpflichtungen befanden sich nicht im Haupttext
des Vertrags, sondern in einer separaten Klausel, die vor den richtigen Verhandlungen besprochen
worden ist. Auf dieser Basis kann man annehmen, dass Vereinbarung dieser Verpflichtungen als
Bedingung für weitere Gespräche war. Justin II (565-578) verlangte eine Neuverhandlung
des Vertrages, und im Jahr 572 lehnte er alle Zahlungen an den Iran ab.37 Tätigkeiten des Kaisers
führten zum erneuten Kriegsausbruch. Im Jahr 547 schloss man den einjährigen Waffenstillstand,
für den das Reich 6 centenaria (43 200 solidi) gezahlt hat. Im nächsten Jahr verlängerte man ihn um
3 Jahre, diesmal nach den Zahlungen aus dem Jahr 562 – 12 centenaria (86 400 solidi).38 Erst im
Jahr 578 verzichtete Xusrō I auf regelmäßige Zahlungen vom Reich. 39
Anhand Quelltexten kann man fraglos feststellen, dass der Kaiser sich zu regelmäßigen
jährlichen Zahlungen im Jahr 562 verpflichtet hat. Dies bestätigt die Information von Prokop über
den Waffenstillstand vom Jahr 551. Bedingungen dieses Waffenstillstandes waren im Reich sehr
unbeliebt. Es ging nicht nur um die Verstärkung der Position Irans in Kaukasus, sondern wichtiger
war der Grund von Zahlungen, wie es scheint. Prokop hat ironisch geschrieben, dass „Geld wurde
gezahlt angeblich für befristete Waffenruhen, und diesen Tribut nannte man Vertrag“.40
Wenn man jedoch die Beträge, die durch Kaiser aufgrund einzelnen Vereinbarungen
im 6. Jahrhundert gezahlt wurden, im Vergleich mit der Höhe der jährigen Zahlungen an persische
Herrscher, analysiert, kann man die These stellen, dass Vereinbarungen über regelmäßige Zahlungen
schon früher geschlossen wurden. Auf Grund des Ewigen Friedens 532 zahlte Justinian 110 centenaria
Gold an Xusrō I. Die Hauptfrage ist, warum er gerade diesen Betrag gezahlt hatte? Wenn wir ihn
in 5 Raten verteilen, d.h. die Höhe von jährlichen Zahlungen, die Kawād von folgenden Kaisern
verlangt hatte, bekommen wir 22 Jahre. Wenn wir dasselbe mit dem Betrag von 10 centenaria machen,
die Anastasius im Jahr 506 gezahlt hatte, können wir annehmen, dass diese 10 centenaria kein Preis
fürs Wiederkaufen von Amida (wie manche Quellen angeben), sondern eine Zahlung für Jahre 507-
508. In diesem Fall wäre die Verpflichtung zu regelmäßigen, jährlichen Zahlungen schon im Jahr 506
entstanden. Damit kann man Forderungen von Kawād an Justin I und Justinian I erläutern, indem sie
die Macht übernahmen. Diese Tatsache wird auch durch die Höhe finanzieller Regelungen, die im
Ewigen Frieden vereinbart worden waren. Die Summe von 110 centenaria war eine rückständige
Zahlung für 22 Jahre (d.h. für Jahre 509-530). Außerdem verlangte Xusrō nach der Eroberung
der Stadt Aniocheia im Jahr 540, von Justinian einmalige Summe von 50 centenaria. Er betonte dabei,
dass dieses Geld keine Garantie für den Kaiser sei, dass der Iran keine militärischen Handlungen
führen wird, auch in der Zukunft. Xusrō erwartete auch eine Verpflichtung zur regelmäßigen Zahlung
in der Höhe von 5 centenaria jährlich. Man sollte also annehmen, dass die Summe von 5 centenaria
eine rückständige Zahlung für Jahre 531-540. Der Waffenstillstand vom 545 Jahr hat jährliche
Verpflichtungen des Kaisers bis 4 centenaria reduziert, die man sofort gezahlt hat. Ich glaube, sie
bezogen sich auf Jahre 541-545. Im Jahr 551 zahlte Justinian 46 centenaria für 11 Jahre und 6 Monate,
die den Jahren 546-557 entsprechen. Im Jahr 557 führte man weitere Gespräche und alle Zahlungen
wurden suspendiert.
Zusammenfassend, sollte man annehmen, dass die Vereinbarung über regelmäßige Zahlungen
wurde im Jahr 506 geschlossen. Die finanziellen Regulierungen waren Bedingung, mit weiteren
Gesprächen anzufangen, was Menander erwähnt, indem er den 50-jährigen Frieden beschreibt.
Deshalb kann man feststellen, dass der Iran die Gespräche über Waffenruhen führte, nachdem alle
rückständigen Zahlungen durch den Kaiser gezahlt waren. Die Höhe von Beiträgen, die die folgenden
36
Men. Prot., fr. 6. 1. 134-154; Th. Sim. III 9. 10; GARIBOLDI (2009) 249-259.
37
Mika’el Rabo X 1; Th. Sim. III 9. 3.
38
Men. Prot., fr. 18. 4.
39
Men. Prot., fr. 20. 2. 15-69.
40
Prok. Hist. VIII 15. 16-18.
152 | P a g e
Herrscher an persische Könige im 6. Jahrhundert gezahlt hatten, wurden nicht ad hoc während
einzelnen Verhandlungen vereinbart. Sie war Folge der Vereinbarung zwischen Anastasius und Kawād
(506) und später ist sie reduziert worden, durch Vereinbarungen zwischen Justinian und Xusrō (545).
Das andere Problem, das im Kontext oben genannten finanziellen Abrechnungen

zu besprechen ist, ist der Grund, für den persische Herrscher ihre Forderungen erhoben haben.
Aus den Quellen ergibt sich, dass eine Forderung der Teilnahme durch das Reich an Kosten
der Verteidigung der Kaukasuspässe im Vordergrund steht. Die Begründung dafür wäre,
dass Bewohner des Reiches den Schutz der Pässe auch benutzt haben. Der persische Staat hat
auf eigene Kosten die Festung Ioureipakh/Biraparah gebaut. Die Tatsache, dass Jazdagerd II
im Jahr 439 den Thron bestieg, und im nächsten Jahr, aus Mangel an kaiserliche Subventionen für den
Bau, römische Gebiete angriff, lässt vermuten, dass es in diesem Fall ausschließlich um den Umbau
der Festung ginge. Deshalb sollte man die Festung Ioureipakh/Biraparak mit Darband identifizieren,41
und nicht mit der Festung im Pass Dar’yal.42
Yeshu‘ Stylite und Johannes Malas stellen den iranischen Staat als Bankrotteur dar.43
Die innere Krise an der Wende des 5. und des 6. Jahrhunderts erschütterte ohne Zweifel persische
Wirtschaft. Die Krise war Folge einer mehrjährigen Dürre und der Bewegung der Mazdakiten. 44
Zusätzlich war der königliche Schatz war belastet mit Zahlungen an die Hephthaliten.45 Es gibt keine
Angaben, um den Einfluss der Steuerreform des Staates (ca. 530) auf seine finanzielle Lage in
der Regierungszeit Xusrō I. Wurde eine Forderung der jährlichen Zahlungen vom Kaiser durch einen
ökonomischen Faktor determiniert, d h. durch finanzielle Schwäche von Persien?
Aus den vorherigen Überlegungen ergibt sich, dass Persien feste, jährliche Zahlungen in
der Höhe von 5 centenaria (36 000 solidi), und seit 545 4 centenaria (28 800 solidi) verlangte. Wenn
wir diese Erwartungen mit Forderungen von Atilla, der im Jahr 447 Zahlungen in der Höhe von
151 000 solidi, 46 jährlich verlangte oder mit Forderungen von den Avaren vom Jahr 574 –
80 000 solidi,47 vergleichen, dann müssen wir feststellen, dass sie nicht besonders überhöht waren.
Vergleichsweise, der Bau der Kirche San Vitale in Ravenna hat Konstantinopel 26 000 solidi
gekostet.48 Außerdem, wenn wir Beträge, die Xusrō I infolge im Westen geführten Feldzügen
bekommen hat, analysieren, müssen wir annehmen, dass eventuelle jähriche Zahlungen sehr niedrig
waren und hätten auf keinen Fall Staatsfinanzen verbessert. Warum forderte der König nur 5 (später 4)
centenaria Gold jährlich, wenn er z. B. von Bewohnern der Städte: Chalkis, Hierapolis, Edessa und
Konstantia im Jahr 540 Lösegeld in der Höhe von 8 centenaria bekommen hat,49 und die Bewohner
von Edessa haben ihm im Jahr 543 5 centenaria Gold gezahlt, die Bewohner von von Dara –
10 centenaria Gold?50 Nach der Eroberung von Dara im Jahr 573 übernahmen persische Truppen
200 centenaria (1 440 000 solidi),51 Xusrō verlangte aber weiter jährliche Zahlungen. Auf diesem
Grund kann man annehmen, dass Forderungen der regelmäßigen, jährlichen Zahlungen nicht durch
die wirtschaftliche Lage Persiens determiniert wurde.
41
Die Festung wurde während der armenischen Rebelle zerstört, um 450: Die Hunnen unter der Führung
von Ambazuk (PLRE2 68) besassen sie zeitlich, in der Regierungszeit von Pērōz I (Prok. Hist. I 10. 9-
12). Schließlich, nachdem Kawād I sie übernommen hatte, wurde sie nach 506 umgebaut. Den Umbau
setzte Xusrō fort..
42
Siehe: KETTENHOFEN (1994) 13-19.
43
Yeshu‘ Stylite XVIII; Mal. XVIII 44.
44
HARTMANN (2005) 89-98; JACKSON BONNER (2015) 114-118; MAKSYMIUK (2015b).
45
Prok. Hist. I 7. 1.
46
Prisk. fr. 9. 3.
47
Th. Sim. I 3. 7.
48
BÖRM (2008) 334.
49
Prok. Hist. II 6. 24; II 12. 2; II 13. 6; II 13. 28.
50
Prok. Hist. II 27. 46; II 13. 28-29.
51
Joh. Eph. HE VI 5.
153 | P a g e
Warum haben die Großkönige relativ niedrige, aber dafür regelmäßige Zahlungen vom Kaiser
verlangt?
Hier muss man die sassanidische Konzeption der königlichen Macht erwähnen. 52
Die Grundlage für die Regierungszeit des ersten Königs der neuen Dynastie, Ardāšīr I (224-242) war
das ihm vom Gott Ohrmazd gegebene farrah.53 Farrah (xvarənah - Glanz, Ehre) war als göttliche Kraft
oder Energie gemeint, die eine unerlässliche Bedingung der Regierung war. 54 Sassaniden haben sich
selbst als Nachfahrer der mythischen Dynastie Kayāniān, der legitimen Inhaber von farrah,
dargestellt.55 Im Bezug auf diese Konzeption hat Kawād I seinen Söhnen Namen von Kayāniān
gegeben.56 In diesem Zusammenhang ist die Aufstellung durch Xusrō I drei leerer Stühle
im Audienzsaal in Ktesiphon zu verstehen. Die waren symbolisch für türkische, chinesische und
römische Herrscher vorgesehen, die sich den persischen Königen, den einzigen Inhabern von farrah
unterordnen.57
Jährliche, regelmäßige Zahlungen wurden als Zeichen der Abhängigkeit interpretiert.
Als Hinweis dient hier ein Quellentext von Johannes von Ephesos, der diplomatische Handlungen
Zemarchos 58 bei Türken in Jahren 568-572 beschrieben hat. Einer der Häuptlinge sollte fragen: „Ist
das wahr, was Perser sagen, dass der römische König ein Sklave des persischen Königs sei und ein
jährliches Tribut zahlen müsse?”59 Ähnliche Interpretation finden wir bei Firdawsī in Šāhnāmeh, wenn
das Tribut mehrmals als Huldigung erwähnt wird.60 Die Interpretation jährlicher Zahlungen als Form
eines Tributs erscheint auch in westlichen Texten. Prokop hat darüber in Bezug auf
den Waffenstillstand vom Jahr 551 geschrieben, 61 sowie auch Theophylakt Simmokatta, indem er
festgestellt hat, dass der Kaiser im Jahr 562 jährliche Zahlungen gewährte, als ob er Lehensträger
wäre.62
Zusammenfassend sollte man annehmen, dass Sassaniden keine hohen finanziellen
Forderungen gegenüber Rom erhoben haben. Sie legten einen großen Wert auf die Regelmäßigkeit.
Den persischen Königen ging es nicht um Gold, das sie in viel größerer Menge einnehmen konnten,
indem sie Grenzgebiete angegriffen haben, sondern um das Zeigen ihrer Oberherrschaft über den
Kaiser.
Bibliographie
Quellen
Ammianus Marcellinus, Res Gestae, ed. W. SEYFARTH, Leipzig 1978.
Chronicon Miscellaneum ad AD 724 pertinens, ed. J. B. CHABOT, Paris 1903, 61-119.
Codex Iustinianus, [in:] Corpus Iuris Civilis, ed. P. KRÜGER, t. 2, Berlin 1954.
Ełišē, History of Vardan and the Armenian War, ed. R. W. THOMSON, , Cambridge, Mass. 1982.
Firdawsī, Šāhnāmeh, v. 7, ed. A. G. WARNER, E. WARNER, London 1915.
Georgii Cedreni Compendium historiarum: cui subjiciuntur excerpta ex breviario Joannis Scylitzæ curopalatæ,
ed. J. P. MIGNE, Paris 1894.
Ioannes Lydus Laurentius, De Magistratibus rei publicae Romanae, ed. J. M. EBERHART, Paris 1812.
Ioannes Malalas, Chronographia, ed. J. THURN, Berlin/New York 2000.
52
CHOKSY (1988) 35-52; GNOLI (1989); SOUDAVAR (2003); BÖRM (2007) 92-111; HUFF (2008) 31-59.
53
Kârnâmak-i Artakhshîr Pâpakân IV 15.
54
LUBOTSKY (1998) 479-488; GNOLI (1999) 312-319.
55
DARYAEE (2010) 91-108; CANEPA (2010) 563-596; CANEPA (2013) 64-90.
56
DARYAEE (1995) 136-137.
57
DARYAEE (2005) 393; HUYSE (2006) 182-189; PAYNE (2013); MAKSYMIUK (2015a)
58
magister militum per Orientem im Jahr 569 (PLRE3 1416-1417); Men. Prot., fr. 10. 2-5; DOBROVITS (2011)
373-409.
59
Joh. Eph. HE VI 23.
60
Firdawsī XLI 1. 10; 1. 15, 3. 4; 3. 6; 3. 11.
61
Prok. Hist. VIII 15. 16.
62
Th. Sim. III 9. 10; Umso mehr, als er, im Bezug auf die Vereinbarung 591 ( in der Persien keine finanziellen
Vorderungen erhoben hat), schrieb, dass der Frieden zu gleichen Bedingungen geschlossen worden wäre. (Th.
Sim. V 15. 2).
154 | P a g e
Iohannes Ephesinus, Historiae ecclesiasticae pars tertia, ed. E. W. BROOKS, Louvain 1952.
Kârnâmak-i Artakhshîr Pâpakân, the original Pahlavi text, with transliteration in Avesta characters, translation
into English and Gujarati, and selctions from the Shâhnâmeh, ed. E. K. ÂNTIÂ, Bombay 1900.
Menander, The History of Menander the Guardsman, ed. R. C. BLOCKLEY, Liverpool 1985.
Chronique de Michel le Syrien Patriarche Jacobite d'Antioche (1166-1199), ed. J. B. CHABOT, Paris 1899-1910.
Moses Khorenats'i, History of the Armenians, ed. R. W. THOMSON, Cambridge, Mass. 1978.
Priscus of Panium, [in:] The Fragmentary Classicising Historians of the Later Roman Empire, ed. R. C.
BLOCKLEY, Liverpool 1983, 222-376.
Procopius, Bella, ed. H. B. DEWING, Cambridge, Mass., 1914-1928.
Socrates (Scholasticus), Kirchengeschichte, ed. G. C. HANSEN, Berlin 1995.
Sozomen, Kirchengeschichte, ed. J. BIDEZ, rev. G. C. HANSEN, Berlin 1995.
ŠKZ - BACK M., Die sassanidischen Staatsinschriften. Studien zur Orthographie und Phonologie des
Mittelpersischen der Inschriften zusammen mit einem etymologischen Index des mittelpersischen Wortgutes und
einem Textcorpus der behandelten Inschriften, Tehran/Leiden 1978, 284-371.
Tabarī, The History of al-Tabarī, The Sāsānids, the Byzantines, the Lakhmids, and Yemen, ed. C. E. BOSWORTH,
New York 1999.
Theophanes, Chronographia, ed. C. DE BOOR, Leipzig 1883.
Theophylact Simocatta, Historiae, ed. C. DE BOOR, rev. P. WIRTH, Stuttgart 1962.
The chronicle of Joshua the Stylite: composed in Syriac A.D. 507, ed. W. WRIGHT, Cambridge 1882.
The Syriac Chronicle known as that of Zachariah of Mitylene, ed. E. W. BROOKS, J. F. HAMILTON, London
1899.
Zosime, Histoire Nouvelle, ed. F. PASCHOUD, Paris 1979-1989.
Literatur
ALRAM M., GYSELEN R. (2003), The Sylloge Nummorum Sasanidarum 1, Ardashir I. - Shapur I.,
Paris/Berlin/Wien.
ALRAM M., BLET-LEMARQUAND M., SKJÆRVØ P.O. (2007), Shapur, king of kings of Iranians and non-
Iranians, „Res Orientales”, 17, 11-40.
BIVAR A. D. H. (2004), Hephthalites, „Encyclopaedia Iranica”, 12, 198-201.
BLOCKLEY R. C. (1984), The Romano-Persian peace treaties of ad 299 and 363, „Florilegium”, 6, 28-49.
BLOCKLEY R. C. (1985), Subsidies and diplomacy: Rome and Persia in late antiquity, „Phoenix”, 39, 62-74.
BÖRM H. (2007), Prokop und die Perser: Untersuchungen zu den römisch-sasanidischen Kontaktenin
der ausgehenden Spätantike, Stuttgart.
BÖRM H. (2008), „Es war allerdings nicht so, daß sie es im Sinne eines Tributes erhielten, wie viele meinten...“
Anlässe und Funktion der persischen Geldforderungen an die Römer (3.-6. Jh.), „Historia”, 57, 327-346.
CANEPA M. (2009), The Two Eyes of the Earth: Art and Ritual of Kingship between Rome and Sasanian Iran,
London.
CANEPA M. (2010), Technologies of Memory in Early Sasanian Iran: Achaemenid Sites and Sasanian Identity,
„American Journal of Archaeology”, 114, 563-596.
CANEPA M. (2013), Building a New Vision of the Past in the Sasanian Empire: The Sanctuaries of Kayānsīh and
the Great Fires of Iran, „Journal of Persianate Studies”, 6, 64-90.
CHOKSY J. (1988), Sacral Kingship in Sasanian Iran, „Bulletin of the Asia Institute”, 2, 35-52.
DARYAEE T. (2005), Sasanians and their Ancestors, [in:] Proceedings of the 5th Conference of the Societas
Iranologica Europea (Ravenna, 6-11 ottobre 2003) vol. 1 - Ancient & Middie Iranian Studies, A. PANAINO, A.
PIRAS (Hgg.), Milano, 287-293.
DARYAEE T. (2009), Sasanian Persia, The Rise and Fall of an Empire, London/New York.
DARYAEE T. (2010), The Idea of Ērānšahr: Jewish, Christian and Manichaean Views in Late Antiquity, [in:]
Iranian identity in the Course of History, C. CERETI (Hg.), Rome, 91-108.
DARYAEE, T. (1995), Keyanid History or National History? The Nature of Sāsānian Zoroastrian
Historiography, „The Journal of the Society for Iranian Studies”, 28. 3-4, 121-145.
DOBROVITS M. (2011), The Altaic world through Byzantine eyes: Some remarks on the historical circumstances
of Zemarchus’ journey to the Turks (AD 569-570), „Acta Orientalia”, 64. 4, 373-409.
GARIBOLDI A. (2006), Il regno di Xusraw dall'anima immortale. Riforme economiche e rivolte sociali nell'Iran
sasanide del VI secolo, Milano.
GARIBOLDI A. (2009), Le clausole economiche della Pace dei 50 anni (561/62), „Bizantinistica”, 11, 249-259.
GNOLI G. (1989), The Idea of Iran. An essay on its origin, Rome.
GNOLI G. (1999), Farr(ah), „Encyclopedia Iranica”, 9, 312-319.
155 | P a g e
GREATREX G. (2000) , The background and aftermath of the partition of Armenia in AD 387, „Ancient History
Bulletin” , 14, 35-48.
GREATREX G. (2010), Procopius and Pseudo-Zachariah on the Siege of Amida and its Aftermath (502-6), [in:]
Commutatio et Contentio: Studies in the Late Roman, Sasanian, and Early Islamic Near East in Memory of Zeev
Rubin, H. BÖRM, J. WIESEHÖFER (Hgg.), Düsseldorf, 227-251.
GREATREX M., GREATREX G. (1999), The Hunnic Invasion of the East of 395 and the Fortress of Ziatha,
„Byzantion”, 69, 65-75.
HARTMANN U. (2005), Mazdak und die Mazdakiten - Persisches Reich, 528/29, [in:] Politische Morde. Vom
Altertum bis zur Gegenwart, M. SOMMER (Hg.), Darmstadt, 89-98.
HUFF D. (2008), Formation and Ideology of the Sasanian State in the Context of Archaeological Evidence, [in:]
The Sasanian Era, V. S. CURTIS, S. STEWART (Hgg.), London/New York, 31-59.
HUYSE P. (2006), Die sasanidische Königstitulatur: Eine Gegenüberstellung der Quellen, [in:] Ērān ud
Anērān: Studien zu den Beziehungen zwischen dem Sasanidenreich und der Mittelmeerwelt, J. WIESEHÖFER, P.
HUYSE (Hgg.), Stuttgart, 181-202.
JACKSON BONNER M. R. (2015), Six Problèmes d’interprétation dans les règnes de Pērōz, Balāš, Jāmāsp et
Kavād, „Historia i Świat”, 4, 103-121.
KETTENHOFEN E. (1994), Darband, „Encyclopaedia Iranica”, 7. 1, 13-19.
LUBOTSKY A. (1998), Avestan xvarənah-: the etymology and concept, [in:] Sprache und Kultur. Akten der X.
Fachtagung der Indogermanischen Gesellschaft Innsbruck, 22.-28. September 1996, W. MEID (Hg.), Innsbruck,
479-488.
MAKSYMIUK K. (2005), Polityka Sasanidów wobec wschodnich prowincji Cesarstwa Rzymskiego w III w. n.e.,
Siedlce.
MAKSYMIUK K. (2011), Pogranicze persko-rzymskie w działaniach Husrowa I Anuszirwana, Geneza
problemów polityczno-religijnych w relacjach Iranu i Rzymu w okresie sasanidzkim, Siedlce.
MAKSYMIUK K. (2015), Geography of Roman-Iranian wars. Military operations of Rome and Sasanian Iran,
Siedlce.
MAKSYMIUK K. (2015a), Duo ophthalmoi ton kosmon - The problem of reverence in Irano-Roman relations of
the Sasanid Period (im Druck)
MAKSYMIUK K. (2015b), The Parthian nobility in Xusrō I Anōšīrvān court, [in:] Elites in the Ancient World, v.
2, eds. D. OKOŃ, P. BRIKS, Szczecin 2015, s. 189-198.
NECHAEVA E. (2014), Embassies-Negotiations-Gifts: Systems of East Roman Diplomacy in Late Antiquity,
Stuttgart.
PAYNE R. (2013), Cosmology and the Expansion of the Iranian Empire, 502-628 CE, „Past and Present”, 220.1,
3-31.
PAYNE R. (2014), The reinvention of Iran: The Sasanian Empire and the Huns, [in:] The Cambridge companion
to the age of Attila, M. MAAS (Hg.), Cambridge , 282-300.
PEKARY TH. (1961), Le « tribut » aux Perses et les finances de Philippe l'Arabe, „Syria”, 38, 275-283.
PIRAS A. (2009), Ritualità della comunicazione: scambi di lettere tra Bisanzio e la Persia, A proposito delle
relazioni tra la Persia e Bisanzio: il trattato della Lazica, „Bizantinistica”, 11, 301-316.
POUSHARIATI P.(2008), Decline and Fall of the Sasanian Empire, NewYork/London.
Prosopography of the Later Roman Empire 1, ed. A. H. M. JONES, Cambridge 1971.
Prosopography of the Later Roman Empire 2, ed. J. R. MARTINDALE, Cambridge 1980.
Prosopography of the Later Roman Empire 3, ed. J. MORRIS, Cambridge 1992.
RAHIM SHAYEGAN M. (2011), Arsacids and Sasanians. Political Ideology in Post-Hellenistic and Late
Antique Persia, Cambridge.
RUBIN Z. (1995), The Reforms of Khusro Anurshiwan, [in:] The Byzantine and early Islamic Near East 3, A.
Cameron (Hg.), Princeton , 227-298.
SOUDAVAR A. (2003), The Aura of Kings, Costa Mesa.
STICKLER T. (2007), Die Hunnen, München.
SYVÄNNE I. (2015), The Reign of Bahrām V Gōr: The Revitalization of the Empire through Mounted Archery,
„Historia i Świat”, 4, 71-102.
WHITBY M. (2008), Byzantine diplomacy: good faith, trust and co-operation in international relations in Late
Antiquity, [in:] War and Peace in Ancient and Medieval History, PH. DE SOUZA, J. FRANCE (Hgg.),
Cambridge, 120-140.
WINTER E. (1988), Die sasanidisch-römischen Friedensvertrage des 3. Jahrhunderts n. Ch., Frankfurt/Main.
156 | P a g e
Summary:
The financial statements in the Persian-Roman wars during of the Sasanian
Research of the Irano-Roman relations seems dominated by teh military perspective. This situation is
cause by the very nature of the sources which mention both states mostly in light of the warfare waged between
them. Equally fascinating are the diplomatic relations between Rome and Iran. One of the most interesting aspects
of non-military relations are financial flows between both states. According to John Lydos, king Yazgerd was to
offer emperor Theodosius II (408-450) building together a fortress which was to block the passage through
Caucasus. At the same time the king demanded from the emperor participation in the costs of the defense of the
fortress. The problem of the reconciliation of the payments for defending of the Caucasian frontier became the
grudge between the states making the rectification of the relationships even more difficult. The key problem seems
to determine the peace negotiations which initiated Iranian claim towards the Empire. The second problem might
be the motives which drove Iranian monarchs in their financial claims towards the emperors.
Keywords: Rome, Iran, Caucasus, wars, diplomacy, financial statements, Sasanian
157 | P a g e
158 | P a g e
ISSN 2299-2464
Michael Richard JACKSON BONNER (Canada)
The Rebellion of Anōš Āzād

Keywords: Xusrō Anōšīrvān, Sohrab and Rustum, Dīnawarī, Anōš Āzād, Xwadāy Nāmag, Iranian Christianity,
Firdawsī, Mār Aba, Procopius
Introduction
So, on the bloody sand, Sohrab lay dead;

And the great Rustum drew his horseman's cloak
Down o'er his face, and sate by his dead son.
As those black granite pillars, once high-rear'd
By Jemshid in Persepolis, to bear
His house, now 'mid their broken flights of steps
Lie prone, enormous, down the mountain side—
So in the sand lay Rustum by his son.
Matthew Arnold’s poem Sohrab and Rustum, from which that quotation comes, is the Anglo-
Saxon world’s main point of entry into the mythical cycles of the Iranian National Epic. It is a free
adaptation of one of the most famous Iranian legends of the mythical past: a tale of father and son, who
meet unknowingly on the field of war and whose single combat ends in the death of the son. Like
Hamlet, the Oedipus, and even Star Wars or Indiana Jones and the Last Crusade, Arnold’s Sohrab and
Rustum can be understood as a warning against the self-destructive consequences of rivalry between
father and son and attempted patricide. But Arnold did not introduce this theme into his adaptation
from Iranian lore. He did not even exaggerate it, because conflict between father and son is
a prominent theme throughout the Iranian National Epic, as it is in all mythology. So this theme is right
where we would expect to find it in the most ancient part of the Iranian epic tradition.
And yet the theme of father and son rivalry is to the fore even in the parts of the Iranian epic
tradition purporting to be historical. Sasanian reigns marked by heresy, military disaster, or failed
foreign or domestic policy are never judged on their own merits or by their real consequences, but are
rather condemned because the kings in question did not live up to the measure of their forefathers.
Harsh criticisms of Pērōz, Kawād I, and Hormozd IV spring to mind here, and these can be seen as
damnationes memoriae from the following reign. We can also recall that native Iranian tradition
accused Xusrō II of having his father Hormozd IV murdered: an ignominious beginning to a reign
which ended in death at the behest of his son Kawād II, and which ultimately ushered in the rule
of Islam and the victorious Arabs.
Such tales of the humiliated pride and pomp of the ‘Kisras’ would have pleased a puritanical
Muslim audience in the extreme youth of their religion. Modern-day Fanatics of the new caliphate or
so-called ‘Islamic State’ would probably also take a kind of Schadenfreude in them now — if they
could read them. But stories of royal degeneracy and the collapse of the Sasanids do not arouse
the same pathos that we feel in the story of Suhrab and Rustam. Only one story in the Sasanian part of
the Iranian National Epic commands similar feeling and this is the story of Anōš Āzād’s rebellion
against his father Xusrō Anōšīrvān.
Background
Amongst all Arabic prose histories of Sasanian Iran, Dīnawarī’s account of the revolt of Anōš
Āzād is not only the earliest that has come down to us, but also the fullest. Tabarī, who is usually

http://www.mrjb.ca, mrjb@email.com
159 | P a g e
believed to be the greatest Muslim historian, omits the story of Anōš Āzād altogether, though he dwells
with great prolixity on other, seemingly trivial things. It is the poet Firdawsī, who offers by far
the longest and most elaborate account of the revolt of Anōš Āzād within the Iranian Epic tradition.
The anonymous Chronicle of Seert records a surprisingly different account of the Anōš Āzād story
which is difficult to reconcile with the others.
But before immersing ourselves further in the Iranian Epic tradition, we need to take stock of
the real history of the events in question. Only one non-Iranian source has picked up details of
the rebellion of Anōš Āzād, and this is Procopius’ Wars.1 The revolt against Xusrō I, led by his son
‘Anasozadus’, as Procopius calls him, began in the 540s in the midst of a war with New Rome when
the plague had broken out and Xusrō was thought dead. Procopius’ Bellum Persicum introduces
the mere fact of the revolt, and the full story is narrated in the Bellum Gothicum. Anasozadus was
exiled by his father for many transgressions, chief amongst which was philandering with his father’s
wives. Hearing of his father’s illness, Anasozadus raised up a revolt, which Xusrō’s general Phabrizus
crushed: Anasozadus is then taken captive and his eyelids are disfigured.
Indigenous Iranian tradition offers a somewhat different story. Xusrō’s son Anōš Āzād was
born to a Christian mother, who had refused to become a Zoroastrian. 2 Though Dīnawarī says at first
that Anōš Āzād differed from his father in religion and later implies that he was a Christian, Firdawsī
declares emphatically that the young rebel was a follower of Christ. The youth had been confined to
gaol in Gondēšāpūr, but when news of Xusrō’s illness reached him, Anōš Āzād escaped, recruited an
army of Christians, threw his father’s deputies out of Ahwaz, and began preparations to march on
Ctesiphon. Apart from mentioning the capture of Anōš Āzād and the restoration of Xusrō’s dominions,
Dīnawarī does not explain how this insurrection was dealt with, and his narrative ends abruptly.
The rest of the story is narrated only by Firdawsī in his Šāhnāmeh.
In Firdawsī’s account, Anōš Āzād’s insurrection begins when the Christian prince frees
the madmen imprisoned at Gondēšāpūr, and all Christians — even prelates, apparently — flock to his
banner. Some of the nobility were apparently also involved. A line, which editor Khaleghi-Motlagh
cites as a variant reading, makes the mother of Anōš Āzād the financier of the rebellion. News of
the insurrection reaches Xusrō, who then writes a letter to his lieutenant at Ctesiphon, Rām-Barzīn:
Xusrō expresses his anger, and expounds a rather dim view of Christians. The end of the story, found
only in Firdawsī, involves a battle between the armies of Anōš Āzād and Rām-Barzīn, and the rebel
dies the death of a Christian martyr. Anōš Āzād’s mother leads the Christians of Iran in mourning and
prepares a burial shroud and grave for her son.
Finally, the Chronicle of Seert presents an account of Anōš Āzād’s rebellion which is almost
unrecognisable.3 We read only that one of Xusrō’s sons revolted and took over Gondēšāpūr. Xusrō
reacts by accusing the patriarch of Iran of having prompted the insurrection in the first place, and he
then demands that that prelate put a stop to the revolt by threatening the dissidents with
excommunication. This apparently works: the revolt ends, and Xusrō leaves his Christian subjects
alone.
Sources
It is necessary to conjecture that the Anōš Āzād story underwent several transformations.
The real events in question must have been transmitted first by hearsay and rumour. This is how the
story reached Procopius in the mid 540s. Next, the story must have been written down — not by
someone connected to the Iranian court but by the community most interested in the revolt and its
outcome: Iranian Christians. This would probably mean that the story of Anōš Āzād was first put into
writing in Syriac, the common language of Christian Iran, probably before the end of Xusrō I’s reign in
1
Proc. Bella II 24. 8; VIII 10. 17-22.
2
Firdawsī, Nushin-Ravan, l. 743-980; Dīnawarī, p. 71-72. Cf. JACKSON BONNER (2015) 103-107. For the most
recent translation of Firdawsī’s narrative of Anōš Āzād’s revolt, see JACKSON BONNER [http://ctesiphon.huma-
num.fr/wp-content/uploads/2015/05/Shahnameh-Bonner-derni%C3%A8re-version.pdf]
3
Chr. Seert I, p. 70-71.
160 | P a g e
572. Later this document would have been put into Arabic by translators of Iranian literature during
the Abbasid translation movement in the middle to late eighth century. The Arabic translation of
the Anōš Āzād story was then worked into the farrago of texts which came to be known as the Xwadāy
Nāmag, made systematic most famously (but not exclusively) by Ibn Muqaffa’. 4 This would have been
the text that reached all later authors who wrote about the Anōš Āzād story from the ninth century
onwards. Finally, the Chronicle of Seert must have drawn on another collateral text: one that was
concerned less with the events in question than with their resolution on a political level. This would
have been a sixth-century Syriac text which was translated into Arabic and then excerpted by
the compiler of that Chronicle no later than 1020 — and then lost.
Reports of Anōš Āzād’s rebellion reached Procopius circuitously by word of mouth. In his
first report of the Anōš Āzād story, Procopius attributes it to the highest level of the Armenian church:
the historian apparently heard the tale from the Armenian general Valerian by way of a secret envoy
who heard about it from the brother of the Bishop of Dvin. 5 In the second instance Procopius attributes
the story to Xusrō’s personal physician Tribunus who had been sent by Justinian. 6 But Procopius’
account is not complete and raises a serious chronological problem. The Bellum Persicum places
the Anasozadus revolt in about 543, but the Bellum Gothicum situates it in about 550, the final year of
the five-year truce between New Rome and Iran signed in 545. This is a difficult problem which we
must leave to one side for the moment and return to the Iranian epic tradition.
The Šāhnāmeh’s account of the Anōš Āzād rebellion suggests that it goes back to a Christian
hagiography.7 Firdawsī’s narrative is full of Christian imagery, and the tone of the story is generally
sympathetic to Anōš Āzād as a Christian martyr. There are surprising references to Syrian
ecclesiastical vocabulary, and the only partisan of Anōš Āzād who has a name is called Shammas:
the normal Syriac word for ‘deacon’, which an uninformed translator could easily have mistaken for
a personal name.8
But the emphasis on Christian burial is perhaps the most convincing proof that Firdawsī’s
source was ultimately a hagiography of Anōš Āzād. Procopius and Agathias both observed that
inhumation was contrary to Persian sensibilities and repugnant to Zoroastrian custom, and was
attacked in the persecutions of Bahrām V, whose chief mobad ordered the disinterment of all buried
Christians.9 Burial and the rites associated with it must, therefore, have been something of a cultural
shibboleth for Iranian Christians — to say nothing of a religious obligation. Anōš Āzād, accordingly,
when on the point of death, specifically eschews the daḫma, the aromatic balms, and all other
trappings of a Zoroastrian funeral, and requests Christian rites, and his mother obliges. Such a story
could not have been composed by a Zoroastrian, especially not one close to the Sasanian court. So
a Christian, Syriac origin seems a reasonable inference. Firdawsī must have versified his source as he
found it, and there is no reason to suspect that he invented it. 10 Dīnawarī’s narrative, which admittedly
breaks off after Xusrō I’s defeat of Anōš Āzād’s army, must also go back to this source also.11
4
JACKSON BONNER (2015) 45-50.
5
Proc. Bella II 24. 8.
6
Proc. Bella VIII 10. 8-22.
7
I developed this idea first in JACKSON BONNER (2011) 59-70, and developed it further in JACKSON
BONNER (2015) 68-71. My theory has lately been endorsed in JULLIEN (2015).
8
Shammas appears in Firdawsī, Nushin-Ravan, l. 895. Other Syrian ecclesiastical terms include ‘catholicos’,
‘patriarch’, and ‘bishop’ (Firdawsī, Nushin-Ravan, l. 895; 957; 963).
9
Proc. Bella I 11. 35; Agath.23.1; Acta Martyrum et Sanctorum, p. 254. The grim persecution described in
the Acta is discussed in BROCK (1976) 9 with note 37.
10
Contra NÖLDEKE (1879) 473. Nöldeke merely asserts without proof what I deny without fear of contradiction.
11
There is further circumstantial evidence to support this inference. Familial strife between mixed Zoroastrian and
Christian families is a well-attested theme in Syriac hagiography. And there was, as Walker has recently observed,
a fair amount of Syriac hagiography dealing with Persian martyrs, some of which dealt with royal and aristocratic
Christians, and which reflected the tropes and motifs of the Iranian epic tradition: The History of the Heroic Deeds
of Mar Qardagh is a case in point [WALKER (2006) 19-26]. So the putative ‘hagiography’ of Anōš Āzād would
fit into a well-established genre.
161 | P a g e
As for the Chronicle of Seert, its interest in the Anōš Āzād story is so superficial that it does
not even mention the rebel’s name. Instead, the story that we meet is a rather fanciful description of the
political intervention by Mār Abā, patriarch of the Iranian church, in stopping the insurrection of Xusrō
I’s son. This is not very believable, and we may rather infer that the source of this version of the story
represents an effort on the part of the leadership of the Iranian church to distance itself from the revolt
and to share in the credit for having stopped it. In other words, the source in question here was not
a hagiography, nor a straightforward description of events: it was basically political talking points. The
Chronicle of Seert, however, probably presents this propaganda in a much-condensed form.
Analysis
Procopius heard about the revolt from the highest levels of the Armenian Church and from
a Christian adviser to Xusrō.12 I consider this strong circumstantial evidence that Anōš Āzād was
a Christian.13 And yet, Procopius does not say so explicitly. Moreover, in his Bellum Gothicum,
Procopius shifts the date of Anōš Āzād’s revolt to 550, even though he had clearly dated it to 542 in
his Bellum Persicum. Why?
Whether or not Justinian and the Constantinopolitan court had heard of the insurrection of
Anōš Āzād, there was no response to it. The Romans took no advantage of the coup. Perhaps
the intelligence that had reached Procopius was dismissed as unreliable. But in the context of the Great
Game that had arisen between Rome and Iran, I find hard to believe that Justinian would have failed to
act on the warrant of a mere rumour if there were a possibility of gaining even a tiny advantage over
his rival. The Goths, who had lately overrun Italy, had enticed Xusrō to attack Rome’s exposed eastern
flank, and those cunning barbarians had offered to Justinian’s general Belisarius control of the Italian
peninsula in order to induce him to rebel against his Emperor. Sending Belisarius to the East in order
to support Anōš Āzād’s coup would have removed Belisarius from the temptation of power in Italy and
would have allowed Justinian undermine Gothic foreign policy and outflank his oriental rival. So there
is reason to believe that intelligence of the coup did not reach the court at Constantinople, or that
imperial affairs were in such disorder that no reaction could be organised.
In his Bellum Gothicum Procopius shifted the date of Anōš Āzād’s revolt deliberately.14 He
moved it to 550 when it would have been impossible to take advantage of it even if Justinian had
wanted to do so. The Romans had already suffered the humiliating sack of Antioch, Totila’s Goths had
just taken Rome and overrun Italy again, and fighting was fierce in Lazica. Finally, Procopius must
have concealed the religion of Anōš Āzād in order to avoid giving offense to the Emperor Justinian,
since the rebel’s religion would have been a good pretext for cooperation. Of course, Jullien has raised
the objection that the Churches of Iran and Rome were not in communion at the time, and so she
argues that the idea of cooperation between Rome and Anōš Āzād would in theory have been
unthinkable.15 But doctrinal differences have always yielded to Realpolitik when necessary.
The fact that Dīnawarī purged the ending of the Anōš Āzād story from his Kitāb al-Aḫbār al-
Ṭiwāl is curious. Throughout his book, Dīnawarī shows a general interest in revolts and uprisings, such
as those of Bahrām Čōbīn, Besṭām, and Bābak Khurramdin. 16 So there must have been a good reason
for him to remove the conclusion to Anōš Āzād’s uprising. I suspect that he did so because parts of the
story’s ending were offensive. Firdawsī’s poem proves that part of the Anōš Āzād story included
Zoroastrian anti-Christian polemic which included criticisms not of Christians but of Christ himself.
An old man in the army sent to confront Anōš Āzād and his rebels delivers a vehement harangue about
the deceptions of Jesus who foolishly brought about his own death upon the cross. If the ‘glory of
12
Proc. Bella II 24. 8; VIII 10-16.
13
Contra JULLIEN (2015) 113-114. Jullien endorses my thesis that the story of Anōš Āzād goes back to a Syrian
source, but rejects his Christianity as ‘une construction littéraire’.
14
JACKSON BONNER (2015) 105-106; Contra Börm who asserts with some hesitation that there were two
revolts of Anōš Āzād [BÖRM (2007) 127].
15
JULLIEN (2015) 109.
16
JACKSON BONNER (2015) 6.
162 | P a g e
Yazdan’ had truly shone upon Christ, as the old man says, the Jews would not have got the better
of him.17 It was probably best to spare a Muslim audience violent criticisms of their second-greatest
prophet, even if they would have agreed that Jesus was not God.18
Within the Xwadāy Nāmag tradition, only Firdawsī includes the entire story of Anōš Āzād.
His version, as we have seen, goes back to the Syriac Iranian hagiography, which ended in the death,
burial, and canonisation of Anōš Āzād. Firdawsī included the entire story for three reasons. First,
Firdawsī’s task was simply to versify such relics of Iranian literature as had come down to him without
expurgation. Second, the story of rivalry between father and son fits perfectly into the Šāhnāmeh, one
of the greatest parts of which is the story of Sohrāb and Rustam, a tale which Firdawsī had already
versified to great effect. Third, rivalry between father and son, and the death of a son, were themes
in Firdawsī’s own life and they affected him greatly. In the midst of his canto on the reign of Xusrō II,
the poet remarks that his son had died at the age of thirty-seven, and that the son ‘had always been
rude’ to the father.19 Unfortunately, we hear nothing more of this conflict, but the poet’s remark allows
us to infer that his troubles relationship with his son preoccupied him greatly.
Finally, the Chronicle of Seert omits every important detail of the revolt of Anōš Āzād
because it focuses on the political resolution of the revolt. Iranian church leaders did not wish to appear
to have encouraged the revolt, or to have connived at it. Accordingly, the figure of Mār Abā, Patriarch
of the Church of the East, is accused of having prompted the insurrection in the first place, and then he
is given credit for having stopped it at the behest of Xusrō I. As superficially convincing as that
narrative may seem, there are good reasons to reject it as an invention for political purposes. If Mār
Abā had really intervened to stop the revolt, we should expect to find mention of this in his biography.
But the Life of Mar Aba includes no such thing. The only notice that comes close refers to
a disturbance in Khuzistan in about 550, probably related to the same schismatic communities in that
region which Mār Abā had dealt with earlier in his career.20 In fact, the outbreak of the disturbance is
attributed to Satanic influences which would more fairly describe a doctrinal dispute than a Christian
insurrection against a Zoroastrian king led by that king’s own son! 21
Conclusion
Like the tragedy of Sohrāb and Rustam, the story of Anōš Āzād still has the power to move
us. It is still possible to sense the hope of Iranian Christians that a follower of Christ would one day sit
upon the Sasanian throne. We can connect the hagiography of Anōš Āzād with the rumours and
propaganda holding that Christ had appeared in a dream to Kawād I before his conquest of the city of
Amida;22 that Xusrō Anōšīrvān had converted to Christianity on his deathbed;23 and that Xusrō II had
embraced Christianity before his flight into Roman territory as the rebel Bahrām Čōbīn advanced upon
Ctesiphon.24 There is even a legend, reported by Dīnawarī, that one of Christ’s apostles arrived at
17
Firdawsī, Nushin-Ravan, l. 908-910. Cf. JACKSON BONNER (2015) 70-71. The criticism of Jesus that we find
in Šāhnāmeh is reminiscent of anti-Christian polemics found in Armenian literature such as Ełišē’s History (p. 12-
13; 24-27), and that of Sebeos (p. 123).
18
Quran 4:157-158.
19
KHALEGHI-MOTLAGH (1999). The phrase is hame bud hamvara ba man durusht.
20
Mar Aba, p. 264; 225-226; cf. JACKSON BONNER (2015) 106-107.
21
Pigulevskaja, the Soviet scholar from Leningrad, assumed that that disturbance in Khuzistan in about 550 was
the revolt of Anōš Āzād, and many scholars have followed her. But the evidence for this is very flimsy. It is easy
to get the impression that Pigulevskaja went out of her way to portray the revolt of Anōš Āzād as a form of
communist revolution. She confounds Anōš Āzād’s rebellion with the Mazdakite uprising [PIGULEVSKAJA
(1963) 288]. Pigulevskaja based this argument on a notice of Ibn Athir’s to the effect that Anōš Āzād was a zindiq,
or ‘heretic’ [PIGULEVSKAJA (1963) 225], and argues on the warrant of no evidence that this hybrid rebel
movement was a response to a process of feudalisation.
22
Chr. Seert I, p. 132-133.
23
Sebeos, p. 69-70.
24
Th. Sim. IV 10. 1.
163 | P a g e
the court of Ardašīr, and that the first Sasanian king embraced the religion of Jesus.25 Anachronism and
improbabilities aside, a Christian Iranian counterpart to the Roman emperor was evidently a powerful
and influential idea. We may even speculate that later Sasanian policy encouraged the cult of a royal
Christian martyr, approved of his assimilation into the Iranian epic tradition of conflict between father
and son, and thereby encouraged the loyalty of Iranian Christians.
Bibliography
Sources
Acta Martyrum et Sanctorum – Acta Martyrum et Sanctorum, ed. P. Bedjan, Tom. IV, Harrassowitz, Leipzig,
1894.
Agath. - Agathiae Myrinaei historiarum libri quinque, ed. R. KEYDELL, Corpus Fontium Historiae Byzantinae 2,
Berlin 1967.
Chr. Seert. - Anonyme. Histoire nestorienne inédite chronique de Séert, ed. A. I. SCHER, Patrologia Orientalis 7.
2, Paris 1950.
Ełišē - Ełišē, History of Vardan and the Armenian War: a facsimile of the 1957 Yerevan Edition with an
Introduction by R. W. Thomson, Caravan Books, New York, 1993.
Firdawsī, Nushin-Ravan – Firdawsi, Khaleghi-Motlagh, Dj., Omidsalar, M., and Khatibi, A. (eds.), Shahnameh,
vol. 7., Bibliotheca Persica, New York, 1987, p. 87-652.
Mar Aba – Bedjan, P. (ed.), “Vita Abae,” Histoire de Mar-Jabalaha, de trois autres patriarches, d’un prêtre et de
deux laïques, nestoriennes. Harrassowitz, Leipzig, 1895, p. 206-274.
Proc. Bella - Procopius. History of the Wars, ed. H. B. DEWING, The Loeb Classical Library, Cambridge, Mass.
1914-1940.
Sebeos – Sebeos /G.V. Abgaryan (ed.) Patmut’iun Sebeosi, Yerevan, 1979.
Th. Sim. - Theophylact Simocatta, Historiae, ed. C. DE BOOR, rev. P. WIRTH, Stuttgart 1962.
Literature
BÖRM H. (2007), Prokop und die Perser: Untersuchungen zu den römisch-sasanidischen Kontaktenin
der ausgehenden Spätantike, Stuttgart.
BROCK S. (1976), Christians in the Sasanian Empiree: A Case of Divided Loyalties, „Byzantineand Modern
Greek Studies”, 2, 1-20.
JACKSON BONNER M. R. (2011), Three Neglected Sources of Sasanian History in the Reign of Khusraw
Anushirvan. Association pour l’avancement des études Iraniennes, „Studia Iranica”, Paris, 2011.
JACKSON BONNER M. R. (2015), Al-Dinawari’s Kitab al-Ahbar al-Tiwal: An Historiographical Study of
Sasanian Iran, „Res Orientales”, 23 (Groupe pou l’Étude de la Civilisation du Moyen-Orient), Paris, 2015.
JULLIEN (2015), La révolte des chrétiens au Hūzestān (551): modèles narratifs d’une historiographie, „Bulletin
of the Asia Institute”, 25, 107-120.
KHALEGHI-MOTLAGH D. (1999), Ferdowsī, Abu’l-Qāsem, „Encyclopædia Iranica”, 11. 5, 514-523.
NÖLDEKE T. (1879), Geschichte der Perser und Araber zur Zeit der Sasaniden. Aus der arabischen Chronik des
Tabari übersetzt, Leyden.
PIGULEVSKAJA N. (1963), Les villes de l’état Iranien aux époques Parthe et Sassanide: Contribution à
l’histoire sociale de la basse antiquité, Paris, 1963.
SCHILLING A. M. (2008), L'apôtre du Christ, la conversion du roi Ardašīr et celle de son vizir, [in:]
Controverses des Chrétiens dans l'Iran sassanide. Textes réunis par Christelle JULLIEN (Studia Iranica 36.
Chrétiens en terre d'Iran vol. II), Paris (Association pour l'Avancement des Études Iraniennes), 89-111.
WALKER J. T. (2006) The History of the Heroic Deeds of Mar Qardagh: Narrative and Christian Heroism in
Late Antique Iran, University of California Press, Berkley.
25
Dīnawarī, p. 46-47; cf. SCHILLING (2008) 89-112.
164 | P a g e
Summary:
The Rebellion of Anōš Āzād
This article analyses the sources of the Rebellion of Anōš Āzād, son of Xusrō Anōšīrvān. The truth of
what happened during this important period of Iranian history may never be known. But historical sources have
transmitted fragments of the story from various different perspectives – often in lacunary form. Reading the
relevant sources together, and analysing them, allows us to determine why some sources are fragmentary or
deliberately misleading. It is possible to infer why certain authors, such as Procopius and Dinawari, might have
been motivated to suppress or distort certain details also.
Keywords: Xusrō Anōšīrvān, Sohrab and Rustum, Dīnawarī, Anōš Āzād, Xwadāy Nāmag, Iranian Christianity,
Firdawsī, Mār Aba, Procopius
165 | P a g e
166 | P a g e
ACTA HISTORICA
167 | P a g e
168 | P a g e
ISSN 2299-2464
Kamila WOŹNICA (Siedlce University, Poland)
Famine and poverty in the army during the reign of the House of Vasa
in the light of reports and diaries
Keywords: House of Vasa, famine, cannibalism, food, army
The aim of the article is to present the phenomenon of famine in the army of the Crown and
the Grand Duchy of Lithuania. The work is an attempt at answering the question how often and in
what circumstances there was food shortage in the army, how it was prevented and what was
the soldiers' diet in situations of food shortages. The author has consciously undertaken only one
aspect of nutritional conditions in the army of the Crown and the Grand Duchy of Lithuania and
limited her deliberations to the issue of extreme malnutrition of soldiers. It is necessary to remember
the times of relative plentifulness or even abundance of food when the soldiers were living, according
to Hieronim Christian Holsten "like young princes".1 The chronological scope of the analysis was
limited to the times of the reign of the House of Vasa, i.e. from the end of the 16th century to the 60s
of the 17th century.
The source of study included memories, reports, correspondence and poetic works from
the period. One has to mention here Historya panowania Jana Kazimierza by Wespazjan Kochowski,2
diaries of e.g..: bishop Paweł Piasecki, 3 Stanisław Oświęcim,4 Joachim Jerlicz5 and Hieronim Christian
Holsten.6 Information concerning the subject of study is also included in reports and correspondence
e.g. in Księga pamiętnicza by Jakub Michałowski,7 Relacje wojenne z pierwszych lat walk polsko –
kozackich powstania Bohdana Chmielnickiego okresu „Ogniem i mieczem” (1648–1651),8 or in
the letters of Jan Sobieski to Marysieńka from the period 1665 – 16689 and other. The subject of
nutrition in the army and the manner of obtaining food was also mentioned in literary works of e.g. Jan
Białobocki,10 Łukasz Opaliński,11 Wacław Potocki,12 Szymon Starowolski13 or Samuel Twardowski. 14
Analysis of the 17th-century memories indicated that more details are included in the records created
shortly after the described events, e.g. reports concerning the defence of Zbaraż in 1649, rather than
written from the perspective of time and by some people not being direct witnesses but knowing
the event only from accounts of others, as it was in the case of Natan Hannower. In the last case, it
seems that the author uses a specific scheme emphasising the tragedy of famine identified with eating
of horses, dogs, cats and rodents. Therefore, sources of this type do not contribute too much
information on the subject of the studied issue. On the other hand, the trauma of famine is so strong

Institute of History and International Relations, historia@muzeumsiedlce.art.pl
1
HOLSTEN (1980) 70.
2
KOCHOWSKI (1859).
3
PIASECKI (1870).
4
OŚWIĘCIM (1907).
5
JERLICZ (1853).
6
HOLSTEN (1980).
7
MICHAŁOWSKI (1864).
8
Relacje wojenne z pierwszych lat walk polsko – kozackich powstania Bohdana Chmielnickiego okresu „Ogniem i
mieczem” (1648–1651).
9
SOBIESKI (1962) 28-296.
10
BIAŁOBOCKI (2004).
11
OPALIŃSKI (1953).
12
POTOCKI (1987).
13
STAROWOLSKI (2005).
14
TWARDOWSKI (2005).
169 | P a g e
that the people who survived it describe the situation of food shortage quite faithfully, even several
years after it occurred.
The problem of nutrition and food shortage within the period of study was the subject of works
by Maria Bogucka,15 Bohdan Baranowski,16 Jarosław Dumanowski,17 Antonina Keckowa and Danuta
Molenda,18 Zbigniew Kuchowicz,19 Tadeusz Sobczak20 and Andrzej Wyczański. Also the works of
Lesław Dudek21 and Tadeusz Srogosz22 were devoted to soldiers' nutrition.
Famine in the army was not constant. However, it was a frequent phenomenon during wars.
Many memories are related to lack of food. The complaints of Bogusław Radziwiłł on the subject of
his hunger during the trip from Bar to Kamieniec Podolski may be taken lightly. 23 However,
the repeated statements in the diaries about "hunger and cold" and infantry "swaying in the wind" 24
must be considered reflections of the actual status.
The danger of famine most often appeared during sieges and marches through a desolate
country.25 In the first case, there was a shortage of food not only in the besieged fortresses and camps,
but also in the besieging army, which managed to destroy the area with its long-term stay in one
place.26
The problems with feeding soldiers was a consequence of the manner of providing them with
food. Systemic solutions ensuring supplies of food for the army were only undertaken incidentally.
Such a situation occurred during the war with Sweden in the period 1626 - 162927 and during the siege
of Toruń in 1658. In the latter case, the parliament appointed general supply masters whose task was
to gather food for the army for two months. The food was to be supplied both from the royal domain as
well as the property of the clergy and nobility in the specified amount per one fief (1.5 bushel of rye,
1.5 bushel of beer malt, 3 bushels of oats, ¼ bushel of peas and ¼ bushel of groats) and per 10 fiefs
(a heifer and a chump of meat).28 In 1649, there was also an attempt at preparation of a "top-down"
supply for the army. The council of the Senate assigned this task to Andrzej Firlej. The attempt was
probably unsuccessful due to problems with collecting taxes for this purpose and inability of
the deputy hetman to act while being besieged in Zbaraż. 29
Some effort was made, with various results, to organise supplies of food in fortresses.
The repeated orders in parliamentary constitutions to provide food for the crew of Kamieniec
Podolski30 as well as disputes as to whether, in Smoleńsk in 1654, there were enough supplies for
defence or not31 prove that the problem was present in the awareness of the nobility.
According to Lesław Dudek, soldiers had three possibilities of providing themselves with food:
individual, collective within the unit or collective within the subdivision. In the first case, everyone
15
BOGUCKA (1994); BOGUCKA 2013).
16
BARANOWSKI (1971); BARANOWSKI (1986).
17
CZERNIECKI (2010); Moda bardzo dobra smażenia różnych konfektów i innych słodkości, a także
przyrządzania wszelakich potraw, pieczenia chleba i inne sekreta gospodarskie i kuchenne; Księga szafarska
dworu Jana III Sobieskiego 1695 – 1696.
18
KECKOWA, MOLENDA (1978).
19
KUCHOWICZ (1975); KUCHOWICZ (1992).
20
SOBCZAK (1978).
21
DUDEK (1972); DUDEK (1973).
22
SROGOSZ (2010).
23
RADZIWIŁŁ B. (1979) 133.
24
KOCHOWSKI vol. 2 (1859) 83; Pamiętniki o wojnach kozackich za Chmielnickiego, 129; Ojczyste spominki
vol. 2 (1845) 78.
25
Pamiętniki o wojnach kozackich za Chmielnickiego, 91.
26
This is what happened e.g. at Smoleńsk in 1633 and in Żuławy in 1659: PIASECKI (1870) 392; HOLSTEN
(1980) 52.
27
WIMMER (1964) 175; WIMMER (1965) 348; WIMMER (1977) 190.
28
VOLUMINA LEGUM VOL. 4 (1859) 246-247; WIMMER (1964) 176; WIMMER (1965) 348; WIMMER
(1977) 190; NOWAK (1936) 12, 21-22.
29
WIMMER (1964) 176; WIMMER (1965) 348.
30
Volumina Legum vol. 4 (1859) 172, 188, 235, 261, 290, 403.
31
Volumina Legum vol. 4 (1859) 221, 242-243.
170 | P a g e
provided for his own food from the soldier's pay and prepared his own meals. The second possibility
was in the cavalry of companion enlistment. A companion bought food for the people included in his
unit from the soldier's pay taken. The third system could be used in infantry divisions. The commander
retained half of soldier's pay of the soldiers subject to him in exchange for organising their food.32 This
manner of supplying food raised objections because food supplied by the commander was of poor
quality and in too little amounts to satisfy the needs of the subordinates. 33 Criticism of this type
of practice can also be found in literature of the period:
"A będąc oberszterem swego regimentu,

Cieszy się, że już głodem wyzdychał do szczętu,
[…]
Bo mu się żołd dostanie po nim i hiberna".34
In winter, soldiers also had the right to housing in the royal domain and clergy property and
those who served in the cavalry also to food for themselves and their horses, i.e. hiberna. At first, it
was collected in kind and from 1649 in cash. 35 The anonymous proposal of abandoning stations in
exchange for adoption of a general station distributed by a general administrator as well
as construction of storehouses in Ukraine was never implemented. 36 Lack of systemic solutions caused
by fears of the nobility of centralisation and a strong army obedient to the king did not enable reforms
proceeding in the direction indicated by the West European military affairs.
The cavalry soldiers took food for an expedition by hauling numerous wagons and cattle.
Andrzej Maksymilian Fredro in his work Nowe uważenie porządku wojennego… proposed that
the infantry should do in a similar way and each ten men should haul one wagon with food supplies. 37
Thanks to this, the danger of famine for this formation could be reduced significantly. Food could also
be bought from market sellers who followed the army as well as from local inhabitants or
companions.38 Usually, this was done with one's own savings as the soldier's pay was given very
irregularly and the state arrears in payment were several years long and worth several million zlotys. 39
Frequently, the army took food without paying for it. 40
Having consumed their own supplies, it was not always possible to buy or steal something due
to destructions in the area where the army was staying. Shortage of food products influenced
the increase in prices on the market. According to hetman articles of 1609, a "trzecinnik" of wheat was
supposed to cost 20 - 30 groshes, a "trzecinnik" of rye: 16 - 20 groshes, for a chunk of meat: 20
groshes, for a hen: 1 grosh. 41 In 1611 in Moscow, the price of a piece of pork fat was up to 900
groshes, a hen - 150 groshes, an egg - 60 groshes, whereas a magpie or a crow cost 15 groshes. 42
In 1651, it was possible to buy 7 eggs for 1 grosh. 43 It is clearly visible how much the cost of food
32
DUDEK (1973) 62-63.
33
Pamiętniki do panowania Zygmunta III, Władysława IV i Jana Kazimierza vol. 2, 197; FREDRO (1856) 19-20;
Polskie ustawy i artykuły wojskowe od XV do XVIII wieku, 147, 149, 224, 266; SROGOSZ (2010) 50; DUDEK
(1973) 63, 128.
34
POTOCKI vol. 2 (1987) 405.
35
WIMMER (1964) 175-176.
36
Sposob jakoby woyska Rzeczypospol. mogły być w dobrym porządku zatrzymawane.
37
Fredro (1856) 19.
38
Trading in food products by soldiers was prohibited by the law: Polskie ustawy i artykuły wojskowe od XV
do XVIII wieku, 91, 180, 194, 201, 240, 250, 272, 330, 344.
39
NOWAK, WIMMER (1981) 467-470; WIMMER (1977) 180; SROGOSZ (2010) 39. The example of
Smoleńsk, where the crew were not paid for 16 years, is characteristic: Dekret seymowy w sprawie na instancją
Insygatora Koronnego z sukcessorami Filipa Obuchowicza Wojewody Smoleńskiego o poddanie Smoleńska,
zapadły 10 czerwca 1658 r., 102, 110.
40
Pamiętniki do panowania Zygmunta III, Władysława IV i Jana Kazimierza vol. 2, 219.
41
Polskie ustawy i artykuły wojskowe od XV do XVIII wieku, 191. For an easier comparison, the author converted
the prices of products to groshes. SZYMAŃSKI (1976) 485; HOSZOWSKI (1928) 57.
42
BUDZIŁO (1995) 478.
43
Wojna z Kozaki i Tatary, 354.
171 | P a g e
could increase with little supplies. For example, the price of a chunk of meat was 45 times higher and
the price of a hen even 150 times higher in Moscow than assumed in the hetman articles issued two
years earlier.
The prices of alcohol also increased. A quart of beer during the fights for Smoleńsk in 1633 cost
0.75 groshes,44 wheras at Piławice in 1648 - 1.5 groshes,45 and at Biała Cerkiew on 24th August 1651 -
11.25 groshes.46 The difference between the prices of beer in Smoleńsk in 1633 and the one in
the camp at Piławice in 1648 may be considered the result of inflation. A huge increase of the price
(by 2150%) of the drink at Biała Cerkiew, 3 years after Piławice, is a sign of difficulties in obtaining it
in the camp after 1651.
A quart of booze was available at Piławice in 1648 for 20 groshes, 47 in Zbaraż the price
increased in August 1649 from 300 to 540 - 600 groshes,48 whereas at Biała Cerkiew on 24th August
1651, it was sold for 90 groshes 49 and in September for 240 groshes. 50 Unfortunately the memories
contain too few details to enable a precise analysis. It might be suspected that the increase of prices
was so typical for the situation in camps and during sieges that it did not evoke any emotions and
the diary writers did not consider this information worth writing down.
Comparing the above prices with the prices from Krakow 51 and Lviv,52 it is possible to notice
that the differences seem to be a little bit accidental. This is the result of different factors influencing
their amounts in camp trading than in towns. The decisive circumstances in determination of the prices
could be the plentifulness of supplies in the supply train and availability of food in the area of
the march-through and camping. An example might be the price of an ox. In Lviv in 1648, it cost 660
groshes,53 in Krakow in 1647 - 1020 groshes, in 1650 - 778 groshes and in 1653 - 850 groshes.54 On
the other hand, in the camp at Piławice in 1648 - only 120 groshes55 so 18% of the Lviv price. In
the camp at Beresteczko in 1651, the price was much higher than in towns and amounted to 1200 -
1500 groshes,56 so it was 10 to 12.5 times higher than at Piławice.
It is also difficult to find any regularities in shaping of alcohol prices. In 1648, a quart of booze
cost 45 groshes57 in Krakow, while in the camp at Piławice, as it has already been mentioned, only
20 groshes58 (44% of the Krakow price). The prices of beer were shaped the other way round: in 1648
in Lviv, a quart of this drink cost 0.5 groshes, 59 whereas in the Piławice camp - 1.5 groshes60 (300% of
the Lviv price). A quart of mead was not much more expensive (by 14%) at Piławice (4 groshes) 61 than
the one in Lviv (3.5 groshes).62 In more difficult conditions in the camp at Biała Cerkiew in 1651,
a quart of beer cost 11.25 groshes, booze - 90 groshes, whereas mead - 18.75 groshes.63 At the same
44
Diariusz kampanii smoleńskiej, 209.
45
Diariusz obozowy od 1 do 13 września 1648 roku, 131.
46
Diariusz obozowy [rozpoczynający kampanię białocerkiewską 1651 roku], 280; Wojna z Kozaki i Tatary, 288.
47
48
Akta Anni 1649 pod Zbarażem Nowym albo raczej diariusz w miesiącu lipcu za regimentu jm. pana Andrzeja z
Dąbrowice Firleja…, 150, 156.
49
50
OŚWIĘCIM (1907) 375.
51
TOMASZEWSKI (1934) 6-70.
52
HOSZOWSKI (1928) 163-183.
53
HOSZOWSKI (1928) 180.
54
TOMASZEWSKI (1934) 37-38.
55
56
MICHAŁOWSKI (1864) 687.
57
TOMASZEWSKI (1934) 63.
58
59
60
61
62
63
172 | P a g e
time in Lviv, a quart of beer could still be bought for 0.5 groshes.64 Due to lack of data, it is not
possible to determine the price relations as regards the Lviv and Krakow prices of booze and mead.
Table 1 Comparison of food product prices
Products
beer booze mead ox
price in price in price in price in

% % % %
groshes groshes groshes groshes
Krakow
nd nd nd nd nd nd 1020 nd
1647
Krakow
nd nd 45 100 nd nd nd nd
1648
Lviv 1648 0.5 100 nd nd 3.5 100 660 100
Piławce
1.5 300 20 44 4 114 120 18
1648
667
to
Place and time
300 to
Zbaraż 1649 nd nd 1200 nd nd nd nd
540 - 600
-
1333
Krakow
1650
Lviv 1651 0.5 100 nd nd nd nd nd nd
182
Beresteczko 1200 to
nd nd nd nd nd nd to
1651 1500
227
Biała
Cerkiew 11.25 2250 90 200 18.75 536 nd nd
1651
Krakow
1653
nd - no data
64
173 | P a g e
Graph 1. Comparison of ox prices (in groshes)
1600
1400
1200
1000
800
600
400
200
0
Krakow Lviv 1648 Piławce Krakow Beresteczko Beresteczko Krakow
1647 1648 1650 1651 the 1651 the 1653
lowest highest
price price
Graph 2. Comparison of booze prices (in groshes)
700
600
500
400
300
200
100
0
Krakow 1648 Piławce 1648 Zbaraż 9 Aug. Zbaraż after Zbaraż after Biała Cerkiew
1649 19 Aug. 1649 19 Aug. 1649 1651
the lowest the highest
price price
Graph 3. Comparison of beer prices (in groshes)
12
10
8
6
4
2
0
Lviv 1648 Piławce Lviv 1651 Biała
1648 Cerkiew
1651
Due to excessive prices, many soldiers could not afford to buy from military market sellers.
This concerned, most of all, the people of non-aristocratic background replenishing the infantry
divisions who did not have any savings.
174 | P a g e
Cases of thoughtless destruction by soldiers of the food, which could later be used, were
recorded in the sources. According to diary writers, the inglorious leadership in such actions was taken
by the retinue. Such a situation occurred during the siege of Smoleńsk in the period 1633 - 1634.
The first divisions of the army coming as relief forces to the fortress managed to desolate the areas,
which were previously abundant in food in spite of the ongoing fights, to such an extent that a large
part of the army suffered from hunger although it was not surrounded by the enemy. 65 The situation
was improved many times by seizing the Moscow military storehouses. 66 However, in the last stage
of the expedition, even Vladislav IV could feel the shortages. At Easter 1634, he only ate salted meat.67
In the infantry, at this moment, even this was not available. 68
The phenomenon of destroying food was frequent, which is proven by repeated prohibitions
of devastating apiaries69 or fish ponds70 in hetman articles. The legislation was unsuccessful in its fight
against the proceedings. Among the soldiers, there was a dominant way of thinking to eat their fill at
a given moment, whereas the surplus, which could not be eaten and drunk, was destroyed. Many times,
it was recorded in the memories that beehives and wild beehives were destroyed while unguarded by
the commanders. An interesting example is the event mentioned in several sources which took place
after the agreement in Biała Cerkiew in 1651 when the Cossacks encountered the looting retinue:
"…kilkadziesiąt koni Kozaków zaskoczeli dziesiątek czeladzi naszej w pasiece jednej, poczęła
uchodzić czeladź nasza; potym Kozak dopadłszy jednego czeladnika, zerwie tylko z niego kontusz,
a zawoła: howoryte z nami Lachy i poczęli mówić: Kozacy: «Czemu to zemle psujecie, czemu pasieki
łupiecie, a my wiemy, że u was otrębowano, abyście nie paleli, nie psowali i pasiek zaniechali».
Poczęła się czeladź wymawiać, żeśmy o tym nie wiedzieli, a Kozacy replikowali: «Skazaliż to waszy
starszy sczo mir budet, nie psujte zemle». A interea obaczeli jednego Niemca między czeladzią
i wziąwszy go poczęli go bić samopałami i włosy na nim rwać. «A ty Niemcze czemu zemlę psujesz,
insza Lachom, insza wam, boś ty pożyczany człowiek, niemiecka to zemla», i tak oberwawszy mu
włosy na głowie puścili go".71
The motivation of the devastating people deserves attention as they explained their behaviour
with lack of prohibition interpreted as approval of looting and destruction. If such activities were
forbidden, insubordination made them deaf to orders.
The first divisions entering a city during an assault, while looking for loot, frequently did not
care about later possibility of using the supplies gathered by the enemy. Before a commander managed
to prevent devastation, drinks from broken barrels had already sunk in the ground and the corn was
scattered around the streets. An example is the situation that occurred in Pawłocz and Różyna
conquered in 1651 during the Biała Cerkiew campaign. It is worth giving the floor to a historiographer
being a witness to the events described in the following way:
"Sama Pawołocz mogła cztery takie wojska pożywić, a oni ją sami wyrabowali i komorom się
dostało, ale najbardziej napojów nam żal, bo w samej jednej piwnicy 24 beczek wina, czego wypić nie
mogli, rozsiekali, a po innych jako wiele miodów, gorzałek popsowano, końca i liczby nie masz. A my
teraz w te gorąco łakniemy napojów […] Już to jako obiecaną ziemię pełną zboża i pasiek zastaliśmy,
lecz przez nieostrożność sług pana starosty kałuskiego [Jana Zamoyskiego], którzy ani sami załogi nie
mieli, ani o nię pana krakowskiego [Mikołaja Potockiego] prosili; pacholikowie stronami bieżące
wpadli w miasto, pełne zbóż starych i inszych żywności, piw i miodów, przytem komory i piwnice
łupać poczęli […] Skoczył […] co prędzej pan wojewoda bracławski [Stanisław Lanckoroński]
z znakiem hetmańskim w miasto; zastanie zboża wysypane, piwnice odbite i pszczoły porozbijane,
65
PIASECKI (1870) 392.
66
Diariusz kampanii smoleńskiej (2006) 113, 120-121, 124, 228 204, 270. Destroying food and later starving was
characteristic not only for the army of the Republic. The Cossacks had similar problems during their siege of Lviv
in 1648. KOCHOWSKI vol. 1 (1859) 24.
67
RADZIWIŁŁ A. S. vol. 1 (1980) 371.
68
Diariusz kampanii smoleńskiej, 153; RADZIWIŁŁ A. S. vol. 1 (1980) 371.
69
Polskie ustawy i artykuły wojskowe od XV do XVIII wieku, 166, 180, 193, 201, 334, 343.
70
Polskie ustawy i artykuły wojskowe od XV do XVIII wieku, 166, 179, 193, 200, 240.
71
MIASKOWSKI (1999) 288; MALEWSKA (1977) 337; Wojna z Kozaki i Tatary (1840) 296-297.
175 | P a g e
a do zamku, gdzie największa i najlepsza część mienia chłopów była, pacholików za przywodem
mnicha jednego szturmujących, a było i towarzystwo między nimi. Skoczy do pierwszego, temu
i owemu buzdyganem dostało się, a jednemu towarzyszowi tak, że już chleba jeść nie będzie.
Pacholików dwóch pryncypałów natychmiast obieszono. Drugich bito kijami w rynku…".72
The behaviour presented above was completely different from the ideal of a thrifty host
common in old Polish literature, who cared for the supplies for the future and respected the gifts from
heaven.73 It might have been influenced by the feeling of power that the conquerors had, lack
of concerns about consequences, feeling of impunity, insubordination, low morale and, obviously,
the alcohol drunk beforehand. The group phenomenon added to that as everyone was brave and full
of ideas in a group and the responsibility for actions was blurred. It was extremely hard for
commanders to control this destruction amok, even when they applied penalties directly on the battle
field.74
The subsequent divisions were not able to use the enemy's food supplies. The death penalty for
perpetrators did not deter others from similar activities in another town. 75 Even capitulation and letting
in a Polish crew did not protect from looting and destruction of food as it happened in February 1651
in Murchawa where the townsmen surrendered: "prosząc w ostatku P. Hetmana o załogę do zamku dla
obrony od swawolnych; dla czego im zaraz przydał piechoty […] czeladka luźna dla kupowania
niektórych rzeczy do zamku zaszedszy komory odbijać, miody i żywność brać i insze rzeczy
żakować76 poczęła…".77 Sometimes, a lookout sent to fetch food, was involved in looting rather than
its basic task and, what is more, they destroyed food and mills by the way as it happened in winter
1664 after the end of the siege of Głuchów. 78
The shortage of food was accelerated by sending it from camps to homes during the moments
of temporary surplus. This happened e.g. during the fights for Smoleńsk in 1663. 79 A bad example was
set by the commanders. Jan Sobieski sent vegetables, butter 80 and cherries81 to his wife. There were
also accusations of selling the food to the enemy. Such charges were filed against the crew
of Smoleńsk in 1654.82
A remedy to hunger was sending "picownicy" and "furierzy" responsible for food supplies to
the areas not destroyed with the war, often many kilometres away from the place of military
operations. In connection with participation of cavalry in such hit and run actions, most of the seized
and robbed food got to this formation instead of going to the market. Such manner of supplying
facilitated quick feeling of hunger among the infantry. 83 This happened, for instance, in the summer
of 1651, when the army were passing through the destroyed country behind Słucz. Due to lack of food,
during a several-day stay in July of that year, there was a noticeable increase in death rates among this
formation.84 A similar situation occurred e.g. in 1653, during the Żwaniec campaign, 85 in February
72
Diariusz obozowy [rozpoczynający kampanię białocerkiewską 1651 roku], 272-275; Wojna z Kozaki i Tatary,
278-281.
73
KUCHOWICZ (1992) 159-160.
74
75
This happened for example while breaking into Pawołocz and Biała Cerkiew Diariusz obozowy
[rozpoczynający kampanię białocerkiewską 1651 roku], 272, 274-275; Wojna z Kozaki i Tatary, 280-281.
76
To plunder, rob: LINDE (1814) 670.
77
78
KOCHOWSKI vol. 2 (1859) 260.
79
PIASECKI (1870) 392; Pamiętniki do panowania Zygmunta III, Władysława IV i Jana Kazimierza, 216;
STAROWOLSKI (2005) 90.
80
SOBIESKI (1962) 111.
81
SOBIESKI (1962) 32.
82
83
Pamiętniki do panowania Zygmunta III, Władysława IV i Jana Kazimierza, 197. The call of Andrzej
Maksymilian Fredro for common food supplies during famine did not really have any effect. FREDRO (1856) 29.
84
OŚWIĘCIM (1907) 356; BIAŁOBOCKI (2004) 132.
85
176 | P a g e
1655 during the military operations in Ukraine, 86 in 1633 during the fights with Moscow87 and in 1666
during the Lubomirski's Rebellion.
In a situation of no possibility to buy food products, attempts were made at searching for
products which could fill the stomach. Rhizomes, tree leaves, vegetables and herbs were collected, i.e.
"radicels" as they were called then.88 Also, carrion as well as ill and injured animals were eaten.
A horse which got lost or was left by its owner was killed and eaten very quickly by the infantry
troops.89 A symbol of hunger was eating horse meet. This was done in Moscow in the years 1611 –
1612,90 in Smoleńsk in 1633,91 in Zbaraż in 164992 and during the fights with Moscow in 1664.93 Dogs,
cats, rats and mice were caught. Leather fragments of clothes and equipment were cooked and eaten
while softened. Mouldy and worm-infested food was eaten. When there was no fire wood, it was
cooked on bones.94 Sometimes, food was softened by being soaked in water and kept in mouth. 95 In
the times of greatest hunger, cannibalism occurred. The dead were consumed. It also happened that
prisoners, enemies or even companions were killed. 96
An important aspect of provisioning was the supply of drinks. Water was drunk reluctantly, 97
e.g. due to fears of poisoning and diseases. Few people knew the methods of water treatment, e.g. by
boiling or draining it.98 It often came from sources contaminated with degrading human or animal
bodies as it happened in besieged Zbaraż where access to potable water was obtained only after
digging a new well.99 Problems related to poisoned water were also faced by Polish soldiers in summer
1651.100 For this reason, they complain in their memories and reports about expensive alcohol: beer,
wine, mead and vodka.
Sometimes, there was not even enough water. A situation like this occurred in January 1646
when the field crown hetman Mikołaj Potocki tried to block the way of the Tatars coming back with
loot from the Moscow territories so that they could not cross the borders of the Republic. 101 A difficult
situation as regards water supplies was also in October 1660 after the battle of Słobodyszcze when
there was not even enough of it for the injured. Trying to help their injured companions, the Reiters
finally brought dirty, muddy water in their own hats. 102 Thus, there was no top-down organisation
of drinks and it was necessary to resort to improvisation. Jan Florian Tuszyński has similar memories
of the pursuit of the Cossacks on Dzikie Pola in 1664, where the distance between one intake of water
and another one was one day of march. 103 Also Jan Sobieski complained about the problem
86
87
88
89
HOLSTEN (1980) 53. On the subject of starvation food in later times - Seven Year's War: SZPOTKOWSKI
(2009) 121-129. Due to the fact that the knowledge of plants in human surrounding has not improved much since
the times of the reign of the House of Vasa, it may be assumed that they also used these species.
90
Sprawy dzieł rycerskich i diariusz obozu spod Smoleńska, 437.
91
BUDZIŁO (1995) 478.
92
93
Dąbrowice Firleja…, 156.
94
CHRAPOWICKI (1978) 466.
95
HOLSTEN (1980) 62. The method was not an invention of Polish or Lithuanian soldiers. It was known in the
areas where there are no trees: TANNAHILL (2014) 270, 311. The Moscow soldiers, in the case of no firewood,
ate raw horse meat: JERLICZ vol. 2 (1853) 56; LESZCZYŃSKI (2006) 96.
96
HOLSTEN (1980) 62.
97
BUDZIŁO (1995) 504-505, 507-509; PALICYN (1955) 228.
98
99
SCHNEEBERGER (2008) 133-141.
100
KOCHOWSKI vol. 1 (1859) 55; KUCZWAREWICZ (2005) 179.
101
Pamiętniki o wojnach kozackich za Chmielnickiego, 91.
102
103
HOLSTEN (1980) 60.
177 | P a g e
of insufficient amount and quality of drinks, both alcohol and water, in his letter sent from Konin to
Marysieńka in 1666.104 To fool the thirst, saltpetre was sucked.105
One of the results of hunger influencing the campaign was significant deterioration of morale
and, as a consequence, reluctance to fight. This happened e.g. in July 1651 when "wojsko poczęło
nędznieć, cudzoziemskie regimenty piesze i polskie dużo od głodu mrzeć, vigor et ardor militaris
tępieć"106 and during the war with Moscow in 1660.107
Lack of food supplies was the justification used while surrendering a fortress e.g. in Smoleńsk
in 1654108 and withdrawing, like in April 1651 from Bar towards Kamieniec Podolski. In this way,
a companion from the regiment of field crown hetman Stanisław "Rewera" Potocki explained
the movements of the army to Łukasz Miaskowski. 109 According to the law, hunger was one of three
possible reason for surrendering a castle. 110
During fights, attempts were made to prevent the enemy from finding out about
the provisioning problems of the defence. Such type of information was among the most important
ones given to the Cossacks in spite of the death penalty for those going over to the enemy, escaping
from the besieged Zbaraż.111 On the other hand, in 1651, great crown hetman Mikołąj Potocki ordered
preparation of a feast for Cossack emissaries in spite of the hunger in the Polish camp. 112
The demonstratively sophisticated feast was supposed to mislead the opponent.
The result of hunger was letting the units home during intervals in military operations as well as
arbitrary leaving of a regiment113 and escaping of the infantry troops.114 Such behaviour was a form of
rescue from starvation. Even the companions less endangered by shortages of food than the retinue,
resigned from a quarter of their soldier's money to avoid starvation:
"Czemuś z wojska wyjechał i zasług nie czekał?

«Ba, pieszom wyszedł; gorsza, ledwiem nie uciekał.
Nie chciało mi się jeszcze głodem dawać gardła:
Konie powyzdychały i czeladź pomarła[…]»". 115
Some commanders, like e.g. Jan Sobieski, tried to rescue the situation paying for food with their
own money. The future king, in this way, tried to solve the problem of food shortages in 1666 during
the Lubomirski's Rebellion.116 It happened similarly at Podhajce in September 1667, which he
mentioned in his letter to Marysieńka. 117 These were, however, only short-term actions. One of
the basic reasons for the occurrence of food shortage situations was a failure to give the soldier's pay
on time.118 The infantry was the fastest to disappear. It was hunger and diseases, rather than death in
a fight, that was the dominant cause of the largest reduction in the number of divisions. 119
104
DROBYSZ, TUSZYŃSKI (1954) 40.
105
106
HAUR (1689) 457.
107
OŚWIĘCIM (1907) 356. Similarly: OŚWIĘCIM (1907) 375; RUDAWSKI (1855) 150.
108
LESZCZYŃSKI (2006) 62, 96.
109
Dekret seymowy w sprawie na instancją Insygatora Koronnego z sukcessorami Filipa Obuchowicza Wojewody
Smoleńskiego o poddanie Smoleńska, zapadły 10 czerwca 1658 r., 103, 108.
110
111
Polskie ustawy i artykuły wojskowe od XV do XVIII wieku, 216.
112
Akta Anni 1649 pod Zbarażem Nowym albo raczej diariusz w miesiącu lipcu za regimentu jm. pana Andrzeja
z Dąbrowice Firleja…, 156.
113
RUDAWSKI vol. 1 (1855) 164.
114
SOBIESKI (1962) 213; MICHAŁOWSKI (1864) 411.
115
Pamiętniki do panowania Zygmunta III, Władysława IV i Jana Kazimierza vol. 2, 197-198.
116
POTOCKI vol. 3 (1987) 433.
117
118
SOBIESKI (1962) 213-214.
119
SOBIESKI (1962) 157, 173; WIMMER (1977) 180.
178 | P a g e
The situation as regards food during sieges was extremely difficult. Efforts made to obtain food
by the besieged through sending of jaunts and obtaining support from the army coming to relief were
blocked by the enemy. What is more, attempts were made than at destroying of the supplies and
intakes of water.120 Starvation of the crew was reported in descriptions e.g. of the besieged Kremil in
1611-1612,121 Smoleńsk in 1633,122 Bar123 and Lviv124 in 1648, Zbaraż in 1649,125 Krakow in 1655126
and Lachowice in 1660.127
The siege on the subject of which the information provided by the participants was preserved
was the defence of Zbaraż. At the beginning, the food supplies were sufficient. However, the siege
continued and shortages began. The defenders on the embankments were the first to receive food -
mostly the companions from cavalry regiments. The infantry troops trying to obtain more food, robbed
wagons with food at night and attacked the retinue carrying meals to the embankments. In this way,
they tried to rescue themselves from starvation and unequal distribution of food. The cavalry ate their
own horses and the infantry – dogs.128 The consequence of famine may also be considered the illnesses
and death among soldiers after the end of the siege when the hungry ones ate too much at once. 129 This
was caused by weaning of the organism off the proper amount of food. It did not manage to digest
a larger portion of food than before and the internal organs were destroyed. 130 On the other hand, in
the accounts concerning the defence of Zbaraż, cases of cannibalism were reported. The consequences
of an extremely harsh nutritional situation could be felt not only by simple soldiers but also by
the magnates being among the top commanders of the fortress. Adam Hieronim Sieniawski fell in
health during the siege. After leaving free Zbaraż, he was ill for a long time and died in January
1650.131
Once the siege had finished, the inhabitants of Zbaraż were left on their own as regards
provisioning, which was the common practise at that time. A soldier had to provide food for himself.
This, however, caused significant objection and agitation among the defenders of the fortress. 132 This is
completely understandable, but usually such attitudes were passed over in silence in memories.
The intensity of displeasure and cursing of the commanders and king must have been so high that it
120
SROGOSZ (2010) 67.
121
Dąbrowice Firleja…, 140; Diariusz kampanii smoleńskiej, 198; BIAŁOBOCKI (2004) 80.
122
BUDZIŁO (1995) 478, 502, 504-505, 507-509.
123
Diariusz kampanii smoleńskiej, 18; Samuel Sokoliński kapitan JKMci smoleński do księcia Krzysztofa
Radziwiłła z oblężonego Smoleńska, 14 VI 1633 r. in NAGIELSKI (2000) 300; Samuel Sokoliński kapitan JKMci,
Melcher Gudziejewski horodniczy smoleński, Jakub Piotr Wojewódzki do księcia Krzysztofa Radziwiłła, 30 VI
1633 r. in NAGIELSKI (2000) 303.
124
BIAŁOBOCKI (2004) 38.
125
KOCHOWSKI vol. 1 (1859) 222; Wojna z Kozaki i Tatary, 277.
126
z Dąbrowice Firleja…, 156-158; Diariusz ekspedycyjej zborowskiej, 178.
127
KOCHOWSKI vol. 1 (1859) 232, 237.
128
129
z Dąbrowice Firleja…, 156-158.
130
z Dąbrowice Firleja…, 162; A mistaken mention about death following consumption of a huge amount of food
can be found in: Diariusz ekspedycyjej zborowskiej , 178. The soldier mentioned survived: Diariusz kampanii
smoleńskiej, 214. The information about him could have been false, basically. It could have happened, however,
that he fell ill so seriously that the author of this report considered him dead.
131
Russel (2011) 107, 133-134. In the 17th century, obviously, no one made experiments with hunger. Since
a human being of the 20th century, as regards biological aspects, did not differ from the ancestors from the
modern era, it is possible to use here the results of research conducted in the 20th century. The author would like
to emphasise that it is not her intention to compare the situation of the defenders of Kremlin or Zbaraż in the 17th
century to that of the victims of 20th-century concentration camps or the Warsaw ghetto. This is only about the
biological aspects.
132
NAGIELSKI (1996) 102-105.
179 | P a g e
caught the attention of the diary writer. Aggressive behaviour, quarrelsomeness and inclination to
a rebellion are characteristic for people returning to normal manner of eating after surviving famine. 133
Probably, in this way, a human being reacts to stress connected with shortages of food and getting used
again to normal life. In this time, a human being reacts to other people's behaviour with impatience and
a lower threshold of tolerance.
Cannibalism also occurred during the defence of Kremlin in 1611 - 1612. In spring 1611, food
shortages began134 and, at the end of the year, there was an increase in starvation and the beginnings of
cannibalism.135 People tried to rescue themselves by eating horses, dogs, cats, mice, rats, local plants
and leather: straps and boots. Finally, they started eating other people. First, prisoners and excavated
corpses were eaten and then also companions. 136 Human bodies were salted, smoked, roasted and
boiled.137 The decision on consumption of a human body and spreading of cannibalism was caused by
many months of famine. It seems that it could have also been influenced by a threat of death from
the hands of Moscow soldiers. A soldier weakened with hunger could not fight effectively and defend
his life.138 Józef Budziło, a witness and victim of the famine in Kremlin recorded in his diary: diseases
caused by lack of nutrients, e.g. scurvy, 139 weakening, slowed-down movements140, biting of one's own
body and attempts at eating inedible objects. 141 General weakness of the organism, slowing down, loss
of control of the limbs are the physical consequences of hunger were observed also in other
situations.142 It happens similarly in the case of considering various things as edible, seeing food
everywhere, including one's own body, which is an attempt of the organism to defend itself from
death.143
There was a disintegration of social bonds, including family ties. 144 Famine and desire to obtain
food in any way had a strong influence on the way of thinking. The thoughts were going in a single
direction - towards food. The danger was not only the enemy army, but also the companions
themselves. The food, at that moment, did not only mean bread, plants and animal meat, but also
another human being. Lack of social bonds caused spreading of an egoistic attitude. Everyone took
care only of themselves.145 What is more, there was a life danger from the other people who one had
daily contact with, including relatives. The famine of the defenders of Kremlin was known to such an
extent that it later became a reference to the lack of food during other wars. 146 Knowledge of it was so
widespread among the society that references to it can be found in picaresque literature. One of
the characters of Komedia rybałtowska nowa, Confederate recollects:
"Wiec do stołu potrawy, niestetyż, mój Boże,

Jakie nam gotowano, kto wymówić może?
Dla niezmiernej brzydkości już nie powiadano,
Jeśli pies albo kotka, żarliśmy, co dano.
133
134
RUSSEL (2011) 131-132.
135
MASKIEWICZ (1995) 201.
136
Wjazd K.J.M. Polskiego Zygmunta Trzeciego do Moskwy A.D.1610, the Central Archives of Historical Records
in Warsaw (further AGAD), the Radziwiłł Family Archives, II, book 12, card. 639
137
BUDZIŁO (1995) 504-505, 507-509; Wjazd K.J.M. Polskiego Zygmunta Trzeciego do Moskwy A.D.1610,
AGAD, the Radziwiłł Family Archives, II, book 12, card. 639; KROCZAK (2006) 189; BOHUN (2013) 83-84.
138
PALICYN (1955) 228; KROCZAK (2006) 189.
139
BUDZIŁO (1995) 493.
140
BUDZIŁO (1995) 480.
141
BUDZIŁO (1995) 493.
142
BUDZIŁO (1995) 504-505.
143
RUSSEL (2011) 124, 129; Choroba głodowa, 83, 85.
144
RYN, KŁODZIŃSKI (1983) 37, 49-50, RAJCA (2005) 92-93.
145
BUDZIŁO (1995) 504-505, 508-509.
146
Such behaviour is typical for victims of the hunger disease: RAJCA (2005) 99.
180 | P a g e
Zjadł drugi udziec więźnia, jak najlepszej sarny”. 147
Anthropophagy appeared among the infantry during the famine at Głowa Gdańska in 1658.
Hieronim Christian Holsten recalled that this happened as a result of cutting off the supply chain due to
weather conditions and destruction of bridges by wind and ice jams. Stripping of Żuławy by
the soldiers staying there for half a year and ceasing of food supplies from the other side of the Vistula
River caused several days of hunger.148 It affected in particular the infantry having lesser possibilities
of provisioning.149 It must also be remembered that the victims of starvation were the people who were
previously undernourished, which resulted in more significant devastation of their organisms and
undertaking of more drastic measures to protect themselves from death.
It seems, however, that cannibalism happened relatively seldom and never to such an extent as
in Kremlin towards the end of 1612, even taking into consideration that not all events were described
and no one boasted about it in connection with an extremely negative attitude to eating human meat.
J. Budziło, one of the Polish commanders in Moscow, emphasised in his letter to Sigismund III that,
in connection with an extremely serious and long-lasting famine: "Nastąpiła zatem rzadko słyszana,
a przynajmniej skryta, u nas prawie jawna samojedź".150 Thus, a situation occurred in which a certain
taboo was broken and the common customs of the culture were violated. It seems to have been
connected with transformation of the temporary phenomenon into a long-term one and, probably, with
the mentality of the starving people accustomed to death and killing, which made it easier for them to
break the taboo. In Kremlin in 1611 - 1612, the starving people had weapons in their hands. There was
no one to supervise their nutrition and to punish them for behaviour that did not comply with the social
standards as regards the issue of feeding. On their way to cannibalism there was almost exclusively
their learnt behaviour and customs. They are difficult to cross, but it is possible, especially in extreme
conditions. The issue of whether such behaviour had any influence on further fate of the perpetrators
and their behaviour remains for further studies.
In the letters of Józef Budziło from the Moscow captivity, what attracts attention is mentioning
of the "samojedź" several times as well as short descriptions of hunger that the Kremlin crew were
suffering from.151 It is particularly significant while comparing these letters with those written by
the defenders of Moscow in the years 1611 - 1612, where people asked for rescue and supplies of food.
They only mention shortages, poverty and famine without describing the phenomenon, let alone any
information about cannibal practices.152 Probably, a change in the manner of reporting and official
acknowledgement of the fact that there was cannibalism in Moscow were caused not only by
an attempt at being released faster or justification of surrendering the fortress, 153 but externalisation of
the processes occurring in the mentality of the soldier, an attempt at overcoming the trauma of hunger
and cannibalism and reaching a balance after these experiences. Especially that, in connection with
the negative reception by the society of the type of this type of behaviour and its punishability,
admitting it could have an opposite effect than the intended one - instead of mercy, disgust.
A description of the appearance of a starving soldier was included by Hieronim Christian
Holster in his diary: "…byliśmy podobni do zabalsamowanych gerydonów. Nasze żołądki i ręce
pokurczone były zupełnie jak puste dudy, dym z gnatów końskich zabalsamował nas całkowicie". 154
Reduction of the size of internal organs, including the digestive system, is characteristic for people
suffering from hunger. 155 This could be felt as hunger pangs by Hieronim Christian Holsten and his
companions rescued from Moscow captivity. Muscle cramps are also a feature of strong starvation.
147
148
Komedia rybałtowska nowa, 103.
149
HOLSTEN (1980) 53.
150
151
BUDZIŁO (1995) 205.
152
BUDZIŁO (1995) 508-509; KROCZAK (2006) 188-198.
153
BUDZIŁO (1995) 471-474, 485-490.
154
KROCZAK (2006) 188-191.
155
HOLSTEN (1980) 63.
181 | P a g e
A human being avoids excessive burning of calories and assumes a pose with bent limbs, not changing
it for a long time. In this period, the muscle atrophy and destruction of flexors develop. 156 On the other
hand, the association with embalming, mentioned twice, brings into mind changes in skin
pigmentation, which, frequently although not always, becomes darker due to long-term shortages of
food.157 The authors of memories also report hunger oedema. 158 Comparing the remarks of
seventeenth-century diary writers with the research results of twentieth-century doctors, it may be
considered that the former ones convey the actual observations made during the famine.
In the accounts and memories, there is no precise data enabling estimation of death rates
in individual divisions, not only as regards starvation. The mentions in diary sources on this subject are
only a proof that the losses were significant. Most casualties were infantry troops. In 45 diaries
examined by the author, 18 publications of correspondence and reports as well as 140 pieces of poetry,
there were 193 mentions of hunger, 32 of which referred to infantry and only 6 to cavalry. It must be
added that remarks concerning starvation in infantry units never mentioned any number of dead
people. The terms used "piechota z głodu umierała",159 "piechoty siła ubyło, część z głodu",160 "po sto
człowieka na jedną noc wymierało"161 are a proof that the problem concerned a large group of people.
On the other hand, information about death of companions caused by hunger and war difficulties
contained data on the number of dead people. Even based on such imprecise information, it is possible
to conclude that starvation of infantry troops was much more common than among cavalry, especially
companies. The authors of that time considered that when companions were dying, the food shortage
must have been really serious. 162 The hunger of the Polish crew of Kremlin is mentioned most
frequently - 36 times, out of which 19 times were mentioned in his diary by Józef Budziło. Shortages
of food were also reported many times in besieged Zbaraż - 23 times. Also hunger was mentioned e.g.
in the years 1633 - 1634 during the fights for Smoleńsk, in 1648 in Bar, in the summer 1651 during the
fights in Ukraine, in 1653 during the Żwaniec campaign, in February 1655 in Ukraine, in 1658 at
Głowa Gdańska, in 1663 during the war with Moscow, in 1666 during the Lubomirski's Rebellion,
etc.
Usually, a soldier died in a camp or during a march. Then, a soldier, still alive or dead, was
removed off the way of the supply train. The march route, like for instance from Jampol to Lubar
in July 1651, was covered with dying people and dead bodies. 163
Malnutrition and hunger in the army of the Republic of Both Nations was not anything unusual
compared to other European armies. Memories of diary writers show that hunger was common many
times in the Moscow army164 and among the Cossacks.165 Diary writers consider them even more
accustomed to food shortages and more resistant to their consequences than soldiers from Western
Europe.166 During sieges, e.g. of the Moscow camp at Smoleńsk in 1633 - 1644, or during fights
in 1660, the Moscow soldiers used starvation food such as horse meat (due to lack of fire wood, eaten
raw), dogs, cats, rodents, carrion and various species of plants. 167
On the other hand, as regards the West European armies, during the Thirty Years' War, there
were significant changes there as regards provisioning. In connection with huge destruction of
the territories of German states due to contribution, robbery, destruction of local towns and killing of
civilians by the passing armies, it became impossible to maintain previous methods of provisioning.
156
Choroba głodowa, 25, 28, 38
157
Choroba głodowa, 179
158
Choroba głodowa, 37, 76, 85-87.
159
160
161
162
163
164
Wojna z Kozaki i Tatary, 335; KOCHOWSKI vol. 2 (1859) 105.
165
Diariusz kampanii smoleńskiej, 131, 140, 150, 155, 158, 161, 173-174, 228, 233-236, 238, 251-253, 255, 257,
264, 267, 269, 271, 277, HOLSTEN (1980) 62-63.
166
167
BEAUPLAN (1822) 340; PIASECKI (1870) 393.
182 | P a g e
After the Swedish reform of Gustav Adolf, also adopted to various extents by other countries
participating in the conflict, a huge role began to be played by food storehouses on the areas of army
operations.168 They reduced the risk of hunger, but did not get rid of it completely. 169 Some anonymous
soldier recalled in 1638 in his diary: "Haben Weihnachten gehalten bei Donauwasser und haben kein
Bissen Brot gehabt".170
Soldiers were not isolated from the society and their social background, property and habits
taken from their life before enrolment in the army had a strong influence on nutritional habits and
probability of starvation. While studying poverty in the army, it is necessary to examine briefly
the situation of civilians from among whom the soldiers came as well as their influence on nutrition in
the armed forces.
Representatives of magnate families were used to numerous and sophisticated dishes.171 Even
fasts common in the 17th century did not cause serious limitations in the quality of food eaten. Cooks
of the magnates were able to prepare meatless dishes in such a way that they were as opulent and
caloric as meat dishes.172 Thus, a magnate did not suffer from food shortages, but rather its surplus and
the diseases related to it, e.g. podagral.173 According to calculations of Andrzej Wilczyński, the amount
of calories consumed by a representative of aristocracy was about 6500. 174 Taking into consideration
the level of life and the nutritional manner of the richest classes of the society, a certain reduction
of the standard in the army may be noticed. However, it was far from real hunger. On the camp tables,
there were definitely no certain dishes the preparation of which was too complicated as for the field
conditions such as the Polish pike, which, according to the recipe, had a fried head, a boiled body and
a baked tail.175 Sometimes, there was not enough wine 176 and it was necessary to satisfy oneself with
salted meat or even vegetarian dishes. 177 In extreme situations among army commanders coming from
among aristocracy, food shortages became serious, an example of which may be a banquet held by
Aleksander Gosiewski and Aleksander Zborowski in Kremlin where guests were treated with mouldy
crackers with horseradish, groats with pepper, water and leaven. 178 However, numerous banquets179
as well as information about desserts, 180 cinnamon,181 citrus fruit,182 chocolate,183 coffee184 and orange
flower jam185 as well as memories of the wealth taken to the war, like for instance to Piławce, 186 prove
that magnates tried to retain a high standard of life also in war conditions.
168
Diariusz kampanii smoleńskiej, 269; HOLSTEN (1980) 62; JERLICZ vol. 1 (1853) 56.
169
WIMMER (1964) 172-174.
170
Ein Sölderleben im Dreißigjärigen Krieg. Eine Quelle zur Sozialgeschichte, 136, 151, 162, 223-224;
BURSCHEL (1999) 188.
171
Ein Sölderleben im Dreißigjärigen Krieg. Eine Quelle zur Sozialgeschichte, 162.
172
CZERNIECKI (2010); Moda bardzo dobra smażenia różnych konfektów i innych słodkości, a także
przyrządzania wszelakich potraw, pieczenia chleba i inne sekreta gospodarskie i kuchenne…; Księga szafarska
dworu Jana III Sobieskiego 1695 – 1696…. The problem was studied by e.g. CZAPLIŃSKI, DŁUGOSZ (1976)
113-128; KUCHOWICZ (1975) 17-22, 26-28, 39-43; KUCHOWICZ (1992) 28-38; ŁOZIŃSKI (1974) 220-225.
173
CZERNIECKI (2010) 133-152. Fish could be prepared in such a way that it tasted like the meat of mammals
and birds, e.g.: "partrige from salty water fish": CZERNIECKI (2010) 148.
174
KUCHOWICZ (1992) 29, 93-94.
175
WYCZAŃSKI (1969) 47-51.
176
CZERNIECKI (2010) 152.
177
SOBIESKI (1962) 132; Diariusz obozowy [rozpoczynający kampanię białocerkiewską 1651 roku], 274.
178
179
Wjazd K.J.M. Polskiego Zygmunta Trzeciego do Moskwy A.D.1610, AGAD, the Radziwiłł Family Archives, II,
book 12, card. 639.
180
SOBIESKI (1962) 136; MICHAŁOWSKI (1864) 187, 191; RADZIWIŁŁ A. S. vol. 3 (1980) 112;
POCZOBUT ODLANICKI (1987) 150, 185; OSSOLIŃSKI (1976) 63; SAPIEHA (1995) 271, 376.
181
MICHAŁOWSKI (1864) 475; TWARDOWSKI (2005) 115.
182
183
SOBIESKI (1962) 50.
184
SOBIESKI (1962) 49-50, 60.
185
186
SOBIESKI (1962) 49, 161.
183 | P a g e
Wealthy nobility and rich townsmen also ate abundantly normally (the number of calories
consumed daily was about 5300).187 Only extreme conditions like e.g. escaping from home due to
fights, caused, usually temporary, shortages of food. According to Zbigniew Kuchowicz, wealthy
nobility was the best nourished group of the society, both as regards the number of calories and
nutrients.188 When going to a war, they tried to retain the same level by taking wagons with food
supplies.189 According to the list of things lost by Jakub Michałowski at Zborów, this nobleman of
medium wealth took the following things to the expedition: spices, 60 old Polish gallons of wine,
a barrel of "percyment" (a kind of Spanish wine), champagne and Rhine wine, a "puzdro" of Malvasia
wine, a flask of lemon and violet juice, a "puzdro" of vodka, two barrels of booze, ginger breads,
biscuits and other sweets as well as 6 pieces of ham, more than ten pieces of brawn and numerous
"leguminy", i.e. common, less valuable food products. Only staying in a camp for a longer time or
a siege caused a significant deterioration of life quality, including nutrition. There were even fights for
turnip and cabbage stumps. 190
The situation of poorer people was different. Their meals were much more frugal than in higher
social classes.191 Writers emphasised poverty and bad quality of peasant food. 192 The number of
calories eaten changed depending on a period and situation, but, on average it was 3500 calories. 193
Poorer nobility, let alone the peasants and lower classes of townsmen, happened to feel food shortages
both as regards quantity as well as nutrients, e.g. fats and calcium, which was scarce in peasant diet
even in times of relative abundance.194 Especially the inhabitants of villages and poor townsman
suffered as a result of repeated crop failures in the 17th century. 195 Even in the years of good crops,
the nutrition of rural population was not sufficient. In certain periods, the famine was so serious that it
led to starvation and, what is more, to cannibalism. 196 J. Jerlicz recalled: "…wszędzie drogość zboża
była wielka […] Zaczem ubóstwa niemało pomarło; tamże pod Torczynem we wsi Smolikowie
niewiasta dwoje własnych swoich dzieci synów porznęła i piekąc onych zjadła; która i trzeciego
zarżnąć chciała, ale ten uciekłszy powiedział sąsiadom, poczem pojmali ją i ukarana została".197
Crop failure was not the only reason of famine among the population. Another reason was
the war and the passing armies.198 Soldiers seized livestock not caring whether those were the last
animals on the farm or working cattle needed for field work. Also grains for sewing were taken. Food
they did not manage to take was destroyed. They could even let horses go into a field covered with
corn.199 The nobility claimed their rights before courts. The peasants were often left crying out for
vengeance, which is emphasised in the literature paraphrasing their complaints:
"…Boże, nie daj

Im zdrowo powrócić! Boże, podaj w ręce
Pohańcowi dostatki ich, które złupili
Z nas ubogich! Napój krwią ich pola tatarskie,
187
MICHAŁOWSKI (1864) 201, 207, 473-476; ŁOŚ (2000) 58; Pamiętniki do panowania Zygmunta III,
Władysława IV i Jana Kazimierza vol. 2, 12.
188
WYCZAŃSKI (1969) 129.
189
KUCHOWicz (1992) 38.
190
Regestr rzeczy porabowanych pod Zborowem, potraconych pod Beresteczkiem i pokradzionych w domu jmp.
Jakuba Michałowskiego, 357-358.
191
JERLICZ vol. 1 (1853) 153.
192
KUCHOWICZ (1975) 36-39; KUCHOWICZ (1992) 22-28.
193
HAUR (1689) 507.
194
WYCZAŃSKI (1969) 147-149.
195
WYCZAŃSKI (1969) 71-94, 125, 146-149.
196
KECKOWA, MOLENDA (1978) 311; BRAUDEL (1992) 67-71; NAMACZYŃSKA (1937) 55-64.
197
JERLICZ vol. 1 (1853) 113, 120; WIERZBOWSKI (1858) 116; KOCHOWSKI vol. 3 (1859) 48;
CEDROWSKI (1954) 11.
198
JERLICZ vol. 1 (1853) 120.
199
Pomniki do dziejów Polski wieku siedemnastego , 52; KOCHOWSKI vol. 1 (1859) 201; KOCHOWSKI vol. 2
(1859) 208.
184 | P a g e
Którą w domu przelali niewinnie, okrutnie!" 200
The civilians also suffered during sieges. People escaping to besieged fortresses had much
lesser chances of surviving famine than soldiers. This referred not only to peasants and townsmen, but
also nobility.201 Defenders, especially officers and companions, had priority in access to food. Not
much could be hidden from soldiers robbing market stalls and breaking into chambers. 202 People who
escaped to fortresses from surrounding villages usually had little supplies. They were at the very
bottom of the feeding hierarchy, as not needed for defence. They were also the first to die. Poor
townsmen starved in October 1648 in Kamieniec Podolski surrounded by the Cossacks in October
1648.203 A similar situation occurred in besieged Zbaraż in 1649. The local inhabitants hid in
the fortress. Their supplies finished very quickly. Cases of starvation become more and more frequent.
The peasants who could not stand the hunger, asked duke Jeremi Wiśniowiecki for his consent to leave
the fortress and rely on the mercy of the Cossacks. He did not want to agree at first, but finally gave his
consent. The people who left Zbaraż were murdered by the Tatars.204
It is noticed that the situation of soldiers coming from a given social group did not differ much
from the situations of others in the same social class. Famine, which was the greatest danger for
plebeian infantry, also threatened the people from this social group in their life outside the army. Fear
of hunger was among the most significant ones in modern times next to fear of infectious diseases. 205
Both of these dangers occurred then with high frequency. 206 One might wonder how much the people
of those times were accustomed to food shortages and whether it influenced their chances of survival.
Knowledge of edible plants occurring in the surrounding and techniques of poaching land and water
animals was still helpful in the 20th century, although it gradually disappeared over time.207 The noble
diary writers emphasise the resistance of retinue to food shortages. 208 On the other hand, in the light of
twentieth-century research on hunger disease, it is the underfed people who stand the least chances of
survival already before the advent of famine.209 It seems that whether individual people died and how
they behaved when faced with extreme malnutrition, depended not only on their health and the period
of food shortages, but also their mental predispositions: the will to fight and disagree with the existing
situation. Moreover, it is difficult to assess how the organism of an individual would behave in
an extreme situation.
Soldiers who survived the times of famine, tried to make up for it by extorting as much as
possible from the people who were supposed to feed them. Food was taken above the standards set 210
and not paid for as the soldier's pay was not received for a long time. 211 If peasants, townsmen and
nobility protested, it was taken by force, not worrying that the civilians had nothing to eat later on.212
It is justified to ask a question on whether people joining the army knew what to expect,
especially whether they were aware of the real threat of food shortages. A magnate or a nobleman who
200
Polskie ustawy i artykuły wojskowe od XV do XVIII wieku, 155, 161, 187, 197, 204, 271, 348. It was done
similarly by e.g. the Swedish: KOCHOWSKI vol. 1 (1859) 216.
201
OPALIŃSKI (1953) 163.
202
z Dąbrowice Firleja…, 155.
203
An example of this was the events in besieged Krakow in 1655: KOCHOWSKI vol. 1 (1859) 232, 237.
204
205
z Dąbrowice Firleja…, 158; KOCHOWSKI t. 1 (1859) 61.
206
KUCHOWICZ (1992) 202-204.
207
NAMACZYŃSKA (1937) 55-64.
208
TYSZKIEWICZ (2013) 69-77; SZPOTKOWSKI (2009) 121-131.
209
KOCHOWSKI (1859) 134.
210
RYN, KŁODZIŃSKI (1983) 30-33, 36, 40, 44-56.
211
It is presented in a humorous way in a poetic discussion of companions from the regiment of his Majesty whose
lieutenant was Aleksander Hilary Połubiński with nobility from the Nowogródzkie Province. NAGIELSKI (2001)
223-230.
212
Komedia rybałtowska nowa, 115; WIMMER (1965) 245.
185 | P a g e
had little education and was interested in the situation of his country and its history213 had a certain
idea of the conditions in the army. Frequently his brother, father or further relative had already been
a soldier.214 Thus, he could have drawn certain conclusions from their stories. In connection with high
death rate in the infantry, a possibility of advancement to the nobility thanks to war merits or, on
the other hand, joining various bands, soldiers from this formation seldom returned to their homeland.
A plebeian had fewer chances of obtaining information from a soldier related to him. At the same
time, he saw the passing divisions taking what they wanted and eating better than himself. Joining the
army could be perceived by him as a possibility of changing his fate or at least greater opportunity for
his family to eat to their fill rather than leading their lives in the countryside or among the poor
townsmen.215 The skills of recruiters were often worth admiring 216 and the spectre of famine
disappeared with the hope for getting rich in a war.
It seems, nevertheless, that famine in the army differed from food shortages in the country.
The latter one was recurrent and expectable. It could have been expected after poor crops, especially in
the time before the harvest217. On the other hand, in the army, there is the principle of changeability. 218
The times of affluence and sufficient food intertwine with hunger changing places in a manner not
completely possible to expect. Marching through desolated country and sieges increased the risk of
hunger, but not each such situation finished with it. Similarly, staying in the area which was, at first,
abundant in food did not mean certainty that there would be enough of it until the end.219
Bibliography
Sources
z Dąbrowice Firleja… (1999), [in:] Relacje wojenne z pierwszych lat walk polsko – kozackich powstania Bohdana
Chmielnickiego okresu „Ogniem i mieczem” (1648 – 1651), M. NAGIELSKI (ed.), Warszawa, 135-167.
BEAUPLAN G. (1822), Ciekawe opisanie Ukrainy Polskiey…, Warszawa.
BIAŁOBOCKI J. (2004), Poematy rycerskie, P. BOREK (ed.), Kraków.
BUDZIŁO J. (1995), Historia Dmitra fałszywego, [in:] Moskwa w rękach Polaków. Pamiętniki dowódców
i oficerów garnizonu polskiego w Moskwie w latach 1610 – 1612, M. KUBALA, T. ŚCIĘŻOR (ed.), Kryspinów,
395-510.
CEDROWSKI J. (1954), Pamiętnik, [in:] Dwa pamiętniki z XVII wieku Jana Cedrowskiego i Jana Floriana
Drobysza Tuszyńskiego, A. PRZYBOŚ (ed.), Wrocław/Kraków, 3-20.
CHRAPOWICKI J. A. (1978), Diariusz, vol. 1, T. WASILEWSKI (ed.), Warszawa.
213
Such behaviour was against the law: Volumina Legum vol. 4 (1859) 276-277; yet very frequent: OŚWIĘCIM
(1907) 378; Pamiętniki do panowania Zygmunta III, Władysława IV i Jana Kazimierza, 219; Pomniki do dziejów
Polski wieku siedmnastego, 52; STAROWOLSKI (2005) 89; POTOCKI vol. 3 (1987) 90; Komedia rybałtowska
nowa, 303. The works of the following authors were devoted to the issues of soldiers' discipline and morale as
well as their influence on the behaviour of the serviceman while taking food: CZEKAJ (2002) 85-101;
NAGIELSKI (2015) 135-154; SZUL-SKJOELDKRONA (2002) 103-114 and ŁOPATECKI (2012). The latter
one, in his research on the military law, presents differences between reality and theory as well as difficulties with
implementing the principles included in military articles: ŁOPATECKI (2012) e.g. 285-286, 622, 624-628, 665,
675.
214
KUCHOWICZ (1975) 23-25.
215
POTOCKI (1987) 206; MICHAŁOWSKI (1864) 35; SROGOSZ (2010) 26. An example of magnate families
connected with the army was the Sobieski family: Jan Sobieski (1518–1564): PLEWCZYŃSKI (2000) 496-497;
Marek Sobieski (1549–1605): GMITEREK (2000) 502-504; Jakub Sobieski (1590–1646): DŁUGOSZ (2000)
483-490; Marek Sobieski (1628–1652): DŁUGOSZ (2000) 504-506; LEPSZY (1962-1964) 413-422.
216
Usually thanks to stealing and robbing of the population where they came from: Komedia rybałtowska nowa,
115; SROGOSZ (2010) 33.
217
The picaresque literature notices this in a mocking manner: Wyprawa plebańska, 9. The Prussian recruiters in
the late 18th century were able to entangle the potential recruits in such a way that they did not believe Polish
soldiers who caught the gang and rescued them from the Prussian army. BARANOWSKI (1986) 184-185. It may
be suspected that the seventeenth century recruiters had similar skills: BARANOWSKI (1986) 181-183.
218
BARANOWSKI (1971) 141-142, 147-150; KUCHOWICZ (1975) 37-38.
219
Ein Sölderleben im Dreißigjärigen Krieg. Eine Quelle zur Sozialgeschichte, 223; BURSCHEL (1999) 188.
186 | P a g e
CZERNIECKI S. (2010), Compendium ferculorum albo zebranie potraw, J. DUMANOWSKI, M. SPYCHA (ed.),
Warszawa.
Dekret seymowy w sprawie na instancją Insygatora Koronnego z sukcessorami Filipa Obuchowicza Wojewody
Smoleńskiego o poddanie Smoleńska, zapadły 10 czerwca 1658 r. (1858), [in:] Zbiór dyplomatów rządowych
i aktów prywatnych posługujących do rozjaśnienia dziejów Litwy i złączonych z nią krajów (od 1387 do 1710 r.),
M. KRUPOWICZ (ed.), Vilnus, 100-115.
Diariusz ekspedycyjej zborowskiej (1999) [in:] Relacje wojenne z pierwszych lat walk polsko – kozackich
powstania Bohdana Chmielnickiego okresu „Ogniem i mieczem” (1648 – 1651), M. NAGIELSKI (ed.),
Warszawa, 175-220.
Diariusz kampanii smoleńskiej Władysława IV 1633 – 1634 (2006), M. NAGIELSKI (ed.), Warszawa.
Diariusz obozowy [rozpoczynający kampanię białocerkiewską 1651 roku] (1999), [in:] Relacje wojenne z
pierwszych lat walk polsko – kozackich powstania Bohdana Chmielnickiego okresu „Ogniem i mieczem” (1648 –
1651), M. NAGIELSKI (ed.), Warszawa, 269-285.
Diariusz obozowy od 1 do 13 września 1648 roku (1999), [in:] Relacje wojenne z pierwszych lat walk polsko –
kozackich powstania Bohdana Chmielnickiego okresu „Ogniem i mieczem” (1648 – 1651), M. NAGIELSKI (ed.),
Warszawa, 125-134.
DROBYSZ TUSZYŃSKI J. F. (1954), Pamiętnik, [in:] Dwa pamiętniki z XVII wieku Jana Cedrowskiego i Jana
Floriana Drobysza Tuszyńskiego, A. PRZYBOŚ (ed.), Wrocław/Kraków, 21-108.
Ein Sölderleben im Dreißigjärigen Krieg. Eine Quelle zur Sozialgeschichte (1993), J. PETERS (hrsg.), Berlin.
FREDRO A. M. (1856), O porządku wojennym i o pospolitem ruszeniu małem [...], (wyimek z Zwierzyńca
Jednorożców, wyd. przez Franciszka Glinkę 1670 r. we Lwowie), Sanok.
HANNOWER N. (1914), Jawein Mecula t.j. bagno głębokie, [in:] Sprawy i rzeczy ukraińskie. Materyały do
dziejów Kozaczyzny i Hajdamaczyzny (1914), F. RAWITA-GAWROŃSKI (ed.), Lviv, 1-76.
HAUR J. K. (1689), Skład albo skarbiec znakomitych sekretów oekonomiej ziemiańskiej…, Kraków.
HOLSTEN H. CH. (1980), Przygody wojenne 1655-1666, T. WASILEWSKI (ed.), Warszawa.
JERLICZ J. vol. 1 – 2 (1853), Latopisiec albo kroniczka Joachima Jerlicza, K. W. WOJCICKI (ed.), Warszawa.
KOCHOWSKI W. vol. 1 – 3 (1859), Historya panowania Jana Kazimierza z klimakterów…, Poznań.
Komedia rybałtowska nowa (1985), [in:] Antologia literatury sowizdrzalskiej XVI i XVII wieku (1985),
S. GRZESZCZUK (ed.), Wrocław/ Warszawa /Kraków/Gdańsk/Łódź, 91-122.
Księga szafarska dworu Jana III Sobieskiego 1695 – 1696, J. DUMANOWSKI, Ł TRUŚCIŃSKI (ed.), Warszawa
2013.
KUCZWAREWICZ M. (2005), Relacyja ekspedycyjej zbaraskiej w roku pańskim 1649… [in:] Arma cosacica.
Poezja okolicznościowa o wojnie polsko – kozackiej 1648 – 1649, P. BOREK (ed.), Kraków, 171-202.
LESZCZYŃSKI S. (2006), Potrzeba z Szeremetem, hetmanem moskiewskim i Kozakami w roku Pańskim 1660 od
Polaków wygrana, P. BOREK (ed.), Kraków.
ŁOŚ J. (2000), Pamiętnik towarzysza chorągwi pancernej, R. ŚRENIAWA-SZCZYPIOWSKI (ed.), Warszawa.
MALEWSKA H. (1977), Listy staropolskie z epoki Wazów, Warszawa.
MASKIEWICZ S. (1995), Dyjariusz Samuela Maskiewicza. Początek swój bierze od roku 1594 w lata po sobie
idące, [in:] Moskwa w rękach Polaków. Pamiętniki dowódców i oficerów garnizonu polskiego w Moskwie
w latach 1610 – 1612, M. KUBALA, T. ŚCIĘŻOR (ed.), Kryspinów, 139-236.
MIASKOWSKI A. (1999), Sekretny a prawdziwy diariusz, od jm. pana Miaskowskiego stolnika halickiego jm.
księdzu kanclerzowi [Andrzejowi Leszczyńskiemu] posłany, ekspedycjej kontynuowanej kozackiej spod
Beresteczka pod Białą Cerkiew, [in:] Relacje wojenne z pierwszych lat walk polsko – kozackich powstania
Bohdana Chmielnickiego okresu „Ogniem i mieczem” (1648 – 1651), M. NAGIELSKI (ed.), Warszawa, 286-310.
MICHAŁOWSKI J. (1864), Księga pamiętnicza, Kraków.
Moda bardzo dobra smażenia różnych konfektów i innych słodkości, a także przyrządzania wszelakich potraw,
pieczenia chleba i inne sekreta gospodarskie i kuchenne, J. DUMANOWSKI, R. JANKOWSKI (eds.), Warszawa
2011.
Ojczyste spominki vol. 1 – 2 (1845), A. GRABOWSKI (ed.), Kraków.
OPALIŃSKI Ł. (1953), Satyry, L. EUSTACHIEWICZ (ed.), Wrocław.
OSSOLIŃSKI J. (1976), Pamiętnik, W. CZAPLIŃSKI (ed.), Warszawa.
OŚWIĘCIM S. (1907), Dyaryusz, W. CZERMAK (ed.), Kraków.
PALICYN A. (1955), Skazanije Awraamija Palicyna, O. DZIERŻAWINA, J. KOSOŁOWA (eds.),
Moscow/Leningrad.
Pamiętniki do panowania Zygmunta III, Władysława IV i Jana Kazimierza vol. 1 – 2 (1846), K. W. WOYCICKI
(ed.), Warszawa.
Pamiętniki o wojnach kozackich za Chmielnickiego (1840), Z. SCHLETTER (ed.), Wrocław.
PIASECKI P. (1870), Kronika Pawła Piaseckiego biskupa przemyślskiego, Kraków.
187 | P a g e
POCZOBUT ODLANICKI J. W. (1987), Pamiętnik, A. RACHUBA (ed.), Warszawa.
Polskie ustawy i artykuły wojskowe od XV do XVIII wieku (1937), S. KUTRZEBA (ed.), Kraków.
Pomniki do dziejów Polski wieku siedemnastego (1840), vol 1., A. PODGÓRSKI (ed.), Wrocław.
POTOCKI W. vol. 1 – 3 (1987), Dzieła, L. KUKULSKI (ed.), Warszawa.
RADZIWIŁŁ A. S. vol. 1 – 3 (1980), Pamiętnik o dziejach w Polsce, A. PRZYBOŚ, R. ŻELEWSKI (ed.),
Warszawa.
RADZIWIŁŁ B. (1979), Autobiografia, T. WASILEWSKI (ed.), Warszawa.
Regestr rzeczy porabowanych pod Zborowem, potraconych pod Beresteczkiem i pokradzionych w domu jmp.
Jakuba Michałowskiego, [in:] Relacje wojenne z pierwszych lat walk polsko – kozackich powstania Bohdana
Chmielnickiego okresu „Ogniem i mieczem” (1648 – 1651), M. NAGIELSKI (ed.), Warszawa, 356-359.
Relacje wojenne z pierwszych lat walk polsko – kozackich powstania Bohdana Chmielnickiego okresu „Ogniem i
mieczem” (1648 – 1651) (1999), M. NAGIELSKI (ed.), Warszawa.
RUDAWSKI W. J. (1855), Historia Polski od śmierci Władysława IV aż do pokoju oliwskiego czyli dzieje
panowania Jana Kazimierza od 1648 do 1660 r., W. SPASOWICZ (ed.), Petersburg/Mohylew.
M. NAGIELSKI (2000), Szyfrowane depesze Samuela Sokolińskiego ze Smoleńska z 1633 r., „Miscellanea
Historico-Archivistica”, 11, 278-304.
SAPIEHA J. P. (1995), Dzieje Marsa krwawego, [in:] Moskwa w rękach Polaków. Pamiętniki dowódców
i oficerów garnizonu polskiego w Moskwie w latach 1610 – 1612, M. KUBALA, T. ŚCIĘŻOR (ed.), Kryspinów,
237-392.
SCHNEEBERGER A. (2008), De bona militium valetudine conserwanda liber. Księga o zachowaniu dobrego
zdrowia żołnierzy, S. ILNICKI (ed.), Warszawa.
SOBIESKI J. (1962), Listy do Marysieńki, L. KUKULSKI (ed.), Warszawa.
Sposob jakoby woyska Rzeczypospol. mogły być w dobrym porządku zatrzymawane, Warszawa 1652.
Sprawy dzieł rycerskich i diariusz obozu spod Smoleńska, [in:] Pamiętniki o Koniecpolskich. Przyczynek
do dziejów Polski XVII wieku, S. PRZYŁĘCKI (ed.), Lviv 1842, ???
STAROWOLSKI S. (2005), Nowy satyr polski…, [in:] Arma cosacica. Poezja okolicznościowa o wojnie polsko –
kozackiej 1648 – 1649, P. BOREK (ed.), Kraków, 84-97.
TWARDOWSKI S. (2005), Pobudka wychodzącemu wojsku pod Ołykę pro 1 mai anno 1649, [in:] Arma cosacica.
Poezja okolicznościowa o wojnie polsko – kozackiej 1648 – 1649, P. BOREK (ed.), Kraków, 114-120.
Volumina Legum vol. 4 (1859), Petersburg.
WIERZBOWSKI S. (1858), Konnotata wypadków w domu i kraju zaszłych od 1634 do 1689 r., J. K. ZAŁUSKI
(ed.), Lipsk.
Wojna z Kozaki i Tatary (1840), [in:] Starożytności historyczne polskie vol. 1, A. GRABOWSKI (ed.), Kraków.
Wyprawa plebańska (1985), [in:] Antologia literatury sowizdrzalskiej XVI i XVII wieku, S. GRZESZCZUK (ed.),
Wrocław/ Warszawa /Kraków/Gdańsk/Łódź, 4-40.
Literature
BARANOWSKI B. (1971), Kultura ludowa XVII i XVIII w. na ziemiach Polski Środkowej, Łódź.
BARANOWSKI B. (1986), Ludzie gościńca w XVII – XVIII w., Łódź.
BOGUCKA M. (1994), Staropolskie obyczaje w XVI – XVII wieku, Warszawa.
BOGUCKA M. (2013), Między obyczajem a prawem. Kultura Sarmatyzmu w Polsce XVI – XVIII wieku,
Warszawa.
BOHUN T. (2013), Polacy na Kremlu. Fakty i mity, „Sensus Historiae”, 11.2, 71-85.
BRAUDEL F. (1992), Kultura materialna, gospodarka i kapitalizm XV – XVIII wiek, vol. 1, Struktury
codzienności. Możliwe i niemożliwe, Warszawa.
BURSCHEL P. (1999), Himmelreich und Hölle. Ein Söldner, sein Tagebuch und die Ordnung des Krieges, [in:]
Zwischen Alltag und Katastrophe. Der Dreißigjärige Krieg aus der Nähe, B. von KRUSENSTJERN, H. MEDICK
(hrsg.), Göttingen, 181-194.
Choroba głodowa. Badania kliniczne nad głodem wykonane w getcie warszawskim z roku 1942,
E. APFELBAUM, D. GUZIK (eds.), Warszawa 1946.
CZAPLIŃSKI W., DŁUGOSZ J. (1976), Życie codzienne magnaterii polskiej w XVII wieku, Warszawa.
CZEKAJ A. (2002), Obywatele czy kondotierzy? Postawy obywatelskie i moralne żołnierzy narodowego
autoramentu wojsk Rzeczypospolitej w pierwszej połowie XVII w., [in:] Staropolska sztuka wojenna XVI – XVII
wieku, M. NAGIELSKI (ed.), Warszawa, 85-101.
DŁUGOSZ J. (2000), Jakub Sobieski (1590 –1646), [in:] Polski Słownik Biograficzny, H. MARKIEWICZ (ed.),
Warszawa /Kraków, 483-490.
DŁUGOSZ J. (2000), Marek Sobieski (1628–1652), [in:] Polski Słownik Biograficzny, H. MARKIEWICZ (ed.),
188 | P a g e
DUDEK L. (1972), Rozmieszczenie i zakwaterowanie wojsk w dawnej Polsce, „Przegląd Kwatermistrzowski”, 1,
111-125.
DUDEK L. (1973), Zaopatrywanie wojsk w dawnej Polsce (do 1864 r.), Poznań.
GMITEREK J. (2000), Marek Sobieski (1549–1605), [in:] Polski Słownik Biograficzny, H. MARKIEWICZ (ed.),
HOSZOWSKI S. (1928), Ceny we Lwowie w XVI i XVII wieku, Lviv.
KECKOWA A., MOLENDA D. (1978), Wyżywienie, [in:] Historia kultury materialnej Polski w zarysie vol. 3,
A. KECKOWA, D. MOLENDA (eds.), Wrocław.Warszawa/Kraków/Gdańsk, 301-323.
KROCZAK J. (2006), Ludożercy na Kremlu (we współczesnych opisach i własnych relacjach), „Napis”, 12, 183-
195.
KUCHOWICZ Z. (1975), Obyczaje staropolskie, Łódź.
KUCHOWICZ Z. (1992), Człowiek polskiego baroku, Łódź.
LEPSZY K. and others (1962-1964), Jan III Sobieski, [in:] Polski Słownik Biograficzny, H. LEPSZY (ed.),
Warszawa/Kraków, 413-422.
LINDE S. B. (1814), Słownik języka polskiego, vol. 6, Warszawa.
ŁOPATECKI K. (2012), „Disciplina militaris” w wojskach Rzeczypospolitej do połowy XVII wieku, Białystok.
ŁOZIŃSKI W. (1974), Życie polskie w dawnych wiekach, Kraków.
NAGIELSKI M. (1996), Adam Hieronim Sieniawski z Granowa h. Leliwa, [in:] Polski Słownik Biograficzny,
H. MARKIEWICZ (ed.), Warszawa /Kraków, 102-105.
NAGIELSKI M. (2001), Stosunki wojska ze społeczeństwem Wielkiego Księstwa Litewskiego w połowie XVII
wieku w świetle poezji okolicznościowej, „Napis”, 7, 219-233.
NAGIELSKI M. (2015), Żołnierz koronny w XVII wieku. Wybawca i bohater czy ciemiężyciel – w świetle
zachowanych rejestrów szkód w księgach grodzkich i ziemskich Rzeczypospolitej, [in:] Społeczeństwo a wojsko,
Społeczeństwo Staropolskie. Seria nowa, vol. 4, I. M. DACKA-GÓRZYŃSKA, A. KARPIŃSKI, M. NAGIELSKI
(eds.), Warszawa, 135-154.
NAMACZYŃSKA S. (1937), Kronika klęsk elementarnych w Polsce i w krajach sąsiednich w latach 1649 –
1696, Lviv.
NOWAK T. (1936), Oblężenie Torunia w roku 1658, Toruń.
NOWAK T., WIMMER J. (1981), Historia oręża polskiego, Warszawa.
PLEWCZYŃSKI M. (2000), Jan Sobieski (1518 – 1564), [in:] Polski Słownik Biograficzny, H. MARKIEWICZ
(ed.), Warszawa /Kraków, 496-497.
RAJCA C. (2005), Głód na Ukrainie, Lublin.
RUSSEL S. A. (2011), Głód. Historia nienaturalna, Warszawa.
RYN Z. KŁODZIŃSKI S. (1983), Na granicy życia i śmierci: studium obozowego „muzułmaństwa”, „Przegląd
Lekarski”, 40. 1, 27-73.
SOBCZAK T. (1978), Wyżywienie, [in:] Historia kultury materialnej Polski w zarysie vol. 4, Z. KAMIEŃSKA,
B. BARANOWSKI (eds.), Wrocław/ Warszawa /Kraków/Gdańsk, 329-337.
SROGOSZ T. (2010), Żołnierz swawolny, Warszawa.
SZPOTKOWSKI K. (2009), Pożywienie wojenne ludności cywilnej i wojsk w okresie wojny siedmioletniej, [in:]
250 rocznica bitwy pod Kijami. Materiały z konferencji naukowej zorganizowanej 20 listopada 2009 roku
w Sulechowie, M. Nowacki (ed.), Sulechów/Świebodzin, 101-131.
SZUL-SKJOELDKRONA T. (2002), Dyscyplina i morale armii koronnej w okresie pomiędzy Piławcami
a kampanią zborowską 1649 r., [in:] Staropolska sztuka wojenna XVI – XVII wieku, M. NAGIELSKI (ed.),
Warszawa, 103-114.
SZYMAŃSKI J. (1976), Nauki pomocnicze historii, Warszawa.
TANNAHILL R. (2014), Historia kuchni, Warszawa.
TOMASZEWSKI E. (1934), Ceny w Krakowie w latach 1601 – 1795, Lviv.
WIMMER J. (1964), Z problemów zaopatrzenia wojska w 2 połowie XVII wieku, [in:] Z dziejów wojny i polityki.
Księga pamiątkowa ku uczczeniu siedemdziesiątej rocznicy urodzin prof. dra Janusza Wolińskiego, S. HERBST
(ed.), Warszawa, 172-178.
WIMMER J. (1965), Wojsko polskie w 2 połowie XVII wieku, Warszawa.
WIMMER J. (1977), Wojsko, [in:] Polska XVII wieku. Państwo, społeczeństwo, kultura, J. TAZBIR (ed.),
Warszawa, 162-211.
WYCZAŃSKI A. (1969), Studia nad konsumpcją żywności w Polsce w XVI i pierwszej połowie XVII w.,
Warszawa.
189 | P a g e
Summary:
Famine and poverty in the army during the reign of the House of Vasa in the light of reports and diaries
The aim of the article is to present the phenomenon of famine in the army of the Crown and the Grand
Duchy of Lithuania during the reign of the House of Vasa. Shortages of food were not present in the army
constantly. Nevertheless, they were a frequent phenomenon during wars. It was not always possible to buy or steal
something due to destructions in the area where the army was staying. In situations of no possibility to purchase
food products, people tried to look for things that could fill their stomachs in the nearest surrounding. They would
pick rhizomes, tree leaves, vegetables and herbs. Carrion as well as ill and injured animals were eaten. A symbol
of famine was eating horse meat. The last resort was cannibalism.
Keywords: House of Vasa, famine, cannibalism, food, army
190 | P a g e
ISSN 2299-2464

The history of Protection of the Most Holy Virgin Mary Uniate Parish
in Ciotusza in the light of the 18th century church post-visitation protocols
Keywords: Uniate Church, parish church, Ciotusza
Introduction
Ciotusza, the seat of now non-existent Protection of The Most Holy Virgin Mary Uniate
Parish, is a village located on the northern edge of Susiec commune in Tomaszów district, in Lubelskie
Province. This settlement was founded by the Olesnickis around 1591. 1 Until the first partition
of Poland it had belonged to Belz Voivodeship. After the first partition of Poland, it was annexed by
the Habsburg Empire where it weathered through until 1809, when it was ceded to the expanding
Duchy of Warsaw. Soon afterwards, in 1815, another political turn took place and the former Duchy
of Warsaw was established as Congress Kingdom of Poland in personal union with the Russian
Empire, which meant being de facto a Russian puppy state.
For centuries the territory Ciotusza is located on had always been distinguished by diverse
ethnic and religious characteristics; the Polish population professing Catholicism in the Latin rite was
mixed with the Ruthenians representing Eastern Orthodox Church, therefore, local communities
affirmed their faith in either of these two distinctive religions and rites; after 1595 (the Union of Brest)
they followed suit.2
The present article presents the history of now nonexistent Protection of The Most Holy
Virgin Mary Uniate parish in Ciotusza in the eighteenth century. Its earlier history is not well known
due to rather scant amount of primary sources as rarely were post-visitation protocols drawn up or
simply original documents have not survived. Lots of different factors may have had an impact on such
scarcity of written sources, e.g. the adverse impact of wars and natural disasters. 3 Not immaterial might
be the general lack of commitment by Eastern Church priests to document their activities and
organizations, as oral system of law was overwhelmingly applied, therefore, therefore, parish
operations cannot be fully recreated.
The present article is based on abundant primary sources housed in the National Archives
in Lublin, especially in the section of Chelm Greek Catholic Consistory, of which parish post-visitation
protocols constitute the main part. Their importance stems from the fact that not only do they describe
factual circumstances and needs of the parish, but also they attest to the benefice of a parish priest,
inventory of the church, the condition of the cemetery and ancillary utility buildings. Another
complementary source is Paweł Sygowski’s elaborations, which deal with visitations of Uniate
parishes in the Diocese of Chelm in the eighteenth century. 4
The overview of church post-visitation protocols as a historical source as well as the literature
pertaining to this particular issue might be found in Stanislaw Litak, Hieronima Edwarda Wyczawski
and Stanisław Librowski’s works. 5 Another significant source of information employed while
preparing this article has been numerous compilations about the widely understood functioning and

januszf@etomaszow.org.pl
1
NIEDŹWIEDŹ (2003) 78.
2
GIL (1999) 167; MIRONOWICZ (1993) 48-58; BIEŃKOWSKI (1988), v. 3, column 132.
3
Collateral damages in the Diocese of Chelm in the second half of the 17th century. See: GIL (2005) 61-66.
4
SYGOWSKI (2000) 233-285; SYGOWSKI (2007) 199-232.
5
LITAK (1962) 43; WYCZAWSKI (1964) 5-186.
191 | P a g e
activities of the Eastern Church in Poland. Despite the time passed, Ludomir Bieńkowski’s6
elaborations are still greatly valued. Having carried widespread archival research he presented
the entire history of the Uniate Church seen from the Church and local institutions point of view. His
masterly written compilation of the history and organization of the Eastern Church on the territory of
the Polish Commonwealth between 15th and 18th century has not been surpassed.7 Witold Kołbuk,
Bienkowski’s continuator, is the author of numerous articles and monographs mainly about
the situation of both the Union and the Uniates in the 18th and 19th century. 8 His works on
the organizational structure of the Eastern Church in the Polish Commonwealth territory in the 18 th and
19th century, which was based upon numerous sources, both archival and written, as well as
exceptionally comprehensive and competently selected literature proved to be the most helpful to
the present article. Another essential source of information pertaining to the present article has been
Andrzej Gil’s numerous publications about the functioning of the Chelm Eparchy as well as the history
of the Chelm Uniate Diocese.9
Creation of the parish
A parish constitutes the basic unit in the organizational structure of the Church while forming
the most stable element in the cultural landscape. 10 The life of local communities in the period this
article is concerned with was inseparably tied with their parish, which used to play a far more
important role than it does nowadays. The closeness and affinity of the parishioners to the Church
constituted one of the most essential factors that would integrate local community. Parish coercion that
legitimated the basic binding norms regulating such contacts perpetuated and emphasized bonds that
were naturally created through interactions with the Church, thus, strengthening the process
of consolidation of the community living in that parish resulting in them being a tightly knit group. 11
Unfortunately, due to lack of any records or documents related to the founding and erecting of
the church, it is not known when the first Orthodox church was constructed. 12 It must have happened
before 1620, as the parish was mentioned in the register of “Parishes in the diocese of Chelm after
the list of parochs /parish priests/ in 1619-1620 [1627]”.13 Subsequent confirmation of the functioning
of this particular community of the faithful comes from the register of the Uniate Deaneries of
the Chelm Diocese from 1683-1685 with the specification of the number of Orthodox churches. 14
Another piece of information might be obtained from “The Registry of Orthodox churches in
the Chelm Diocese being in the Holy Unity with the Roman Church with the list of priests assigned to
the corresponding Protopresbiteries compiled on 3 rd June 1696.”15 And again these registers do not
shed more light apart from acknowledging the functioning of the church in Ciotusza. An astute analysis
of the aforementioned primary sources reveals that throughout the period of 76 years the parish in
Ciotusza belonged to three different Deaneries, first to the Protopopy of Szczebrzeszyn, then
Protopresbitery of Tyszowce and the Deanery of Tomaszów. 16 Neither the underlying reason for such
changes nor circumstances have been established.
6
BIEŃKOWSKI (1989A), 107-125; BIEŃKOWSKI (1989B) 241-270; BIEŃKOWSKI (1992) 275-373.
7
BIEŃKOWSKI (1970) 781-1050.
8
KOŁBUK (1992a); KOŁBUK (1992b); KOŁBUK (1994) 329-336; KOŁBUK (1998).
9
GIL (1999); GIL (2000) 29-61; GIL (2005).
10
NOWODWORSKI (1892), 200; KOZIEJ (2010), col. 1324-1326.
11
WIŚNIOWSKI (1965) 9; WIŚNIOWSKI (1966) 237-238; WIŚNIOWSKI (1969) 207.
12
Essential function of the founding documents was to determine basic financial support without which the church
could not be able to fulfill its roles. See: WÓJCIK (1989), col. 760-761.
13
GIL (2005) 302.
14
GIL (2000) 43
15
After: GIL (2000) 52.
16
A unit that constituted an intermediate link in diocesan administration was the protopopy-protopresbitery,
corresponding to the Latin dean, headed by a protopope or protopresbiter, who carried administration, control and
juridical duties, the latter was stripped in the 18th century. See: LIKOWSKI (1906) 38-59; GIL, SKOCZYLAS
(2014) 325-342.
192 | P a g e
The exact date of the establishment of the Protopopy of Szczebrzeszyn and Tyszowce is
unknown. However, it is known that in 1573 Tyszowce was the seat of the Orthodox Protopresbitery. 17
After the Union of Brest, the structure of the Eastern Church did not undergo any serious changes,
therefore, the Protopopy of Tyszowce and Szczebrzeszyn must have become the Uniate Deaneries after
1596. The exact date of the establishment of the Deanery of Tomaszów is also unknown, however, one
piece of information may suggest it happened at the end of the seventeenth century as both the registry
of parishes belonging to the Chelm Diocese in 1619-1620 and the registry of deaneries of this diocese
in 1683-1685 make evident that 3 Uniate parishes in Tomaszów belonged to the Deanery
of Tyszowce.18 The first written record of the Deanery of Tomaszów might be found in the registry
of Orthodox churches in the Dioceses of Chelm and Belz in 1696.19 The Deanery of Tomaszów as well
as two other Deaneries of Horodlo and Zamość was created by the division of bigger units.
The Protopopy of Tomaszów was cut away from the Protopresbitery of Tyszowce. Post-visitation
protocols from 1720 evidence that the parish encapsulated the villages of Ciotusza and Podrusów,
whereas after 1744 another village, Długi Kąt, was affiliated with the parish.20 The status of the Uniate
parish in Ciotusza changed with the partition of Polish Commonwealth and annexation of this land by
the Habsburg Empire. The period of Josephinism resulted in the liquidation of lots of smaller parishes
and demoting their churches into branch churches. 21 According to Wasyl Słodobian such was the fate
of this particular parish at the end of the 18th century, as its church was demoted to the branch church
to St. Thomas the Apostle Uniate church in Majdan Sopocki.22 It is known that branch church in
Ciotusza existed until 1875, i.e. the annulment of the Union of Brest.
Parish church
The first written record about Protection of the Most Holy Virgin Mary church in Ciotusza
comes from the post-visitation protocol in 1720.23 Apart from vague comments that the church existed
and a remark that “the walls and the roof are solid” there is no information about the look. The same
applies to the church bell tower, of which it is known that it existed and 3 bells were suspended.
Although the source does not specify the material the church was built from, it might be safely
deduced that it was a timber structured church with a shingled or thatched roof, as it was the most
popular material utilized to erect sacral buildings both in towns and country villages. 24 The next post-
visitation protocol in 1744 does not provide any additional information about the church or the bell
tower.25 Much more information is brought forward in the post-visitation protocol drawn up on
6th June, 1761 by the Bishop of Chelm Maksymilian Ryłło.26 Apart from the general statement
confirming the overall good condition of the church, a short note that sheds some light on the look of
the church comments that timber-frame windows were installed and the door was set upon iron hinges
and could be locked. Although there is no further information about the bell tower, for the first time
the cemetery is mentioned with the information emphasizing the fact that it was fenced. No exact
location, whether it was by the church or outside the village, was forwarded, but since majority of
parish cemeteries were located by the church, we might safely deduce that was the case here as well. 27
17
Central Archives of Historical Records in Warsaw (AGAD), Archives of the Crown Treasury (ASK), catalogue
number 36, column 307v.
18
GIL (2005) 305-307; GIL (2000) 43-44.
19
GIL (2000) 43-44.
20
National Archives in Lublin (APL), Chelm Greek Catholic Consistory (ChKGK), catalogue number 101,
column 22v; catalogue number 107, column 271; ibid. 110, p. 488.
21
KOŁBUK (1992a) 15-17; OSADCZY (1999) 51.
22
ϹЛОБОДЯН (2005) 447. More information about the parish in Majdan Sopocki see.: FRYKOWSKI (2015).
23
APL, ChKGK, catalogue number. 101, column 22.
24
GÓRAK (1986); GÓRAK (2004).
25
APL, ChKGK, catalogue number 107, column 270v.
26
Ibid., catalogue number. 110, pgs. 487-488.
27
Cemeteries in Szarowola, Grodysławice, Podlodow, Nabroż, Maziły, Siemnice, Steniatyn and Nedeżow were
located by the church. See.: Ibid, catalogue. 110, p. 397, 408, 488, 499; catal. 122, col. 272v; catal. 245, col. 22v.
193 | P a g e
Also, the Bishop hinted that a new church was going to be erected as he noted down: “As the collator
(Antoni Glogowski, the Treasurer of Grabowica, has declared to erect a church of stone, therefore,
a paroch (parish priest) and parishioners should put a lot of effort to ensure such a saintly initiative
shall be implemented, especially so by providing a lot of stone.” Indeed, a new church was erected as it
is well documented in the post-visitation protocol of 14th October, 1811 drawn up by Jan Panasinski,
the Dean of Tomaszów, who elaborated that: “In everything a great church with two towers and
a cupola, with solid walls and the roof and the only thing to lament is that the parish is neither
populous nor prosperous.” 28
The indicator of the affluence and prosperity of a church is not only its size, splendor and
endowment but also the abundance of ecclesiastical utensils and accessories, the presence of which
attests to its sacral character since they constitute indispensable part of church ceremonies. Among
them the following might be singled out: ecclesiastical vessels, altar furnishings and liturgical
vestments and paraments, which means official attire for officiating celebrants and priests.
Among the requisites for the celebration of Mass, the liturgical sacred vessels hold a place of
honor, as not only do they serve as receptacles for the Eucharistic bread, water and consecration of
hosts but also they are the requisites for the liturgy, i.e. the washing of hands (lavabo). The most
important of which, the chalice and paten, which are used in presenting, consecrating, and receiving
the bread and wine, are made of gold or gilded metal, while lavabo, ciborium, pyx, vasculum,
monstrance, lunula (melchizedech) and custodia that serve as receptacles for the blood or bread are
usually made of gilded metal, whereas ampullae are usually made of glass. The first record about
liturgical vessels in this particular church comes from the post-visitation protocol in 1720.29 According
to the inventory, the church was furnished with a wooden pyx pro conservando venerabili, a silver
chalice and a tin paten, and a liturgical spoon. 30 Another group of utensils comprised of altar cloths as
well as chalice cloths in the form of two corporals .31 According to the post-visitation protocol in 1744,
the number of sacred furnishings did not change, however, their quality improved. 32 The wooden pyx
was replaced by a tin one, the chalice, paten and asterisk were made of silver and richly gilded and
only a tin spoon remained the same. The number of corporals did not change, either. Some
improvement was also stated by Bishop M. Ryllo in the protocol from the year of 1761, 33 which
acknowledged that not only did a paroch acquire a pyx and a liturgical spoon made of silver and gilded
inside, but also he obtained a tin receptacle (miernica) for fragrant oil and ciborium,34 which were
mentioned for the first time. 35 However, the latter must have been in a terrible state, as the Bishop
instructed a paroch to obtain a more adequate vessel. The number of chalice cloths also rose, as a new
corporal appeared, so there were 3 corporals in total.
Altar furnishings comprise of various accessories and ornaments, i.e. crosses, candlesticks,
veils, frontals and altar cloths, which beautify and add splendor during services and celebrations. These
furnishings are made of various materials, from precious metals through anything made of tin, brass or
timber to various kinds of textiles.
The first record about altar furnishings comes from the post-visitation protocol drawn up in
1720.36 According to the source, the church was not well-equipped with ecclesiastical utensils.
The visitor recorded 2 antimins (antimensions), 15 “various white cloths and veils”, a silver cross on
the coaster, brass thurible, mass bell and 2 beads of natural material (most probably votive offerings). 37
28
Ibid., catalogue number 139, column 116.
29
Ibid., catalogue number. 101, column 22.
30
Ibid., catalogue number. 101, column 22.
31
Corporal– linen cloth upon which the chalice and paten are placed during the Eucharist service. See: ibid, p. 53.
32
33
Ibid., catalogue number 110, p. 487.
34
Ciborium– a covered cup for holding hosts from the Christian Eucharist. Miernica – a receptacle for fragrant oil
or myrrh. Myrrh is aromatic oil that comes from dried resin, used as an ingredient in holy oil, as fragrance or as
incense during liturgical celebrations. See.: MARKUNAS, UCZITIEL (2001) 24.
35
36
Ibid., catalogue number 107, pgs. 270v-271.
37
Antimins (from Greek Antimension: “in place of the table”) – a rectangular piece of cloth, either linen or silk,
194 | P a g e
Much more detailed information might be obtained from the post-visitation protocol brought
forth 22 years later.38 It reveals that the church could boast of 3 altars “on which the Divine Liturgy
could be celebrated” with 12 pieces of various cloths and 5 veils of “plain material”. To add splendor,
there were the following accessories: a linen antepedium (frontal), a tin cross on the coaster, a brass
thurible, a pair of tin candlesticks, 3 fabric banners, a procession cross and a mass bell as well as
2 beads of natural material mentioned earlier. The last visitation in the eighteenth century was
conducted by Bishop M. Ryłło in 1761.39 Although he did not mention the altars in the protocol, it is
highly unlikely they were missing, he must have just considered them as something inevitable,
therefore, there was no point in specifying them. The protocol makes it known that since the previous
visitation the church came into possession of 3 antimins, a tin bowl, 1 brass candlestick and 1 mass
bell, however, there was no information about banners, a timber processional cross or 2 beads. Two
former items might have just fallen into ruin or decayed, the latter might have just been stolen, which
was not a rarity.40 The visitor could not have been fully satisfied with the state of the church as he
counseled a paroch (parish priest) to: “have a timber cabinet for Holy Oils installed” and “have
a cavity for relics and blessed items prepared.”
Another essential component of any church furnishings is liturgical books. Liturgical books
contain the text and directions for the liturgy so as to have it celebrated strictly and adherently. Such
books form the standard so various liturgical rites of the Church (the Mass, baptisms, confession, etc.),
prayers or ceremonies are official, uniform and liturgical. Apart from liturgical books there are also
books of prayers. Prayer books were either printed or written by hands, the latter could still be
manufactured in the nineteenth century. The actual format of the books varied, as general sizes ranged
from in folio (the largest), in quarto, in sexto to in octavo (the smallest), the latter being a sheet of
paper folded four times to produce one eighth the size of an original sheet. Prayer books were
published in either Uniew, Lviv, Vilnius, Pochayiv or Suprasl, since the Uniate printing houses were
located only in the a/m towns.41
The table no.1 evidently demonstrates that only three protocols registered liturgy books for
that particular church, all of which came from the eighteenth century. Unfortunately, the information
about the books is scarce. The author of the protocols divide the books into handwritten and printed,
the latter constituting majority. In 1720, the second Book of Gospel, Irmologion and both Triodons
were handwritten, in 1744 only the Book of Gospel and Irmologion remained as handwritten books,
whereas the protocol in 1761 makes it known that no book remained handwritten. In three case the
publishing house is revealed. Missals mentioned in 1720 and 1744 were issued in Lviv, the one listed
in 1761 came from Pochayiv. Additionally, the visitor described the Euchologion specified in 1744 as
“small”.
with an Icon of the entombment of Jesus Christ depicted on the top along with the Icons of the four Evangelists
and with a small relic of martyr sewn into it in memory of the first Christians who celebrated the Divine Liturgy
on tombs of the Martyrs. No Eucharist might be celebrated without the antimins that has been consecrated and
signed by a bishop. After the Litanies, it is unfolded on the Holy Table and the chalice, diskos and the Gifts are
placed thereon. See.: SMYKOWSKA (2004) 10. Thurible (censer). See.: MARKUNAS, UCZITIEL (2001) 113.
38
APL, ChKGK, catalogue number 100, column 51-51v.
39
Ibid., catalogue number 110, p. 487-488.
40
This information provided by the Dean of Tomaszow, Jan Panasiński might be found in his post-visitation
protocol of the church in Werechanie: “church furnishings listed in the inventory are not kept in church but at
home by a paroch, as the church, located in the forest, outside the village and on a hill, is frequently robbed by
thieves, a lot of equipment has already been stole” See.: Ibid, catalogue number. 139, p. 282.
41
The printing houses existed in: Uniew, where it functioned by the Order of Saint Basil monastery between
1648-1770; Vilnius, where it functioned by the Holy Trinity church and Basilian Monastery between 1628-1839;
Lviv, where 2 printing houses operated: Józef Szmuliński’s in1687-1688 and by the Basilian Monastery between
1700-1708; Pochayiv, where it functioned by the Basilian Monastery (Holy Dormition Pochayiv Lavra)
between1733-1830; Suprasl, where it functioned by the Basilian Monastery between 1695-1804 with the period of
inactivity between 1697-1711. See.: NARBUTT (1979) 41, CUBRZYŃSKA-LEONARCZYK (2007).
195 | P a g e
Table no. 1 Liturgical books in the parish church in Ciotusza in the 18 th century
Sources: APL, ChKGK, catalogue number 101, column 22; catalogue number 107, col. 27; cat. 110, p. 488.
Dates of the book being acknowledged

The name of the liturgical
book
1720 1744 1761 1760 1775
The Book of Gospel 2x 2x x
Hieratikon (Sluzhebnik)42 x x
Menaion (Trefołoj)43 x x x
44
Flowery Triodon x x x
Lenten Triodon x x x
Epistle Book45 x x x
Psalter46 x x x
Euchologion (Trebnik)47 x x
Octoechos 48 x x x
Horologion49 x x x
Irmologion50 x x
Missal51 x
42
Hieratikon (Sluzhebnik) "book of the priest" being the deacon or presbyter's service book for liturgical services
along short instructions for the Chanters or the Reader. See.: MARKUNAS, UCZITIEL (2001), 100.
43
Menaion (Trefołoj) – “of the month” liturgical book containing the propers for annual fixed cycle of services
in the Orthodox Church. Each menaion contains the services for an entire month. See.: NARBUTT (1977) 128.
44
Triodon – is the Orthodox Church liturgical book that contains the variable portions of the Liturgy and other
services for a particular period of the Orthodox ecclesiastical calendar. Flowery Triodon is the liturgical book used
during the Paschal Season which extends from Pascha(Easter) to the Sunday following All Saints Sunday. Lenten
Triodon contains the propers for the fasting period preceding Easter and for the few weeks leading up to the fast.
See.: PAŃCZUK (2004), column 110.
45
Epistle Book– contains the readings from the Epistles and the Acts of the Apostles. See.: MARKUNAS,
UCZITIEL (2001) 13.
46
Psalter – contains the Book of Psalms, often with other devotional material, forming the services of the Daily
Cycle within four weeks. See: MARKUNAS, UCZITIEL (2001) 92.
47
Euchologion (Trebnik) – “book of prayers” contains the fixed portions of the services such as sacraments, and
other services of blessings which are said by the priest and deacon, as well as some of the variable portions which
the clergy use. See.: MARKUNAS, UCZITIEL (2001) 112.
48
Octoechos – “of the eight tone” created as a hymn book with musical notation contains a repertoire of
the weekly variable texts and hymns ordered in eight parts according to the eight tone organized in an eight-week
cycle. See.: MARKUNAS, UCZITIEL (2001) 73-74.
49
Horologion (Czasosłow) – “book of hours” provides the fixed portions of the Daily Cycle of services, as well as
some numerous moveable parts of the services, essential for the Reader and the Chanters in a week or a year cycle.
See MARKUNAS, UCZITIEL (2001) 25.
50
Irmologion – Byzantine- Slavonic liturgical book that contains texts for liturgical singing in Church. It
contains irmoi (introductory hymns) for the various canons which are chanted by the Reader or the Chanters. See:
NARBUTT (1977) 63.
196 | P a g e
Liturgical vestments, otherwise known as parements (from Latin: adornment), refers to
the liturgical garments and articles on and around the altar. Various vestments serve several different
functions, as they may mark the rank or serve as awards of distinction, therefore, they emphasize
the importance of a priest adorned with it. According to the Christian tradition, the liturgical parements
change in color depending on the liturgical season of the church year, so distinct liturgical colors
appear.52
The post- visitation protocol in 1720 gives the specific number of parements that a paroch had
at his disposal- only two sets of clerical clothing, which suggests a paroch was poorly stocked. 53 One of
them was made of red kitajka (cotton cloth), the other was blue made of the textile called mora
(moire).54 The next protocol in1744 indicates the improvement in the number of vestments, as there
were three sets of clerical clothing an additional one being brand new, complete and made of pink
damask, and two new albs of linen textile. 55 The next protocol, drawn up by Bishop M. Ryllo, does not
indicate any changes in the number of vestments, however, apart from the clerical clothing of pink
damask that remained, of another two that appeared, one was a mourning vestment made of arus, while
the other being green lame.56
An astute analysis of the church furnishings discloses the overwhelming influence of
the resolutions passed at the Synod of Zamosc, whose resolutions were aimed at liturgical latinisation
of Eastern Church, the result of which might be deduced by the absence of iconostasis, the royal door
and the appearance of altars, ciborium and church banners.57
Endowment of the clergy
With the establishment of a parish, a benefice for a paroch (parish priest) that was to support
him in that parish was arranged. Not only was benefice in an Orthodox parish much lower than in
51
Missal – is the liturgical book that contains the texts and rubrics for the celebration of the Mass. See.:
MARKUNAS, UCZITIEL (2001) 65.
52
White (silver) symbolizes the brightness of Lord’s Glory and enlightenment of the mind, is used during the most
important seasons: Easter and Christmas; yellow (gold)- symbolizes angels, most often used during a liturgical
year; red-the robe Jesus Christ was wearing before Pilate and it is associated with blood of martyrs; black- is
the traditional color of mourning and sorrow, used during the Lent and masses for the dead; blue- symbolizes
the color of the sky, used to honor Mary; green-used during Holy Trinity Day. See: SNELA (2002), column 385-
386.
53
APL, ChKGK, catalogue number 101, column 22.
54
Kitajka – thin but quite dense cotton textile with plain weave, one-colored or shining, the most common and
simplest of all cotton textile, manufactured in the East, imported to Poland from Turkey. During the reign of
Stanislau August was manufactured in Gdansk. Mora (moire) – smooth, one-colored, usually made from blended
cotton and manufactured fibers, rarely woolen, with distinctive water-marked wavy pattern on the face of
the fabric, achieved by the process of calendering. Calendering-the process of finishing textile, at which wet fabric
is folded and passed under iron or leather ribbed rollers at high temperatures and pressures. The ribs produce
the characteristic irregular watermark that reflects light quite differently. See: TURNAU (1999) 87, 117.
55
APL, ChKGK, catalogue number 107, column 271.
56
Arus (harus) -woolen or blended woolen fabric of different width worn in Poland in 17th-18th century. Lame-
a plain or patterned woven fabric using flat silver or gold metal threads to create either the design or the
background in the fabric, most often in the form of foil strips. See: TURNAU (1999) 16, 103.
57
The Synod of Zamość held in 1720 sanctioned earlier decisions and introduced new modifications to assimilate
and unify the Uniate rite with the Latin while codifying the canons and rendering them obligatory. The Synod
introduced the Solemnity of the Most Holy Body, everyday mass, unified administration of the sacraments,
monstrance for Eucharistic adoration on the altar and the Tabernacle. Church organs were introduced, church
gonfalons, standards, feretories and church bells were to be used during processions. Furthermore, the way of
the cross, bitter lamentations and rosaries were also encouraged. The Uniates placed benches, confessionals and
side altars inside the churches. These major modifications resulted in the absence of iconostasis in erected
churches in the second half of the 18th century. The priests were called on to give sermons and catechism lectures,
they could wear the cassock of the Latin rite and be shaven. The Synod demanded parochs have their children
educated. See.: CHRUSCEWICZ (1880) 155-267; CIOŁKO (2014).
197 | P a g e
Roman Catholic parish, but also the territory of an Orthodox parish was much smaller. 58 A single
Orthodox parish comprised fewer villages and fewer parishioners. An average area of Orthodox parish
property amounted up to 2-3 quarters of the field, there was also a tribute from the faithful of
the parish.59 Only bishoprics were endowed with larger ecclesiastical estate.60 Benefice comprised
fixed goods, property rights and ecclesiastical revenues. The fundamental source of income of Uniate
parochs came from cultivation of farmland and animal breeding, management of the church property
as well as ecclesiastical revenues for services rendered, i.e. administering of the sacraments, as well as
tithes (iskop) and form of donations (meszne, stołowe). 61 As far as iura stolae is concerned, due to
the absence of normative standards, it could be abused by parochs by demanding higher fees. 62
Supplementary entitlements stemmed from granted easements: free felling for heating and building
purposes, rights to fish and rights to use grassland. As mentioned above, the benefice of Orthodox
parishes was generally more meager than that of Catholic parishes due to their smaller sizes and fewer
parishioners.
There is no written record about the primary benefice of the church in Ciotusza, as the earliest
data, which is outlined in the post-visitation protocol, comes from 1720.63 According to this primary
source, the benefice of the parish comprised 2 quarters of farmland and the sheaf tithe that amounted to
half of kopa (number of sheafs) from a quarter of the land. The first quarter of the church farmland
stretched from the river (most probably the Sopot) to the forest. The other quarter was located on
the maidan between collective fields. Much more information about the church benefice is disclosed in
another protocol from 1744.64 As far as the first quarter of the church land is concerned, it began from
the church, however, since the previous entry stated that the farmland stretched from the river, it might
be safely deduced that the church was situated close to the river. The visitor acknowledged that
the land was of poor quality as “barely half of the (Tomaszow) unit of dry grain it yields, as it is
sabulous”.65 Opposite this quarter of the land was the only grassland whose size was delineated as “for
one haymaker”, which means that a haymaker would need one full day (from dawn to dusk) to scythe
it.66 The other quarter of the church land was situated in the village of Sopot (at present Majdan
Sopocki) and it was the one that previous entry described as located on the maidan between collective
fields. It was not cultivated by the paroch, as the visitor noted down: “ quandam antycessores the land
has been seeded during the present paroch, now a peasant holds it as serfdom, though there is no
document.” It must have been a small plot of land, as the note informs that a tiny plot located on
58
Relative poverty of eastern parishes was brought about by three factors: small size of parish farmland and the
territory it encompassed, meager obligatory tributes and scanty iura stolae fees.
59
PÓŁĆWIARTEK (1974) 21.
60
The Catholic Bishop of Chelm, in the 17th century, held 3 small towns, 9 villages in his possession and
collected revenues from the houses in the city, whereas the Uniate Bishopric of Chelm owned 6 villages. See.:
AGAD, ASK, Dz. I, catalogue number 71, column 69-71, 507-507v.
61
Tithe-compulsory contribution usually paid in grain, in the amount of 10% of the income, which was
appropriated for the laity or church needs. See: DUDZIAK (1985), column 600-601. Iskop- a form of the sheaf
tithe collected in the certain number of sheafs. See.: KOŚĆ, (1988) 73; PÓŁĆWIARTEK (1974) 93. Meszne – a
form of donation collected by the faithful to a paroch, either agricultural or monetary (most probably for
performing different church services). Stołowe- kind of rent from each family house. See: ZAJDA (1979) 126,
186.
62
Iura stolae was fees paid by the faithful to the clerfy for certain liturgical services, i.e. baptisms, banns,
weddings, burials and blessing of women after marriages and baptisms of their children that constituted a part of a
paroch benefice. See.: KARBOWNIK (1980); KARBOWNIK (1995); KARBOWNIK (1998) 49-52. In order to
avoid abuses by parochs demanding higher fees, the official table of iura stolae fees was introduced. See: APL,
ChKGK, sygn. 604, pgs. 438-439.
63
64
65
Korzec – Polish pre-partition unit of capacity for dry commodities, 1 korzec = 32 garnec, 1 korzec = 120,605
litres, 1 garniec = 3,7689 liters. See. IHNATOWICZ (1967) 42. No exact capacity of 1 Tomaszów korzec is
available.
66
Similarly, arable land was delineated by the number of days required to plough, which meant how many days it
would take to plough it from dawn to dusk. More widely see: SZYMAŃSKI (2005) 182-183.
198 | P a g e
the wygon (collective pasture) where the church was erected.67 Tithe was still collected from
the faithful from Ciotusza in the amount of half of kopa (number of sheafs) from one quarter of the
land, which, in total “could amount up to 4 kopa according to the paroch”. The next protocol drawn up
by Bishop M. Ryllo in 1761 states that a paroch: “holds the same land as during the previous
visitations,” and that “A collator has bestowed a piece of land called Kuryłowka, located between Iwan
Romanczuk’s land and the former church’s land, with the expected yield of one and a half of
the (Tomaszow) unit of grain upon a paroch.”68
Presbytery and farm buildings
Although it is not known when the first presbytery and other parochial buildings were built, it
must have taken place at the time of the establishment of the first Orthodox church or soon after, as it
would seem impossible for a paroch and his family not to have a place of residence.
The first written record about the presbytery in Ciotusza is inserted in the post-visitation
protocol of 1720, however, it is limited to a laconic statement that” “The presbytery stands on
the wygon (collective pasture).”69 Much more abundant information about the presbytery and farm
buildings can be obtained from the post-visitation protocol drawn up in 1731.70 According to this
primary source, the presbytery was a timber structured building comprising a white room, chamber and
a vestibule.71 It also confirmed earlier information that a paroch had a small croft for his disposal
described as “a tiny grange”. 72 Farm buildings were arranged to form a gumno (a barnyard), around
which a barn, pantry and “other timber pigpens” were erected.73 It might be safely deduced that
the other farm buildings the visitor mentioned were just henhouses to keep poultry for consumption
purposes. They cannot have been valuable as they were omitted in the protocol by the visitor who must
have regarded them as of no value or it might have been the paroch’s private property.
The clergy
Up until the eighteenth century, there was no division into prebendaries, parish priests
(presbyter) or assistant priests among the Uniate clergy. Were there more than one clergyman, they
would split their duties evenly, so they served at Liturgy, they celebrated baptisms, marriages, funerals
and any sacraments of the Church. Only after the Synod of Zamość was the term “paroch” accepted as
the administrator of the parish. However, assuming the position of a paroch was inextricably connected
with the approval by a Collator, as the estate owners had the right to grant property for the church
benefice and they held the right of patronage, which included the right of presentation. However, it is
worth mentioning that obtaining consent on the part of a Collator was bound with bringing in
appropriate fee by the candidate for the benefit of a Collator. 74 Having complied with the necessary
67
Wygon – collective pasture.
68
APL, ChKGK, catalogue number. 110, column 488.
69
Ibid., catalogue number 101, column 52v.
70
71
White room – it was a representative room used for ecclesiastical ceremonies: weddings, baptisms or funerals,
also used for safekeeping of Sunday bests and precius items. There was no heating stove. See: KAROLCZUK-
KĘDZIERSKA (2004a) 86; BRÜCKNER (1990) 466-467; GLOGER (1985) 277.
72
“Each grange in Poland is either for the owner to live in or keep just a steward, the former needs a dwelling for
the owner apart from other farm buildings while the latter does not. See: GLOGER (1985) 161; KAMLER (1981)
173-176.
73
Gumno (barnyard) – an inside open space between farm buildings; a barnyard encircled by granaries, barns and
other farm buildings, whose purpose was to store grains and thresh it. It also could be a farm building where
sheafs were kept before threshing or a place inside a barn with tamped soil where grains were threshed with flails.
See.: KAROLCZUK-KĘDZIERSKA (2004b) 224.
74
Collator – a patron or a benefactor providing care of the church, holding the right to give their opinion on
candidates for the position of a paroch. See: SENIUK (2000) 337.
199 | P a g e
conditions, the candidate for a paroch was presented, instituted and entrusted with parochial care by
the Bishop and then the presbyter was introduced to the parish by the Dean.
The parish priest (paroch) was to fulfill parochial care of the parish entrusted to him by
exercising the pastoral care of the community committed to him, so he was to carry out the functions
of teaching, sanctifying, and governing. He was entrusted with celebrating the Divine Liturgy for the
people entrusted to him on each Sunday and holy days, the administration of baptism, the assistance at
marriages and the nuptial blessing, the performance of funeral rites as well as observing more solemn
Eucharistic celebrations on Sundays and holy days. Another important aspect of his work was to
proclaim the word of God in its entirety, which meant reciting the rosary and catechization of
the faithful. Furthermore, he was to maintain parochial registers, i.e. those of baptisms, marriages and
deaths as well as perform tasks and commands from superiors thoroughly while presenting himself as
a man of moral integrity, thus, setting exemplary Christian leadership. More often than not, the Uniate
clergy fulfilled their duties in accordance with Orthodox principles with few exemptions.
The clergy would prepare for their ordained priesthood in a twofold way. One way to get used
to responsibilities and duties of a priest was to serve the church under the supervision of a local
paroch.75 This way of teaching and fostering of vocations held on until the half of the eighteenth
century. Although some attempts to establish minor seminaries were taken up even in the seventeenth
century, they all failed and so did a plan to establish Uniate Mission Seminary. 76 The Basilian Order,
which had already gained solid reputation, ran schools in many localities to raise the level of education
of the would-be clergymen. One of such schools was established in Chelm in 1639.77 The situation
improved in the second half of the eighteenth century with the establishment of Uniate seminaries, one
of which was opened in Chelm in 1759 as a Uniate Diocesan Seminary, which functioned until 1833.78
Due to scanty, fragmentary and random information found in the primary sources, the only
personal data that can be obtained relates to four parochs in the parish of Ciotusza, therefore, it is
hardly possible to draw any conclusions or extrapolate any generalization. The first the post- visitation
protocol in 1720 mentions was Eliasz Prusinowicz. 79 According to the source he was about 56 years
old, so he must have been born about 1664. The post-visitation protocol of 1744 specifies Fr. Symeon
Suprynowicz as a paroch.80 At the time of drawing up this document he was about 40, so he must have
been born around 1704. Having analyzed the above-mentioned data, one might conclude that
S. Suprynowicz stepped in as a paroch directly after Prusinowicz, who died in-between these two
inspections, which is not so unexpected once his age is taken into account. Another name that appears
in the next post-visitation protocol of 1761 is Jan Suprynowicz, who must have been Symeon’s son,
which suggests he took over from his father. 81 As it has been mentioned before, it was not so rare, as in
the 18th and 19th centuries, most of the Uniate parish clergymen were descendants of the clergy.
According to Ludomir Bieńkowski, in the eighteenth century, 70-80 per cent of the Uniate clergymen
were the sons of clergy families.82 The last inspection sheds more light on the latter paroch, as some
more pieces of information was inserted into the protocol where the hierarch had the paroch “preach
the Words of God to all the faithful every Sunday and holy days after the mass.” Furthermore, he “is to
visit Krasnobród, a Dominican Monastery, and celebrate an eight-day long retreat there at his free
75
KOŁŁĄTAJ (1953) 214.
76
To see more: RECHOWICZ (1984).
77
RECHOWICZ (1975) 579-589; WINIARZ (1995) 31, 38-39.
78
For much wider information, see: KANIA (1993).
79
80
81
Ibid., catalogue number. 110, p. 488.
82
BIEŃKOWSKI (1970) 963. The ratio of the Uniate parish clergymen being the sons of the clergy in
the Deanery of Tyszowce between 1810-1966 amounted to 68,1%, whereas those from common townspeople
background totaled 4,2%, catholic or secular 2,2%, from peasantry 1,1%, whereas 24,2% of the Uniate clergy
were of unknown background. See.: FRYKOWSKI (2014) 248. W. Kołbuk calculates that as far as the Diocese of
Chelm between 1835-1875 is concerned, 77,2% of the Uniate clergy were descendants of the clergy, from
common townspeople background 8,4%, peasantry 3,3%, nobility 2%, secular with no further information 3,8%,
whereas 4,6% of the clergy were of unknown background. See.: KOŁBUK (1992a) 37.
200 | P a g e
time”.83 J. Suprynowicz provided parochial care in this parish until 22nd January, 1769 when he
rendered his resignation from the position. 84 Such resignations were not relatively rare, especially so
when a clergyman was offered the post of a paroch in a more attractive parish or his health did not let
him fulfill his parochial duties. Once J. Suprynowicz had stepped out, Fr. Michał Dmitrowski was
presented to the church benefice.
The faithful
The first written data regarding the number of the Uniates in the parish in Ciotusza comes
from the eighteenth century church post-visitation protocols. The first such protocol of 1720 does not
shed a lot of light, as the visitor briefly indicated that the parish comprised two country villages:
Ciotusza and Podrusów.85 Not until the protocol that was drawn up 22 years later can we obtain more
information.86 The first information indicates that the parish grew bigger as it acquired the third village
of Długi Kąt, the other being that parish villages were inhabited by 24 parishioners that could receive
the sacraments: “there might be 24 parishioners”. At that point it is worth emphasizing that taking the
number of villages belonging to one parish, this particular parish did not stand out in the Belz Official
where one-village communities amounted up to 65,7% of all village parishes, while two-village
communities totaled 9,3%.87 The subsequent 18th century source in the form of the post-visitation
protocol from 1761 acknowledges the previous number of the villages in the parish, but specifies
the data about the parishioners. Bishop M. Ryllo, who conducted the inspection of that parish, recorded
the number of the parishioners, which reached 150: “able to go to confession.” 88 What clearly catches
the eye is the striking difference or even disproportion in the number of worshippers receiving
communion between the consecutive protocols drawn up in 1744 and 1761, which amounts to 126 in
27 years. It is now difficult to made an assessment of potential factors that led to such big growth in
the number, however, it is worth bearing in mind that it was not something rare or uncommon in
the Deanery of Tomaszów; e.g. the parish of the Protection of the Most Holy Virgin Mary in Podhorce
had 20 parishioners in 1743, whereas in 1761 the number rose to 80; 89 the parish of the Visitation of
the Blessed Virgin Mary in Mazily had 30 parishioners in 1744, whereas in 1761 there were already
100;90 the parish of St. Demetrius the Great Martyr in Nedezow had 20 parishioners in 1743, whereas
in 1761 the number rose to 80; 91 St. Thomas the Apostle Parish in Majdan Sopocki indicated
the number of 40 parishioners in 1743, whereas in 1761 that number reached 135;92 the number of
the faithful of St. Michael Parish in Losiniec, which totaled at 160 parishioners in 1743, grew
resoundingly to up to 600 parishioners in 1761; 93 St. Nicholas Parish in Jarczow had 28 parishioners
in 1744, in 1761 there were 100 parishioners;94 the community of Saints Cosmas and Damian Parish in
Przeorsk grew from 20 in 1744 up to 100 in 1761. 95 These figures, however, are to be taken at face
value, since the margin of error is unknown and the visitors tended to approximate the number. Such
disproportion in the number of parishioners might have been caused by military activity, e.g. either
passing or stationing of the army as well as natural disasters. Such occurrences or circumstances
83
More about clergy retreat. See: BOBRYK (2005) 72-74.
84
APL, ChKGK, catalogue number. 636, p. 28.
85
86
87
The biggest parish in the Belz Official was the parish in Losiniec, which comprised 7 villages. See: Ibid,
catalogue number 107, kolumn 84v. More information about the parish in Losiniec, see: FRYKOWSKI (2015)
237-266.
88
APL, ChKGK, catalogue number 110, p. 488.
89
Ibid., catalogue number 107, column 265v; catalogue number 110, p. 497.
90
91
Ibid., catalogue number 107, column 266; catalogue number 110, p. 499.
92
93
94
Ibid., catalogue number 107,column.268; catalogue number 110, p. 476.
95
Ibid., catalogue number 107, column.269; catalogue number 110, p. 477.
201 | P a g e
inevitably led to the rise of fatality and mortality rate, whereas malnutrition and uncertainty of
the future resulted in significant drop in birth rates. Unfortunately, due to the absence of primary
sources, no scientific research on that matter is possible.
One of the most indispensible aspect of the profile of a parish community is its religious and
moral attitudes. Regrettably, as far as the parish in Ciotusza is concerned, the scarcity of written
primary sources impedes any scientific research on the aspect of religiosity of that community.
The only information that might be obtained comes from the post-visitation protocol drawn up by
Bishop M. Ryllo in 1761, from which it might be deduced that not all parishioners were well
acquainted with the fundamental truths of the Faith as the Bishop had the paroch: “not officiate
a wedding ceremony of the people who do not know the most fundamental Acts of Faith and the
Creeds.”96
Conclusion
The Protection of the Most Holy Virgin Mary Uniate Parish in Ciotusza is known to have had
its roots at least in the beginning of the seventeenth century. However, due to the scarcity of primary
sources dating from that century we may only assume that this parish, like many other similar parishes,
was granted enough benefice and endowment to enjoy some financial support to celebrate Uniate
ceremonies. Available data from the eighteenth century comes from post-visitation protocols, thanks to
which not only may we recreate the general look of the church and ancillary buildings, but also church
benefice may be determined. The number of the parishioners poses a problem due to inaccuracy, as the
visitors did not try to verify the exact number, being content with rough figures. Due to the deficiency
in the written sources, the complete list of parochs (parish priests) has not been compiled.
The present article does not exhaust the relevant issue, as new historical sources or evidence
about this parish will make it worth pursuing further.
Bibliography
Primary written sources

Central Archives of Historical Records in Warsaw (AGAD)
Archives of the Crown Treasury (ASK), catalogue number 36, 71
National Archives in Lublin:
Chelm Greek Catholic Consistory, catalogue number 100, 101, 107, 110, 122,139, 245, 604, 636.
Printed sources
KOŁŁĄTAJ H. (1953), Pamiętnik o stanie Kościoła polskiego katolickiego i o wszystkich innych wyznaniach
w Polszcze, w: Stan oświecenia w Polsce w ostatnich latach panowania Augusta III (1750-1764), prepaid by
J. Hulewicz.
Literature
BIEŃKOWSKI L. (1970), Organizacja Kościoła Wschodniego w Polsce, [in:] Kościół w Polsce,
J. KŁOCZOWSKI (ed.), vol. 2, Kraków.
BIEŃKOWSKI L. (1988), Diecezja prawosławna, [in:] Encyklopedia katolicka, R. ŁUKASZYŃSKI,
L. BIEŃKOWSKI, F. GRYGLEWICZ (eds.), Lublin, vol. 3, column 132.
BIEŃKOWSKI L. (1989a), Kultura intelektualna w kręgu Kościoła Wschodniego w XVII-XVIII wieku, [in:]
Dzieje Lubelszczyzny, vol. 6, Między Wschodem a Zachodem, part 1, Warszawa, 107-125.
BIEŃKOWSKI L. (1998b), Mozaika religijno-kulturalna Rzeczypospolitej w XVII i XVIII w., [in:] Uniwersalizm
i swoistość kultury polskiej, J. KŁOCZOWSKI (ed.), vol. 1, Lublin, 241-270.
BIEŃKOWSKI L. (1992), Oświecenie i katastrofa rozbiorów (II poł. XVIII wieku), [in:] Chrześcijaństwo
w Polsce, J. KŁOCZOWSKI (ed.), Lublin, 275-373.
BOBRYK W. (2005), Duchowieństwo unickiej diecezji chełmskiej w XVIII wieku, Lublin.
BRÜCKNER A. (1990), Encyklopedia staropolska, vol. 1, Warszawa.
CHRUSCEWICZ G. (1880), Istorija zamojskago sobora (1720 goda), Wilno.
96
202 | P a g e
CIOŁKO D. (2014), Latynizacja Kościoła unickiego w Rzeczypospolitej po synodzie zamojskim, Białystok.
CUBRZYŃSKA-LEONARCZYK M. (2007), Dziedzictwo Unii Brzeskiej. Z dziejów oficyny wydawniczej
OO Bazylianów w Supraślu 1695-1803,Białystok/Warszawa.
DUDZIAK J. (1958), Dziesięcina, [in:] Encyklopedia katolicka, vol. 4, R. ŁUKASZYK, L. BIEŃKOWSKI,
E. GRYGLEWICZ (eds.), Lublin, col. 600-601.
FRYKOWSKI J. (2014), Duchowni unickiego dekanatu w Tyszowcach w latach 1810-1866. Charakterystyka
grupy, „Wschodni Rocznik Humanistyczny”, 10, 239-269.
FRYKOWSKI J. A. (2015a), Dzieje parafii unickiej pw. św. Michała w Łosińcu do 1875 roku, "Historia i Świat",
4, 237-266.
FRYKOWSKI J. A. (2015b), Z dziejów dekanatu tomaszowskiego. Parafia unicka pw. św. Tomasza Apostoła
w Majdanie Sopockim w XVIII i XIX wieku. [mps submitted to the editorial staff of “Rocznik Bialskopodlaski”]
GIL A. (1999), Prawosławna Eparchia Chełmska do 1596 r., Lublin.
GIL A. (2000), Chełmskie diecezje obrządku wschodniego. Zagadnienia organizacji terytorialne w XVII i XVIII
wieku, [in:] Polska-Ukraina. 1000 lat sąsiedztwa, vol. 3, S. STĘPIEŃ (ed.), Przemyśl, 29-61.
GIL A. (2005), Chełmska diecezja unicka 1596-1810. Dzieje i organizacja. Studia i materiały
z dziejów chrześcijaństwa wschodniego w Rzeczpospolitej, Lublin.
GIL A. (2005), Chełmska Diecezja Unicka w okresie rządów biskupa Jakuba Suszy (1649-1687), [in:] Sztuka
sakralna i duchowość pogranicza polsko-ukraińskiego na Lubelszczyźnie, S. BATRUCH, R. ZILIONKO, Lublin,
61-66.
GIL A., SKOCZYLAS I. (2014), Kościoły wschodnie w państwie polsko-litewskim w procesie przemian
i adaptacji: Metropolia kijowska w latach 1458-1795, Lublin/Lwów.
GLOGER Z. (1985), Encyklopedia staropolska, vol. 2, Warszawa.
GÓRAK J. (1986), Kościoły drewniane Zamojszczyzny, Zamość.
GÓRAK J.(2004), Dawne cerkwie drewniane w dawnym województwie zamojskim, Zamość.
IHNATOWICZ I. (1967), Vademecum do badań nad historia XIX i XX wieku, part I, Warszawa.
KAMLER M. (1981), Folwark, [in:] Encyklopedia historii gospodarczej Polski do roku 1945, A. MĄCZAK,
Warszawa173-176.
KANIA J. (1993), Unickie Seminarium Diecezjalne w Chełmie w latach 1759-1833, Lublin.
KARBOWNIK M. (1980), Ciężary stanu duchownego na rzecz państwa od roku 1381 do połowy XVII wieku,
Lublin.
KARBOWNIK M. (1995), Ofiary iura stolae na ziemiach polskich w latach 1285- 1918, Lublin. KARBOWNIK
M. (1998) Opodatkowanie duchowieństwa i dóbr kościelnych na ziemiach polskich w okresie zaborów 1772-1918,
Lublin.
KOZIEJ J.(2010), Parafia, [in:] Encyklopedia katolicka, E. GIGILEWICZ (ed.), Lublin, col. 1324-1326.
KOŁBUK W. (1992a), Duchowieństwo unickie w Królestwie Polskim 1835-1875, Lublin.
KOŁBUK W. (1992b), Kościoły wschodnie na ziemiach dawnej Rzeczypospolitej 1772-1914, Lublin.
KOŁBUK W. (1994), Ustawy i statuty unickich bractw cerkiewnych, [in:] Unia brzeska. Geneza, dzieje
i konsekwencje w kulturze narodów słowiańskich, R. Łużny (ed.), Kraków, 329-336.
KOŁBUK W. (1998), Kościoły wschodnie w Rzeczypospolitej około 1772 roku, Lublin.
KOŚĆ J. (1988), Słownictwo regionalne w XVII-XVIII wiecznych księgach miejskich wschodniej Lubelszczyzny,
[in:] Studia językoznawcze, W. BORYŚ (ed.), Wrocław, 57-102.
KUKLO C. (2009), Demografia Rzeczypospolitej przedrozbiorowej, Warszawa.
LIKOWSKI E. (1906), Dzieje Kościoła unickiego na Litwie i Rusi w XVIII i XIX wieku uważane głównie
ze względu na przyczyny jego upadku, vol. 1, Warszawa.
LITAK S. (1962), Akta wizytacyjne parafii z XVI-XVIII wieku jako źródło historyczne, „Zeszyty Naukowe KUL”,
V, 3, 41-58.
MARKUNAS A., UCZITIEL T. (2001), Popularny słownik sakralizmów polskich i ukraińskich, Poznań.
MIRONOWICZ A. (1993), Struktura organizacyjna kościoła prawosławnego w Polsce w X-XVIII wieku, , [in:]
Kościół prawosławny w Polsce dawniej i dziś, L. ADAMCZUK, A. MIRONOWICZ (eds.), Warszawa, 48-58.
NARBUTT O. (1979), Historia i typologia ksiąg liturgicznych bizantyńsko-słowiańskich. Zagadnienie
identyfikacji według kryterium treściowego, Warszawa.
NIEDŹWIEDŹ J. (2004), Leksykon historyczny miejscowości dawnego województwa zamojskiego, Zamość.
NOWODWORSKI M., (1892) Parafia, [in:] Encyklopedia kościelna, M. Nowodworski (ed.), Warszawa, 200.
OSADCZY W. (1999), Kościół i Cerkiew na wspólnej drodze. Concordia 1863. Z dziejów porozumienia między
obrządkiem greckokatolickim a łacińskim w Galicji Wschodniej, Lublin.
PAŃCZUK B. (2004), Księgi liturgiczne, [in:] Encyklopedia katolicka, A. SZOSTEK, E. ZIEMANN (eds.),
Lublin, vol. 10, column 110.
PÓŁĆWIARTEK J. (1974), Z badań nad rolą gospodarczo-społeczną plebanii na wsi pańszczyźnianej ziemi
203 | P a g e
przemyskiej i sanockiej w XVI-XIX wieku, Rzeszów.
RECHOWICZ M. (1975), Początki szkolnictwa teologicznego w Kościele unickim, [in:] Dzieje teologii katolickiej
w Polsce, t. 2, Od Odrodzenia do Oświecenia, vol. 2, Teologia neoscholastyczna i jej rozwój w akademiach
i szkołach zakonnych, M. RECHOWICZ (ed.), Lublin, 579-589.
RECHOWICZ M. (1984), Sprawa Wielkiego Seminarium Misyjnego dla unitów na ziemiach dawnej Polski (1595-
1819), Kraków.
SENIUK B.M. (2000), Osiemnastowieczna terminologia z zakresu architektury i sztuki cerkiewnej oraz
organizacji kościoła wschodniego. Materiały do słownika na podstawie protokołów wizytacyjnych Eparchii
Włodzimierskiej, [in:] Polska Ukraina 1000 lat sąsiedztwa, S. STĘPIEŃ (ed.), vol. 5, Przemyśl, 309-346.
SMYKOWSKA E. (2004), Liturgia prawosławna. Mały słownik, Warszawa.
SNELA B. (2002), Kolory liturgiczne, w: Encyklopedia katolicka, B. MIGUT, A. SZOSTEK (eds.), Lublin, vol. 9,
kol. 385-386.
SYGOWSKI P. (2000), Unicka diecezja chełmska w protokołach wizytacyjnych biskupa Maksymiliana Ryłły z lat
1759-1762, [in:] Polska-Ukraina 1000 lat sąsiedztwa, S. STĘPIEŃ, vol. 5, Przemyśl, 233-285.
SYGOWSKI P. (2007), Wizytacja cerkwi unickiej diecezji chełmskiej przeprowadzonej w latach 1720-1725
przez biskupa chełmskiego i bełskiego Józefa Lewickiego, [in:] Studia archiwalne II, Lublin, 199-232.
SZYMAŃSKI J. (2005), Nauki pomocnicze historii, Warszawa.
TURNAU I. (1999), Słownik ubiorów. Tkaniny, wyroby pozatkackie, skóry, broń i klejnoty oraz barwy znane
w Polsce od średniowiecza do początku XIX w., Warszawa.
Wielka encyklopedia Polski, vol. 3, red. M. KAROLCZUK-KĘDZIERSKA (2004a), Kraków.
Wielka encyklopedia Polski, vol. 4, red. M. KAROLCZUK-KĘDZIERSKA (2004b), Kraków.
WINIARZ A. (1995), Greckokatolickie gimnazjum bazylianów w Chełmie (1639-1769), „Rocznik Chełmski”, 1,
27-39.
WIŚNIOWSKI E. (1965), Rozwój sieci parafialnej w prepozyturze wiślickiej w średniowieczu. Studium
geograficzno-historyczne, Warszawa.
WIŚNIOWSKI E. (1966), Rozwój organizacji parafialnej w Polsce do czasów reformacji, [in:] Kościół w Polsce,
J. Kłoczowski (ed.), t. I, Kraków, 237-238.
WIŚNIOWSKI E. (1969), Kościół parafialny i jego funkcje społeczne w średniowiecznej Polsce, „Studia
Theologica Varsaviensia”, 7.
WYCZAWSKI H. E. (1956), Wprowadzenie do studiów w archiwach kościelnych, Warszawa.
ZAJDA A. (1979), Nazwy staropolskich powinności feudalnych, danin i opłat (do 1600 roku), Warszawa.
ϹЛОБОДЯН B. (2005), Церкви Холмскоі епархії, Львів.
Summary:
The history of Protection of the Most Holy Virgin Mary Uniate Parish in Ciotusza in the light of the 18 th
century church post-visitation protocols
The present article presents the history of now nonexistent Protection of The Most Holy Virgin Mary
Uniate parish in Ciotusza in the eighteenth century. The present article is based on abundant primary sources
housed in the National Archives in Lublin, especially in the section of Chelm Greek Catholic Consistory, of which
parish post-visitation protocols constitute the main part.
Keywords: Uniate Church, parish church, Ciotusza
204 | P a g e
ISSN 2299-2464
Irina TCYREMPILOVA (Eastern-Siberian National Heritage Institute, Russia)
Советские практики сохранения и использования религиозного наследия

в 20-30-е годы ХХ века (на материалах Байкальского региона)
Ключевые слова: Забайкальский край, Иркутская область, Республика Бурятия, церковь,

антирелигиозная политика
В современных реалиях изучение и эффективное использование культурного наследия

рассматривается как одно из приоритетных направлений государственной политики. Это
способствует не только социальному и экономическому развитию территорий, но
и сохранению национально-культурной самобытности, исторической памяти и культурного
ландшафта регионов. Особо значима эта проблема стоит перед полиэтническими
и многоконфессиональными регионами, каковым является Байкальский регион. Поэтому
обоснованным является обращение к анализу исторического опыта, особенно практик первых
десятилетий советской власти по сохранению и использованию религиозного наследия. Кроме
того, введение в научный оборот документальных свидетельств позволит показать сложность
и противоречивость этого процесса.
Одной из основных задач новой власти стало установление тотального контроля над
духовной жизнью общества. Поэтому религиозные институты, и особенно Русская
православная церковь (РПЦ) рассматривались как структуры, обеспечивающие прочность
и устойчивость царской власти. Кроме того, они обладали значительным имуществом
и капиталами. Эти обстоятельства стали основными причинами того, что в первые годы
советской власти была создана законодательная база, направленная на ограничение прав
церковных институтов.
Основополагающим явился декрет СНК «Об отделении церкви от государства и школы
от церкви» от 23 января 1918 г. Проект декрета был подготовлен и принят под названием
«О свободе совести, церковных и религиозных обществах», но в литературе и документах
закрепился как декрет «Об отделении….». Именно этот декрет лежал в основе всего
«религиозно-церковного законодательства» в стране, на котором базировались все остальные
указы, постановления, инструкции и т.п., определявшие деятельность религиозных
организаций и верующих в советском государстве. Согласно декрету все церковное имущество,
включая здания и предметы культа, становилось государственной собственностью.
Соответственно изъятие и конфискация церковной собственности, в том числе культурного
наследия, проводились теперь на законных основаниях.
К специальным нормативным актам, регулирующим вопросы сохранения культурных
ценностей, следует отнести декреты «О запрещении вывоза и продажи за границу предметов
особого художественного и исторического значения» (1918 г.), «О регистрации, приеме на учет
и охранении памятников искусства и старины, находящихся во владении частных лиц, обществ
и учреждений» (1918 г.) и др. Особое значение имела специальная «Инструкция по учету,
хранению и передаче религиозного имущества, имеющего историческое, художественное или
археологическое значение» Народного комиссариата просвещения (1920 г.). Инструкция
предписывала передачу государству всех культовых зданий, «имеющих историческое,
художественное или археологическое значение», а также создание для этого специальных
комиссий. С одной стороны, она узаконивала принудительное изъятие ценных
в художественном отношении зданий; с другой благодаря этой инструкции многие культовые
здания были спасены от уничтожения. На следующий год был принят декрет «О ценностях,
находящихся в церквях и монастырях», согласно которому церковное имущество

irina161073@mail.ru
205 | P a g e
распределялось на три категории: «имущество, имеющее историко-художественное значение»
(подлежало исключительному ведению Отдела по делам музеев и охране памятников искусства
и старины Наркомпроса), «имущество материальной ценности» (должно было выделяться
в Государственное хранилище ценностей РСФСР) и «имущество обиходного характера». 1 Тем
самым, созданная нормативная база позволила на местах начать работу по учету исторических
ценностей, находившихся в культовых зданиях.
В начале 1920-х гг. в стране была начата работа по созданию государственной системы
охраны и использования культурного наследия. Так, в 1921 г. было создано Главное управление
научными, художественными и музейными учреждениями Наркомпроса – Главнаука, в ведение
которого находились учреждения, занимавшиеся охраной историко-культурного наследия.2
7 января 1924 г. было издано постановление ВЦИК и СНК «Об учете и охране памятников
искусства, старины и природы», в котором были определены основные направления советского
«охранного» законодательства.
В рассматриваемый период на территории Байкальского региона были представлены
все основные религиозные конфессии. Самой крупной и многочисленной конфессией
по количеству верующих была Русская православная церковь. В церковно-административном
отношении православные приходы региона входили в состав Иркутской и Забайкальской
епархий. Буддизм был распространен среди бурятского населения, на территории проживания
которого функционировало 46 дацанов. Старообрядческие приходы входили в состав Иркутской
и Амурской и всего Дальнего Востока старообрядческой епархии (1911 г.). Центры
мусульманского, иудейского и римско-католического вероисповеданий располагались в местах
компактного проживания евреев, татар и поляков. Крупным религиозными центрами был
города Иркутск, Верхнеудинск, Чита, где имелись синагоги, мечети и костелы. Все это
свидетельствует об уникальности Байкальского региона, которая определялась его
многоконфессиональностью, весомой ролью религиозных институтов и огромным влиянием
духовенства на жизнь верующих.
На территории Байкальского региона местные власти приступили к решению
религиозного вопроса с 1920 г., когда была окончательно установлена советская власть. При
этом стоит отметить, что в период Гражданской войны у местных властей не хватало ни
ресурсов, ни времени для полномасштабной реализации законодательных актов, направленных
на ограничение деятельности религиозных институтов.
Одной из первоочередных задач стал учет церковного имущества. Так, в 1920 г.
Иркутский губернский отдел юстиции издал специальное распоряжение об обязательном
предоставлении «религиозными культами описей церковного имущества, как назначенного
специально для богослужений, так и прочего, не назначенного для богослужебных целей,
имущества, капиталов и доходных предприятий». Согласно списку находилось «в городе
Иркутске – 31 церковь, 3 монастыря и 3 Собора, а в Иркутской губернии – 317 церквей».3 В это
же время проводилась национализация монастырского имущества. В 1920-1921 гг. при активном
участии спецслужб были национализированы сооружения и имущество Иркутского Вознесен-
ского монастыря. Так, согласно акту от 26 марта 1920 г. комиссия произвела «приемку сданного
управлением Вознесенского монастыря ценного имущества». Предварительно предметы,
предназначенные для богослужебной деятельности (по описи 15 наименований), выемке не
подвергались и были оставлены «до распоряжения на попечении управления монастыря».
В последующем, согласно представленным распискам и ордерам, с марта 1920 по март 1921 гг.
у монастыря периодически изымалось для различных организаций (общежития, клуба,
коммунального отдела, Дома крестьянина и др.) разного рода имущество: скот, мебель (столы,
кровати, стулья и др.), матрасы, лампы, зеркала и др. Специальный ордер предписывал
1
Охрана памятников истории и культуры (1973) 33.
2
КУЛЕМЗИН (2001) 138.
3
Государственный архив новейшей истории Иркутской области (ГАНИИО). Ф.1. Оп.1. Д. 22. Л.17 об.
206 | P a g e
сотруднику Особого отдела ВЧК тов. Максимову произвести «тщательный обыск и выемку
всех писем, бумаг, документов и пр.». 4
Наиболее оскорбительной для чувств верующих стала кампания по ликвидации мощей
святых, которая проводилась с целью разрушения представления о неприкосновенности
храмовых святынь. В 1921 г. были вскрыты мощи святителя Иннокентия, хранившиеся в Иркут-
ском Вознесенском монастыре. Принимая решение о вскрытии, Иргубком преследовал двойную
цель: убрать предмет паломничества из храма и реквизировать все богатейшие принадлежности.
Так, «мощи святителя находились в гробнице (раке) из чистого серебра весом в пять пудов.
С амвона возвышались восемь беломраморных колонн, поддерживающих арку, украшенную
72 херувимами, а на куполе ее сиял золотой резной ангел. Внутри балдахина была помещена
картина московских художников «Тайная вечеря», на ее раме висела золотая чаша,
изготовленная в натуральную величину. Небольшой иконостас был увешан дорогими
лампадами, среди них была серебряная лампада, подаренная цесаревичем Николаем во время
его посещения монастыря в 1891 г. Тут же перед мощами стоял громадный подсвечник
из чистого серебра весом в 8 пудов».5 11/24 января 1921 г. специально созданная комиссия
приступила к работе. Тело святителя предстало перед производившими вскрытие без следов
тления, о чем было официально засвидетельствовано. Архиепископ Анатолий в письме
председателю губревкома Шнайдеру отметил незаконность «удаления раки Святителя
с освященными останками из стен монастыря» и просил светские власти «не вторгаться
в вероисповедную жизнь Церкви». 6 Одновременно руководство Иркутской епархии обратилось
к верующим с посланием: «…Мощи Иннокентия вскрыты: облачение и одежда сняты,
нетленное тело обнажено и оставлено в храме открытым. Церковь закрыта. Богослужение
прекращено. Монастырь и храм охраняются конным караулом с целью не допустить никого
в храм…».7
26 января группа священнослужителей и мирян И.Чагин, А. Прохоров, М. Орлов,
И. Загоскин, М. Верхозин, Н. Можаров, о. Н. Успенский, о. В. Флоренсов и о. И. Тихомиров
выступили против поругания нетленных мощей свт. Иннокентия. Они разъясняли, что
«прикосновение к мощам свт. кощунственно, извлечение их из раки – святотатство». 4 февраля
все члены группы были арестованы органами Иркутской губчека, но в апреле решением
губревтрибунала были освобождены.8 На заседании 30 января 1921 г. Иркутский губревком
под сильным давлением верующих принял решение положить останки святителя в гробницу
и вернуть «попам». Такой исход дела не устраивал организаторов кампании по вскрытию
мощей. В Омск срочно был направлен запрос о дальнейших инструкциях. Сибкрайком поручил
вывезти «мумию» в Москву и передать на выставку по охране здоровья.9 1 марта отряд
Иркутской губчека погрузил в вагон №82033 поезда №3 ящик с мощами святителя,
на следующий день поезд отправился в Москву. Только в 1990 г. мощи святителя Иннокентия
были обнаружены в Ярославском историко-краеведческом музее и возвращены в Иркутск.
Одним из трагичных эпизодов в истории государственно-церковных взаимоотношений
рассматриваемого периода стала кампания по изъятию церковных ценностей в пользу
голодающих 1921-1922 гг. На деле изъятие ценностей было направлено на то, чтобы
национализировать несметные церковные богатства, при этом официально объявленной задачей
ставилось спасение жизни голодающих. На территории Байкальского региона данную
кампанию следует рассматривать в контексте особенностей политической ситуации. Наиболее
результативно эта кампания была проведена на территории Иркутской губернии, а в Забайкалье
затянувшееся национально-государственное строительство отодвинуло ее проведение до 1923 г.
4
ГАНИИО. Ф.1. Оп.1. Д. 22. ЛЛ.3-21.
5
СИРИН (1997) 97.
6
СИРИН (1997) 99.
7
Государственный архив Иркутской области (ГАИО). Ф.121. Оп.2. Д. 43. Л.2.
8
Иркутская летопись (2004) 423.
9
ГАИО. Ф.485. Оп.2. Д.24(2). Л.2
207 | P a g e
В Иркутской губернии изъятие началось в 1922 г. с созданием специальных комиссий,
развертыванием агитационных мероприятий, проведением показательных демонстраций и т.д.
Планировалось начать изъятие из более богатых и крупных православных храмов: Казанского
Кафедрального собора, Знаменского и Воскресенского монастырей, а затем перейти в деревни,
«руководствуясь политическими соображениями». Сегодня установить точные размеры изъятых
церковных ценностей, а также сколько из них реально пошло на помощь голодающим, не
представляется возможным. Из выявленных источников, можно привести данные,
опубликованные в газете «Власть труда». Так, общий итог изъятия церковных ценностей по г.
Иркутску составлял: 127 пудов 12 фунтов 3 золотника 81 доля серебра; 1 пуд 34 фунта 26 долей
золота; 787 шт. бриллиантов; 16 шт. розочек бриллиантовых; 7 шт. изумрудов; 34 шт. яхонта;
29 шт. Аквамарина.10
В отличие от других регионов на территории Забайкалья церковное имущество
конфисковывалось в пользу голодающих советской России в 1923 г. Так, 11 апреля 1923 г.
в Забайкальский губернский комитет РКП за №418/с поступила телеграмма Дальневосточного
бюро ЦК РКП под грифом «совершенно секретно». В телеграмме предписывалось приступить
к проведению в жизнь декрета ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Предлагалось
руководствоваться следующими положениями: «1. Проведение изъятия диктуется не только
в целях получении самих ценностей, в главной мере необходимостью лишить церковь
материальной основы, дискредитировать церковь перед широкими народными массами….
3. Комиссии в церквях непосредственного изъятия не производят, требуют себе церковные
описи, понуждая сдавать отмеченные в описях ценности церковных старост, духовенство.
Замены деньгами, а также другими эквивалентами сравнимые с ценностями, не допускайте».11
В ходе дальнейших мероприятий на местах стали создаваться специальные комиссии
и по приему и фактической проверке церковного имущества. Так, 18 апреля 1923 г. в г.Чите
были созданы две комиссии по учету и оценке всех имеющихся в городе церквей
и молитвенных домов. Интересны сведения, которые были собраны в ходе проверки имущества
церквей. Комиссия под руководством Киргизова, проверив имущество пяти церквей и двух
молитвенных домов (Троицкая, Кладбищенская, Михаило-Архангельская (Декабристов),
Иоанно-Предтеченская церкви, женский монастырь и др.), выяснила что, в них находится
ценностей на сумму 3637 руб. 50 коп., которые можно изъять, «каких-либо драгоценных камней
и ценного шитья на ризах нет… технически легко снять украшения с Евангелий. Снятие же
украшений с икон является затрудненно, так как целость икон будет нарушена», «есть чаши из
польского серебра», «снять ризы с икон можно, но чтобы не оскорблять религиозного чувства
верующих, надо ценные иконы взять совсем, так как они не на иконостасах, а стоят
отдельными, и после снятия риз их не возвращать совсем».12
21 августа 1924 г. Народным комиссариатом финансов по линии секретной части
общего управления был издан циркуляр №19/ф, в котором определялся порядок ликвидации
предметов религиозного культа. Согласно циркуляру определялось, что ликвидация
молитвенных зданий должна производиться административным отделом НКВД в присутствии
представителей финотделов, коммунотделов, губмузея и групп верующих. Все предметы
из драгоценных металлов должны поступать в Гохран, все предметы исторической или
художественной ценности – в Главмузей. Остальные предметы, если они освящены (иконы,
ризы, хоругви, покровы и т.д.), передавались верующим «для переноса в другие молитвенные
здания того же культа… Такие предметы ни уничтожению, ни продаже, ни хранению
в советских складах не подлежат». Предметы неосвященные (мебель, ковры, колокола и пр.)
подлежали зачислению в Госфонд и реализации через комиссию на общих основаниях.13
Деятельность Гохрана в 1920-1930-е гг. как государственного хранилища ценностей,
созданного для их централизации и учета, была далека от идеала. Как свидетельствуют
10
Власть труда. 1922. №117.
11
Государственный архив Забайкальского края (ГАЗК). Ф.п.-81.Оп.1. Д.697. Л.41.
12
ГАЗК. Ф.п.-81.Оп.1. Д.697. Л.47об.
13
ГАЗК. Ф.р.-110.Оп.1.Д.240. Л.16.
208 | P a g e
современные исследования, следы многих памятников искусства, попавших в Гохран, потеряны
навсегда, значительная часть культурных ценностей, произведений искусства, в том числе
церковного, была вывезена за границу или продана. Памятники церковного искусства,
попавшие в музеи, также имели неодинаковую судьбу. Предметы пропадали из-за неумелого
и небрежного хранения, из-за непонимания истинной ценности каждого конкретного
произведения, из-за общего низкого уровня теории и практики музейного дела.14
В ликвидационном процессе 1930-х гг. наряду с экономическим и налоговым
прессингом, административными притеснениями, развернутой антирелигиозной агитацией
и пропагандой важное место занимает закрытие культовых зданий. Мощным стимулом
к закрытию храмов было и то, что 40 процентов вырученных от реализации сумм шло
в местный бюджет. Большая часть культовых зданий была передана различным учреждениям
и ведомствам, причем в этом вопросе видное место занимал Народный комиссариат
просвещения, который давал практические рекомендации по использованию зданий
и церковного имущества. Немалое количество культовых зданий, не использовавшихся по
прямому назначению, приходило в негодность и постепенно разрушалось. И лишь небольшая
часть культовых памятников была передана музеям, благодаря чему эти памятники сохранились
до наших дней.
В рассматриваемый период одной из форм использования культового здания стал
атеистический музей или отдел. Так, к 1929 г. по стране было открыто 30 антирелигиозных
музеев, располагавшихся в бывших храмах.15 В 1931 г. вышло специальное Постановление
коллегии Наркомпроса «Об антирелигиозном музейном строительстве», в котором
констатировалось «все еще неудовлетворительное состояние антирелигиозного музейного
строительства». Предлагалась следующая схема развития сети антирелигиозных музеев:
«а) Центральный антирелигиозный музей всесоюзного значения (ЦАМ) Центрального совета
союзов воинствующих безбожников; б) антирелигиозный музей республиканского значения –
Государственный антирелигиозный музей в Ленинграде (в б. Исаакиевском соборе);
в) антирелигиозный музей или антирелигиозные отделения краеведческих музеев в краевых
и областных центрах; г) антирелигиозные отделения или антирелигиозные экспозиции
в районных и местных краеведческих музеях».16
На территории Байкальского региона была начата работа по антирелигиозному
музейному строительству. 5 сентября 1933 г. было принято решение Иркутского горсовета
о передаче здания Крестовоздвиженской церкви Восточно-Сибирскому краевому музею для
организации антирелигиозного музея.17 До принятия этого решения было проведено
обследование состояния церкви, инициированное музейными работниками. Акт от 28 октября
1932 г., подписанный от дирекции краевого музея А. Окладниковым (будущим выдающимся
археологом, академиком), инспектором Ф. Карантонисом, инспектором по церковным делам
при горсовете Сусловым, членом исполнительного органа Крестовоздвиженской церкви
Дейниковским, свидетельствует что, церковь по архитектурному облику относится «к местным
Сибирским, точнее Иркутским образцам стиля «позднего Барокко» (конец первой половины
восемнадцатого столетия)… изумительное богатство скульптурных украшений, архитектурного
узорочья, хранящих отзвуки более раннего времени из истории русской архитектуры
и отражающих влияние Восточного искусства… выдвигают эту церковь на первое место в ряду
древних каменных церквей Восточной Сибири, а также и Западно-Сибирского Края…
Архитектурный комплекс… дополняется ценнейшими образцами резьбы по дереву (иконостас)
и церковной живописи. Иконостас летней церкви 1758 года… его формы – сдержанные
и строгие для пышного Елизаветинского Барокко, не находят себе точных аналогий
и уникальны для СССР».18 В целях сохранения, восстановления и использования
14
ВОРОНЦОВА (1993) 69-82.
15
КАУЛЕН (2005) 32.
16
Сборник постановлений по музейному строительству РСФСР (1934) 18-19.
17
Иркутская летопись (2004) 580.
18
ГАИО. Ф.р-504. Оп.5. Д.279.ЛЛ.31-35.
209 | P a g e
Крестовоздвиженской церкви как памятника высшей категории, имеющего всесоюзное
историко-художественное значение, комиссия считала необходимым «передать здание в целом,
со всем имуществом научно-музейного значения в современном его составе, в распоряжение
ОХРИСа и органов народного образования для использования в культурно-просветительных
и научных целях».19 Создание антирелигиозного музея спасло здание церкви от полного
разрушения, в это время именно сюда свозились церковные реликвии, иконы, предметы
культового обихода из закрываемых храмов. В 1943 г. здание было возвращено верующим,
а с 1948 г. постановлением Совета Министров РСФСР оно находится под охраной государства.
В Бурятии были предприняты подобные меры. В 1933 г. из Верхнеудинского
краеведческого музея был выделен антирелигиозный отдел, который затем становится
самостоятельным музеем (просуществовал до 1941 г.). Директором Антирелигиозного музея
была назначена А.И. Герасимова. Антирелигиозному музею согласно выписке из протокола
№125 заседания Президиума ЦИК Бурят-Монгольской АССР от 16 мая 1934 г. было передано
здание Верхнеудинского Одигитриевского собора как памятника 1-категории историко-
архитектурного значения.20 Впоследствии здание использовалось как фондохранилище музея
истории Бурятии.
Аналогичные шаги предпринимались музейными работниками г.Читы. Так, 2 февраля
1930 г. в Читинский городской Совет было подано ходатайство от совета Читинского музея им.
А.К. Кузнецова, историко-революционной секции Забайкальского отделения Дальневосточного
общества краеведения и совета Забайкальского отделения Всесоюзного общества
политкаторжан и ссыльнопоселенцев «о передаче Читинскому музею церкви декабристов
со всем находящимся в ней имуществом и усадьбой с изъятием из рук церковников». Согласно
данному документу основанием для этой передачи являлось то, что Михайло-Архангельская
церковь «представляет собой старейшее сохранившееся здание, отражающее собой образец
старинной архитектуры... содержащего в себе и старинную церковную живопись и старинный
редкой работы иконостас». В связи с тем, что церковь «имеет тесную связь с памятью
пребывания ссыльных декабристов, тюрьма которых и домики, построенные их женами,
ютились вокруг этой церкви… имеются иконы, писанные декабристом Бестужевым и в ограде
церкви две могилы, связанные с декабристами», предполагалось зарегистрировать ее как
историко-революционный памятник.21 В дальнейшем здание церкви, сторожки, ограды,
предметы и вещи были переданы Читинскому музею революции. Однако здание церкви
в советский период использовалось под склады, общежитие и только в 1985 г. в здании
Михайло-Архангельской церкви был открыт музей «Церковь декабристов».
Таким образом, на территории Байкальского региона в начале 1930-х годов была
проведена работа по музеефикации культовых зданий, которым был присвоен статус
памятников историко-художественного и историко-революционного значения. Это можно
рассматривать как одну из положительных практик советской власти по сохранению
и использованию объектов культурного наследия.
Набиравший обороты комплекс антирелигиозных мероприятий не помешал органам
власти в середине 1930-х гг. предпринять ряд определенных мер по сохранению уникальных
предметов при ликвидации культовых зданий. В частности, это нашло выражение в принятии
16 мая 1934 г. постановления Президиума ЦИК БМАССР №307 «Об охране предметов
музейного значения». Особое внимание обращалось на «недопустимое отношение со стороны
АИК – РИК, горсоветов и сомсельсоветов к охране имущества ликвидированных зданий.
В результате существующей недооценки и безобразного отношения к охране имущества
музейные ценности, имеющие нередко валютное значение подвергаются порче, истреблению
и расхищению».22 В качестве примеров приводились следующие факты расхищения,
уничтожения культового имущества: «…Архив Посольского монастыря давно уничтожен
19
АКУЛИЧ (2002) 40.
20
Государственный архив Республики Бурятия (ГАРБ). Ф.р.-475. Оп.9. Д.13. Л.30.
21
ГАЗК. Ф.282. Оп.1. Д.3201. Л.292.
22
ГАРБ. Ф.р.-475. Оп.9. Д.13. Л.39.
210 | P a g e
бесследно», в Кяхтинском Соборе «серебряные ризы, сделанные на средства местного
кулачества, итальянскими художниками, имеющими большую ценность как художественная
редкость, реализованы как серебро на лом, а некоторые оказались похищенными». 23 Президиум
ЦИК БМАССР предлагал председателям АИК-РИК и горсоветов под личную ответственность
«обеспечить охрану вещей музейного значения…установить систематическую проверку всех
инвентарных книг и описей имущества, в случае расхищения привлекая виновных к судебной
ответственности…предложить Наркомфину усилить контроль по учету и использованию
культового имущества, подлежащего зачислению в госфонд». 24
Реализация данного постановления позволила в ходе многочисленных экспедиций по
районам республики собрать 12,7 тыс. музейных предметов - бесценных памятников культуры.
Огромная заслуга в сохранении предметов культа и памятников искусства принадлежит
музейным работникам А.И. Герасимовой, Г.Д. Нацову, А.П. Кочетову, Б.Э. Эрдынееву,
Ж.Ж. Жабону и многим другим. Именно они, подлинные энтузиасты, несмотря на огромные
трудности, на полуторках, лошадях, а порой и на себе, вывозили из разрушенных дацанов
и церквей уникальные памятники. 25
В 1930-е гг. особую тревогу среди специалистов вызывала сохранность уникальных
буддийских ценностей – огромного количества тибетских и монгольских рукописей,
ксилографов, изобразительных материалов, танка – произведения буддийского
изобразительного искусства и др. При этом ксилографические доски в большинстве своем не
имели религиозного содержания, а представляли собой словари, грамматики,
повествовательные и поэтические произведения, сочинения по истории, медицине, астрономии.
По приблизительным подсчетам минимальное количество буддийской литературы
по состоянию на 1914 г. в сорока основных дацанах составляло 450 тысяч томов (по 400
страниц в среднем) и оценивалось в 4,5 миллионов рублей в ценах 1914 г. 26 Обеспокоенность
за судьбу этих ценностей стало причиной обращения хамбо-ламы Агвана Доржиева
к председателю ВЦИК М.И. Калинину и председателю Комиссии по вопросам религиозных
культов П.Г. Смидовичу: «варварское уничтожение этих единственных в своем роде
литературных памятников… гибнут исключительные исторические памятники, привлекающие
внимание крупнейших ученых и являющиеся для них материалом первостепенной важности
и ценности».27
Поиск решения в сложившейся ситуации стал предметом постоянной переписки между
Комиссией по вопросам культов, Институтом востоковедения АН СССР, ЦИК и СНК БМАССР
и др. В докладной записке ИВ АН СССР, подписанной директором, академиком
А.Н. Самойловичем, заведующим монгольским комитетом, чл.-корр. АН СССР Н.Н. Поппе,
старшим специалистом – тибетологом А.И. Востриковым, ученым секретарем Папаяном,
отмечалось, что собрания тибетских и монгольских рукописей, сосредоточенные в дацанах
Бурятии «в большинстве своем отсутствуют не только в европейских научных коллекциях, но
и даже в самой богатейшей в мире коллекции, принадлежащей нашей АН. Встречаются и такие
рукописи, которые вообще имеются в одном экземпляре и отсутствуют даже в самом Тибете.
Научная ценность этих коллекций исключительно велика, а их обилие дает возможность при
правильной постановке дела их научного использования не только обеспечить центральные
и местные научные организации богатым материалом, но и наладить обмен с научными
организациями мира». 28 На основе данных научных экспедиций 1929, 1931, 1932, 1934 гг.
приводились вопиющие факты уничтожения рукописей и ксилографов, их использования как
топлива и «для оклейки зимних рам в различных учреждениях и для уборных», «было сложено
в кучу во дворе районного отделения милиции свыше трех тысяч возов тибетских рукописей
23
ГАРБ. Ф.р.–475. Оп. 1. Д.1. Л.59.
24
ГАРБ. Ф.р.-475. Оп.9. Д.13. Л.39 об.
25
ОЧИРОВА, ЛЕВИТИНА (2003) 9-10.
26
Буддизм в истории и культуре бурят ( 2014) 105.
27
Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ).Ф.р.-5263. Оп.1. Д.132. ЛЛ.98-99.
28
ГАРФ.Ф.р.-5263. Оп.1. Д.132. Л.85.
211 | P a g e
и ксилографов, которые и сгнили под дождем», «книжное культовое имущество было сброшено
в реку» и т.д.
При этом справедливо указывалось, что вся полнота ответственности за уничтожение
и разграбление буддийских ценностей лежит на местных органах власти и на Бурят-
Монгольском институте культуры, которому было предоставлено монопольное право их
хранения и научного использования. Дальнейшим спасением буддийских ценностей занималась
специально созданная в 1939 г. комиссия АН СССР, которая обследовала имущество 21 дацана,
наиболее ценные экспонаты были инвентаризированы, упакованы и отправлены
в антирелигиозный музей. В 1939-1940 гг. большая часть библиотеки Агинского дацана была
отправлена в Ленинград, в Институт востоковедения АН СССР (сегодня Институт восточных
рукописей в Санкт-Петербурге).29
Однако организационные трудности и отсутствие подготовленных научных
сотрудников антирелигиозного музея не позволили обеспечить надлежащий учет и сохранность
буддийских экспонатов. В 1958 г. специальным постановлением Совета министров Бурятской
АССР тибетские книги из музея были переданы в рукописный отдел Бурятского комплексного
научно-исследовательского института (сегодня Центр восточных рукописей и ксилографов
Института монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН).
Наряду с буддийской коллекцией в антирелигиозный музей поступила большая часть
предметов православной коллекции – иконы, Острожская Библия Ивана Федорова, предметы
церковной утвари, облачения священнослужителей и др. После закрытия римско-
католического костела в г.Верхнеудинске часть его предметов в количестве 66 позиций на
общую сумму 541 р. 93 к. также поступила на хранение в музей. В их числе были иконы,
хоругви, предметы облачения священника, предметы для богослужения и др. 30
В 1941 г. в связи с сокращением финансирования Антирелигиозный музей был закрыт,
а в 1946 г. был объединен с Центральным Бурят-Монгольским музеем (сегодня Национальный
музей Республики Бурятия). К сожалению, штат научных сотрудников музея в указанные годы
включал только одного хранителя (фонды не были разделены на группы хранения) и одного
сотрудника по учету фондов. Поэтому большая часть музейных предметов, в особенности
религиозные коллекции не подвергались научному изучению не только по причине
«закрытости» темы, но и в связи с острой нехваткой кадров.
Таким образом, в 1920-30-е гг. основные направления государственной
антирелигиозной политики определяли негативное отношение к историческому прошлому, что,
к сожалению, привело к уничтожению большей части уникальных церковных ценностей. Но
при этом, в деятельности органов местной власти, ученых, практиков и специалистов имели
место попытки конструктивного диалога и принятия конкретных мер, направленных
на сохранение и дальнейшее использование религиозного культурного наследия.
Источники
ГАЗК. Ф.282. Оп.1. Д.3201.
ГАЗК. Ф.п-33. Оп.1. Д.116.
ГАЗК. Ф.п.-81.Оп.1. Д.697.
ГАЗК. Ф.р.-110.Оп.1.Д.240.
ГАЗК. Ф.р.-27.Оп.1. Д.59.
ГАИО.Ф.121.Оп.2.Д.43.Л.2.
ГАИО. Ф.485.Оп.2.Д.24(2).
ГАИО. Ф.р-504. Оп.5. Д.279.
ГАНИИО. Ф.1. Оп.1. Д. 22.
ГАНИИО. Ф.1. Оп.1.Д.1023.
29
СИНИЦИН (2013) 153.
30
СЕМЕНОВ (2009) 119.
212 | P a g e
ГАРБ. Ф.р. – 475. Оп. 1. Д.1.
ГАРБ. Ф.р.-475. Оп.9. Д.13.
ГАРФ. Ф.р.-5263.Оп.1.Д.132.
АКУЛИЧ О. А. (2002), Иркутский областной краеведческий музей и власть: 1930-е годы (по материалам
ГАИО) // Краеведческие записки, Иркутск: Изд-во Института географии СО РАН, Вып. 9, С. 34-49.
БАБКИН М. А. (2007), Духовенство Русской православной церкви и свержение монархии (начало XX в. –
конец 1917 г.), М.: Изд.-во Гос. публ. ист. б-ки России, 532 с .
Буддизм в истории и культуре бурят (2014),Улан-Удэ : Буряад-Монгол Ном, 418 с.
Власть труда. (1922), №117.
ВОРОНЦОВА Л. (1993), Разрушать ли музеи ради церковного возрождения?// Религия и демократия, М.,
С. 69-82.
Иркутская летопись. 1661-1940 гг. (2004), Иркутск: «Оттиск», 848 с.
КАУЛЕН М. Е. (2005), Музеи-храмы и музеи-монастыри России: каталог-справочник, М.: РИПОЛ
классик, 768 с.
КУЛЕМЗИН А. М. (2001), Охрана памятников в России как историко-культурное явление, Кемерово:
Изд-во облИУУ, 328 с.
Охрана памятников истории и культуры. (1973), Сб. документов, М.: Советская Россия.
ОЧИРОВА Ц.-Х.В., ЛЕВИТИНА Л.Ф. (2003), Музею истории Бурятии им. М.Н. Хангалова – 80 лет.
Хроника, события, личности // Региональные музеи: настоящее и будущее: сб. ст. межрегиональной
научно-практической конференции, г. Улан-Удэ, 21 ноября 2003 г., Улан-Удэ: Нова Принт, С. 7-17.
РОМАНОВ Н. С. (1994), Летопись города Иркутска за 1902-1924 гг., Иркутск : Вост.-Сиб. кн. изд-во,
560 с.
Сборник постановлений по музейному строительству РСФСР. 1931 – 1934 г. (Народный Комиссариат
по Просвещению. Музейный отдел.) (1934), М.: Издание Музейного отдела НКП РСФСР.
СЕМЕНОВ Е. В. (2009), Католическая церковь в Забайкалье (1839-1930 гг.): очерк истории, Улан-Удэ:
Издат.-полиграф. комплекс ФГОУ ВПО ВСГАКИ, 161 с.
СИНИЦИН Ф. Л. (2013), «Красная буря». Советское государство и буддизм в 1917-1946 гг., СПб.: изд-е
А.А. Терентьева, 528 с.
СИРИН А. Д. (1997), Святотатцы // Исторические судьбы православия в Сибири. Иркутск : ИрГТУ,
С. 94-102.
Summary:
Soviet practice of conservation and use of the religious heritage in the 20-30 years of XX century (on
materials of the Baikal region)
In the article based on the materials of federal (SARF) and regional (Zabaikalskyi district, Irkutsk
region, the Republic of Buryatia) archives complicated and contradictory experience of conservation and use
of religious heritage in the first decades of the Soviet power is analyzed. The author taking into account current
legislation considers specific examples of peculiarities of accounting, nationalization and preservation
of the Church property in the context of the anti-religious policy of the state. The process of museumification
of the Orthodox Churches in Irkutsk, Verhneudinsk and Chita as one of the ways of the use of objects of cultural
heritages is shown.
Keywords: Zabaikalskyi district, Irkutsk, the Republic of Buryatia, Church, the anti-religious policy
213 | P a g e
214 | P a g e
ISSN 2299-2464
Rafal ROGUSKI (Siedlce University, Poland)
Религиозные и социальные аспекты траура по Маршалу Юзефу

Пилсудскому в Станиславовском воеводстве
Ключевые слова: Пилсудский, национальный траур, траурный религиозный обряд, культ вождя
Важнейшей фигурой в истории Польши межвоенного периода был Маршал Юзеф

Пилсудский, считающийся создателем независимого польского государства. Еще при жизни он
был окружен своеобразным культом. Однако этот культ не был похож на культ личности,
встречающийся в тоталитарных государствах.
Маршал умер в Бельведере 12 мая 1935 года в 2045. О смерти Маршала сразу было
сообщено президенту Игнатию Мосцицкому и премьер-министру Валерию Славку. В срочном
порядке был созван Кабинетный Совет под руководством Маршала Сейма Казимира
Сьвитальского и сената Владислава Рашкевича. После встречи с премьер-министром Президент
номинировал генерала дивизии Эдварда Рыдза-Сьмиглого на пост Генерального Инспектора
Вооруженных Сил, а руководителем Министерства внутренних дел был назначен генерал
бригады Тадеуш Каспжицкий.1 О кончине Маршала общество узнало только 12 мая поздним
вечером из радио-сообщений. После получения трагичного сообщения Польское Радио начало
трансляцию музыки Шопена. По получении официального сообщения о смерти радио-
программу прервали и прочитали обращение Президента. Известия о тяжелом состоянии
здоровья Пилсудского тщательно укрывались, отсюда известие о его смерти было для поляков
неожиданностью. Новоназначенный руководитель Министерства по делам армии
в специальном приказе поставил задачу прочесть 13 мая перед фронтом всех отделов
обращение Президента, полковые знамена и хоругви украсить траурными кокардами,
а государственные хоругви спустить до половины мачты. Генералам, офицерам
и профессиональным военнослужащим он приказал одеть траурные повязки.
Смерть Маршала вызвала в Польше большое впечатление. Вывешивались повязанные
траурными лентами национальные флаги ежедневные средства информации печатались
в черных каймах (за исключением связанного с Народной Демократией ежедневником Gazeta
Warszawska от 13 и 14 мая).2 В номере 109 газеты Gazeta lwowska, сообщение о смерти
Маршала было помещено на первой странице в черной рамке. Газета подала причину смерти
и состав команды врачей, прибывающих рядом с Маршалом в момент смерти. Также в газете
находилось изданное после кончины Пилсудского Обращение Господина Президента
Речипосполитой.3
Почти во всех костелах Польши проводились молебны за упокой.4 Страна погрузилась
в траур, который длился официально до 23 июня 1935 года. Национальный траур был введен и
в Германии, Советском Союзе и Франции. Его святейшество Ксендз Архиепископ Юзеф
Гавлина в выданном после смерти Маршала Приказе Главного Капеллана Войска Польского
сказал: Маршал умер физически, но жив духовно в наших сердцах – и жить он будет вечно. На
основании этого приказа в армейском гарнизоне Модлин в течение двух недель молились за
упокой Маршала.5 Командующий Округом Корпуса № 6 Львов генерал бригады Болеслав
Попович рекомендовал организовать во всех армейских подразделениях, подчиненных ему,

Institute of History and International Relations, rafal.roguski@uph.edu.pl
1
Ostatnia droga Marszałka, 13.
2
Ostatnia droga Marszałka, 16. Позиция редакции «Газеты Варшавской» привела к проведении против нее
демонстрации, в которой была сожжена кукла, символизирующая «Газету».
3
Gazeta lwowska nr 109 Rok 125, 14 maja 1935.
4
Ostatnia droga Marszałka, 13-16.
5
WARSZAWSKI (1978) 385.
215 | P a g e
траурные манифестации. Траурные торжества начались 14 мая. Во всех гарнизонах
Командования Округом Корпуса №6 в этот день были организованы также и заупокойные
молебны.6
Список публикаций относительно жизни Юзефа Пилсудского очень длинный. Смерть
Маршала отразилась широким эхом в литературе и журналах, изданных после его смерти.
Прежде всего это были труды, воспевающие величие умершего и скорбящие об утрате, которой
была его смерть для всего Народа. Труды возникли в скором времени после события
и описывали только официальную сторону траура. Из научных позиций, изданных в настоящее
время, заслуживают внимания следующие: труд Анджея Гарлицкого Józef Piłsudski 1867-1935,
касающаяся похорон работа Марка Галензовского и Анджея Пжевозьника Gdy wódz odchodził
w wieczność: uroczystości żałobne po śmierci Marszałka Józefa Piłsudskiego 12-18 maja 1935 r.,
а также Богуслава Поляка Ostatnia droga Marszałka Józefa Piłsudskiego w świetle relacji
i współczesnej prasy.7
Автор данной статьи не наткнулся на труд о трауре по Маршалу Пилсудскому
и сопутствующих ему событиях в Станиславовском воеводстве. Данный труд возник на
основании архивных материалов из хранилища Государственного Архива Ивано-Франковской
Области. Там было найдено дело, заключающее рапорты о ситуации в Станиславовском
воеводстве в период непосредственно после смерти Пилсудского, в том числе описания
торжеств и общественных настроений.8 Этот текст прежде всего затрагивает вопрос траура по
маршалу, проводимый в Станиславовском воеводстве. Для сравнения будет приведен также
траур по смерти Пилсудского в Тернопольском и Львовском воеводствах. Эти воеводства будут
оговорены на основании данных, помещенных в Львовской Газете.
Носящие характер и политический, и религиозный, траурные торжества по смерти
Маршала были организованы по всех Польше, также и в Станиславовском воеводстве. Это
воеводство было административной единицей, находящейся далее всего на юго-востоке страны
и населенной в большом проценте национальными меньшинствами. В 1935 году общество
Станиславовского воеводства сосредоточило основное внимание на двух очень важных
событиях: смерти Маршала Пилсудского и на выборах в сейм и сенат.9 Смерть Маршала,
повлиявшая серьезно на политическую жизнь в Польше, привела к распаду правящего лагеря.
До серьезных конфликтов среди местной санационной элиты, и это в процессе выборов
в 1935 году, дошло в 1935 году во Львове.10
Объявленный после смерти Маршала Пилсудского траур носил общенациональный
характер. В общественной жизни траур – это прохождение трех этапов: отключение связи
с умершим (decathexis), приспособление к среде, лишенной умершего, и наконец создание
новых отношений (как в отношении умершего, так и других людей).11 Погребальные церемонии
могут выполнять важные социальные цели, значительно превосходящие как таковую
потребность погребения тела. Похороны, кроме их функции направленной на умершего, могут
стать еще и источником социальных ценностей, достигаемых участниками мероприятия.
Важнейшим из них является укрепление групповой идентификации путем участия
в коллективном выражении чувств.12 Так было и в случае официального траура в честь
Маршала, на котором собирались толпы жители почти всех значительных населенных пунктов
в Польше. Совместное переживание скорби в связи со смертью Пилсудского объединяло
большинство граждан Речипосполитой в своеобразную общину. Оно давало также возможность
6
Gazeta lwowska nr 109 Rok 125, 14 maja 1935.
7
GARLICKI (2008); GAŁĘZOWSKI, PRZEWOŹNIK (2005); POLAK (2016).
8
Державний Aрхів Івано-Франківської Oбласті. Фонд 2, опис 1 од. aб. 1366. (далі ДAIФO Ф. 2, оп. 1 од. aб.
1366) Станиславское Воеводское Управление. Город Станислав. Otдел общественно-политический.
Подотдел политико-националный. Переписка с поветовыми староствами об откликах населения
и различных политических партии на смертъ Пилсудского.
9
WŁODARKIEWICZ (2013) 191.
10
MAZUR (2007) 317.
11
OSTROWSKA (2005) 224.
12
OSTROWSKA (2005) 235-236.
216 | P a g e
показать приверженность к конкурентной группе лиц, несочувствующих или даже враждебных
польскому государству, ставя их в оппозиции к группе приверженцев государства.
Среди четырех основных функций похорон, две можно подчеркнуть в качестве явных,
а две в качестве укрытых. Укрытые функции – это терапевтическая функция, направленная на
ближайших окружающих, а также социальная функция, направленная на всю общественность.
В различных культурах и религиях эти функции исполняются иначе.13 Кончина лидера
выполняет псевдорелигиозную функцию и что за этим следует, в ней заключен важный
интеграционный аспект.14 Общественное мнение должно в соответствующее время получить
старательно подготовленные элементарные знания об умершем вожде, укрепленные его
смертью. Зрелищу должны сопутствовать ритуалы, культивируемые после смерти вождя. Это
позволяет создать необходимый каркас торжеств, а в последующее время построить
посмертную легенду вождя.15 Такая легенда возникла после смерти Маршала Юзефа
Пилсудского. Как таковая церемония похорон Юзефа Пилсудского состоялась в Кракове, но
в целом по стране имели место молебны с элементами символических похорон (молитвы над
пустым катафалком). Для почтения его памяти был собран вкратце после его смерти Главный
Комитет Светлой Памяти Маршала Юзефа Пилсудского.16
Получив известие о смерти Пилсудского Городские Советы в Станиславовском
воеводстве утвердили траурные резолюции. В понедельник 13 мая была проведена траурна
манифестация Федерации Польских Союзов Защитников Отчизны. Во вторник 14 мая в 18 00
состоялся торжественный сбор Союза Стрелков перед Театром им. Станислава Монюшки,
в котором приняли участие также отряды Армейского Оборонного Приучения.
Железнодорожное Армейское Приучение выступило на поверке с оружием. На отдельных
сборах (кроме главных мероприятий в городе) собрались станиславовский скаутинг, Союз
Евреев Участников Боев за Независимость Польши, Почтовое Армейское Приучение, или Круг
Армейской Семьи. Союз Резервистов объявил траурное решение.17
13
OSTROWSKA (2005) 236. Явные функции это гигиенично-санитарная (необходимость избавиться от
тела) и функция, облегчающая переход, связанный с верой в изменение формы жизни.
14
JABŁOŃSKI (2015) 70.
15
JABŁOŃSKI (2015) 72.
16
CICHORACKI (2005) 325 и след.
17
Kurier Stanisławowski. Polski Organ Kresowy. Nr 972, 19 maja 1935. В том же номере было размещено
содержание решения Союза Резервистов: «Погруженные в скорби, потрясенные ударом, каковым для
Польского Государства стала смерть Вождя Народа Маршала Юзефа Пилсудского, мы клянемся, что
будем всеми силами и самоотверженно трудиться, будем на своих участках для Той, которой посвятил
свою жизнь Усопший, на благо Яснейшей Республики Польской».
Федерация Польских Союзов Защитников Отчизны (ФПСЗО) была союзом ветеранских организаций,
созданным 9 февраля 1928 года в Варшаве. Ее целью было сосредоточить все организации ветеранов
Второй Республики. Пожизненным почетным председателем был Юзеф Пилсудский, а после его смерти –
Эдвард Рыдз Сьмиглый. Encyklopedia Historii Drugiej Rzeczypospolitej, 92.
Союз Евреев Участников Боев за Независимость Польши – организация ветеранов, созданная в конце 1929
года по инициативе евреев, бывших легионеров и членов Польской военной организации. Целью Союза
было ширить гражданский дух в среде еврейского меньшинства, польско-еврейского взаимопонимания
и культурно-просветительная работа. Деятели Союза включались во внутреннюю жизнь страны и
боролись с антисемитизмом. С 1933 года учреждение было членом Федерации Польских Союзов
Защитников Отчизны. Там же, 533.
Семья Военнослужащих – женское объединение военнослужащих профессионалов и пенсионеров,
возникшее в феврале 1925 года по инициативе Юзефа Пилсудского. Оно проводило акции
благотворительности, гражданского сознания, экономической помощи, культурной помощи
и здравоохранения для семей военнослужащих. Круги проводили деятельность в плане подготовки
к обороне страны. Там же, 373.
Союз Резервистов – организация ветеранов, основанная в январе 1926 года как объединение резервистов
и бывших военнослужащих. В 1932 году Объединение изменило название на Союз Резервистов. Целью
Союза было повышение оборонных сил государства, обучение войск, культурно-просветительная
и социально-государственная деятельность. Союз стремился созданию резервной армии, подготовленной
к обороне страны. Это был самый многочисленный член Федерации Польских Союзов Защитников
Отчизны. Там же, 531.
217 | P a g e
В колегиате в Станиславове был построен символический катафалк, который должен
был стоять до 18 мая включительно. В даты похорон Маршала Пилсудского в пятницу 17 и
в субботу 18 мая во всех храмах в течение 5 минут должны были звонить колокола.
В промышленных предприятиях были включены сигналы тревоги. В момент колокольного
звона и вытья сирен было приказано остановить любое движение на улицах, площадях и на
трудовых предприятиях. Население должно было задержаться и снять головные уборы.
В пятницу 17 мая между 1400 и 1500 из Станиславова в Краков отправился специальный поезд на
похоронные торжества. Едущая в нем делегация получила особую скидку 80% на поездки
в вагонах первого класса на основании свидетельств, выданных высылающими их
общественными организациями. Скидки действовали до 22 мая. Во время траурных
мероприятий Греко-католическое Епископское Управление в Станиславове рекомендовал
настоятелям отслужить траурные молебны и бить в колокола в дни и часы, когда будут
проходить краковские траурные торжества.18
В Тлумаче траурные торжества по поводу кончины Пилсудского состоялись в рамках
объявленной Станиславовским воеводой программы. В субботу 18 мая в 1930 на окрестных
высотах горели костры как символ прощания с Маршалом.19 21 мая 1935 года в 800 Круг
Чиновников Налоговой Службы устроил в Тлумаче молебен за упокой души Пилсудского.
В траурной Мессе участвовал ксендз каноник Эдвард Табачковский, который над украшенным
катафалком плакал и пел скорбные псалмы.20
После смерти Маршала Юзефа Пилсудского согласно докладу старосты повета Тлумач
господствовали печаль и скорбь. Не вовлеченная политически в националистическом движении
часть русского (украинского) населения приняла с беспокойством известие о смерти
Пилсудского. Она считала, что он проводил в отношении к украинцам умеренную политику.
Теперь люди опасались заострения антиукраинского политического курса. Даже украинские
националисты из Тлумача, сосредоточенные вокруг Организации Украинских Националистов
(ОУН), выразили признательность позиции Маршала. Среди них все же чувствовалось
удовольствие по случаю его кончины. Националисты считали, что Польша потеряла силы
с точки зрения как морального, так и политического, как внутри страны, так и снаружи.21 17 мая
в Тлумаче в 945 перед зданием Управления Старосты был запланирован сбор работников
Союз Стрелков – организация военизированного воспитания, основанная в 1919 году как продолжение
Общества «Стрелок». Главной целью деятельности Союза считалась оборона независимости государства.
Он подчинялся Министерству Военных Дел. С территориальной точки зрения Союз (округа, области)
адаптировался к административному военному делению страны. В двадцатые годы он был одним из
наиболее организованных объединений. Его члены приняли участие в майском покушении 1926 года.
После 1927 года Союз подчинили Государственному Управлению Физического Воспитания и Военной
Обороны. Деятельность была направлена в сторону внешкольной молодежи и допризывников. Там же,
532.
18
ДAIФO Ф. 2, оп. 1 од. aб. 1366. Komunikat prasowy nr 2 Komitetu Organizacyjnego Uroczystości Żałobnych
w Stanisławowie. Stanisławów, dnia 16. Maja 1935 r.
19
ДAIФO Ф. 2, оп. 1 од. aб. 1366. Starosta Powiatowy Tłumacki. Tłumacz, dnia 21 maja 1935 r. Do Pana
Wojewody w Stanisławowie. Żałoba Narodowa. В документе Пилсудский был назван Самым Любимым
Вождем и Опекуном Сельского Населения.
20
Там же.
21
ДAIФO Ф. 2, оп. 1 од. aб. 1366. Starosta powiatowy tłumacki Nr: Tajne. 134/Pi. Nastroje ludności po zgonie
Pierwszego Marszałka Polski śp. Józefa Piłsudskiego.- Tłumacz, dnia 21 maja 1935. ОУН Организация
украинских националистов -укр. Організація Українських Націоналістів) – конспирационная украинская
организация, возникла в 1929 г. на конгрессе в Вене путем объединения трех революционных групп
и УВО (Украинская Войсковая Организация, ukr. Українська Військова Організація). Целью ОУН было
бороться за независимость Украины ОУН брала пример с итальянских и немецких боевых
националистических бригад. В 1930-1934 гг. ОУН разожгла волну террора, поджигая польские имения,
совершая нападения на почты и убийства (министра внутренних дел Бронислава Перацкого, Тадеуша
Холувки и сотрудничающих с властями украинцев). Это привело к мести польских государственных
властей и сотрудничающих с властями украинцев). Это было причиной мести со стороны польских
государственных властей и привело к диссонансу между ОУН и легальным украинским политическим
активом. Encyklopedia Historii Drugiej Rzeczypospolitej, 273.
218 | P a g e
управлений, организаций, общественных товариществ и союзов со знаменосцами-караульными,
а также населения. Затем состоялся поход на траурную Мессу. В 1000 начались молитвы
в костеле, в церкви и синагоге. По окончании молебнов маршем прошли к памятной плите
Маршала, где было прочитано Воззвание Президента Республики проф. Игнация
Мосьцицкого.22
В зале Стрелкового Союза в Джурове пов. Сьнятынь собрались жители польской
и украинской национальности. Прочитали ранее упомянутое Воззвание Президента Республики
и приняли решение выслать телеграмму с соболезнованиями к Госпоже Супруге покойного
Маршала Юзефа Пилсудского. 15 мая было проведено торжественное собрание Совета Гмины
в Задубравцах пов. Сьнятынь. После прочтения воззвания наступила двухминутная минута
молчания. Совет одобрил высылку трех телеграмм с соболезнованиями: к Старосте, к Жене пок.
Маршала и в Польское Радио. Также решено пожертвовать 100 злотых на создание кургана
в память Маршала Пилсудского в Кракове. На собрании Совета Гмины в населенном пункте
Стецово, на который были приглашены представители государственных органов, польских
общественных организаций и украинских читальных залов Просвиты. Решено выслать
соболезнования к Старосте повета и к Министру внутренних дел. Также был прочитан реферат
о деятельность покойного Маршала.23
В связи с кончиной Маршала Пилсудского, 14 мая 1935 года в 19 30 благодаря усилиям
Гражданского Комитета в Стрые, в состав которого вошли представители гражданских
и военных властей, местные товарищества и организации, возле Приходского костела
состоялось торжество, на котором почтили память усопшего. На площади перед костелом были
члены общественных организаций со знаменосцами. После траурного звона в колокола
к собравшимся обратился школьный инспектор, зачитывая упомянутое Воззвание Президента
Республики Польши. В манифестации приняло участие несколько тысяч человек.24 15 мая
офицерский и сержантский корпус гарнизона в Стрые участвовал в траурной Мессе в костеле
Св. Иосифа. В этот же день еврейская община приняла участие в траурном молебне в местной
синагоге. В греко-католической церкви была отслужена тихая траурная Месса с очень малым
числом участников. Смерть Пилсудского вызвала в Стрые очень удручающее впечатление.
Жители стихийно вывесили национальные флаги, приспуская их для траура до половины
мачты. Витрины всех магазинов украшены были черными лентами.25
Торжественно протекали также и многодневные траурные мероприятия в Коломые.
13 мая командующий 49-го полка пехоты, входящего в состав 11-й Дивизии Пехоты прочитал
публично Воззвание Президента и приказ военнослужащим Польского Войска, сделанный
генералом Тадеушем Каспжицким. 14 мая в 1800 в зале Городского Совета была организована
траурная академия Союза Легионеров и Польской Войсковой Организации. В ней участвовало
около 200 человек. В этот же день по инициативе Старосты на том же месте состоялось
заседание с участием начальников управлений и общественных организаций повета и города
22
ДAIФO Ф. 2, оп. 1 од. aб. 1366. Плакат, информирующий о траурных торжествах, организованных
в Тлумаче Союзом Польских Легионеров.
23
ДAIФO Ф. 2, оп. 1 од. aб. 1366. Komenda Wojewódzka P.P. Urząd Śledczy Stanisławów. Stanisławów, dnia
18. Maja 1935 r. Raport dzienny nr 115/35. I. Dział polityczny. Uroczystości żałobne Śniatyn.
Просвита (укр. Товариство Просвіта) – украинское культурно-просветительное товарищество, основанное
во Львове группой националистов. До 1914 г. это была важнейшая украинская организация в Галиции.
Она имела трехступенчатую структуру: читальные залы в деревнях, филиалы в городах и штаб-квартира
во Львове. В 1939 г. в Восточной Малопольше организация своим влиянием покрывала 85 % украинских
жилых районов и руководила 3075 читальных залов. Просвита проводила курсы, издательскую
деятельность и постоянные и выездные библиотеки. Она содержалась за счет членских взносов,
издательской деятельности, доходов от организованных мероприятий и пожертвований общества,
особенно украинской эмиграции. Encyklopedia Historii Drugiej Rzeczypospolitej, 349.
24
18. Maja 1935 r. Raport dzienny nr 115/35. I. Dział polityczny. Zgon Pana Marszałka Piłsudskiego. Nastroje.
Stryj.
25
18. Maja 1935 r. Raport dzienny nr 115/35. I. Dział polityczny. Manifestacje żałobne. Kołomyja.
219 | P a g e
Коломыи, была составлена программа траурных торжеств. До понедельника 26 мая
включительно все дома в Коломые должны были украситься траурными лентами. В среду
15 мая в 2030 при участии представителей властей и общественных организаций зажглись
поминальные свечи под памятником Маршала Пилсудского. У символических катафалков
в христианских храмах поставили почетные караулы. 17 мая в 10 часов в храмах всех
вероисповеданий с участием политических властей, армии и общественных организаций
состоялись траурные молебны. После траурной Мессы были сформированы шествия,
направившиеся к памятнику маршала Пилсудского. В 16 часов было объявлено 6-минутное
молчание. В воскресенье в 16 часов на городском стадионе в Коломые, состоялась траурная
манифестация.26
В рамках траура по поводу кончины Маршала Пилсудского в Жидачове 14 мая в 20 00
по инициативе греко-католического настоятеля Раковского в Зале Национального Дома
состоялось собрание всех легально действующих украинских общественных организаций, то
есть Народного Дома, общества читальных залов Просвиты, Кружка Ридной Школы, Сильского
Господаря, Сокила, Союзу Украинок и ремесленнических организаций Зоря. На собрании
приняли решение носить членами этих обществ черных повязок на левой руке. 16 мая в церкви
в Жидачове отслужен траурный молебен. Также16 мая в Жидачове вечером в 21 час состоялось
собрание общества Лиги Помощи Работающим в Палестине, на котором приняли резолюцию
носить черные повязки на рукавах. Похожие резолюции приняли все польские объединения.27
Воеводский Комендант Полиции в Станиславове, ссылаясь на цитируемый выше
ежедневный отчет 113/35, информировал, что в Жидачове во время встречи членов украинских
объединений по вопросу составления программы траурных торжеств получил сообщение, что
один из участников встречи утверждал, что она организована только затем, чтобы в случае
контроля в документах фигурировала запись, что члены легальных объединений носили
траурные ленточки. Информатор выразил мнение, что никаких черных лент они все же не
обязаны носить. Часть украинского националистического элемента выражала удовлетворение
кончиной Маршала. Члены Просвиты из Николаева в своем клубном зале устроили
развлекательный концерт духового оркестра, не имеющий ничего общего с траурной музыкой.
Концерт был прерван вмешательством полиции. Греко-католический священник в Дубравке
отказался звонить в церковные колокола, объясняя это отсутствием позволения от своего
декана. Председатель Ассоциации Народной Гвардии из Роздола поручил слугам вывесить
траурные флаги на здании Объединения и в объектах имения графа Ланцкоронского, но сразу
приказал их снять. К тому же он как главный директор сельхоз кружка не согласился вывесить
флаг на зданиях кружка, объясняя это тем, что это не правительственные здания. В связи
с устранением флага со здания правления имуществом графа Ланцкоронского было
установлено, что это произошло по приказу его директора Кароля Балдаса – немца.28
Рано утром 1935 года, то есть уже на следующий день после смерти Пилсудского,
в Рогатине украсили государственными и траурными флагами все государственные здания,
здания самоуправления и объединений. В Рогатине, Бурштыне, Болшовцах, Букачовцах
26
Там же.
27
16. Maja 1935 r. Raport dzienny nr 113/35. Uroczystości żałobne z powodu zgonu P. marszałka Józefa
Piłsudskiego w Żydaczowie.
Ридна Школа – украинское просветительское объединение, цель которого воспитать украинскую
молодежь путем частного школьного образования. Оно содержалось без государственной поддержки, на
пожертвования и с помощью экономических учреждений, членских взносов и помощи украинской
эмиграции из США, Канады и Европы, либо добровольного налогообложения трудящихся украинцев из
Галиции (1% заработка). Encyklopedia Historii Drugiej Rzeczypospolitej, 370.
Сильский Господарь (Сельский Хозяин) – украинское экономическое объединение, созданное в 1898/99
году в Олеске (повет Злочов), с 1903 г. во Львове и действовало по всей Галиции. Оно занималось
экономической помощью украинским фермерам. Проводило образцовые хозяйства. В период 1918-1920
гг. его деятельность была запрещена. Encyklopedia Historii Drugiej Rzeczypospolitej, 404.
28
ДAIФO Ф. 2, оп. 1 од. aб. 1366. Manifestacje żałobne w związku ze śmiercią Marszałka Piłsudskiego.
Żydaczów.
220 | P a g e
и Книгыничах были украшены флагами почти все частные здания. В некоторых объединениях,
напр. на читальном зале Просвиты в Загуже Книгыницком были вывешены вместе бело-
красные, желто-голубые и черные флаги. Все Городские Советы, Советы Гмин и даже
Общественные Советы организовали траурные заседания своих Советов, на которых было
прочитано Воззвание Президента РП, после чего наступила минута молчания. Траурные
академии были оргазованы всеми школами и Стрелковым Союзом. В Рогатине 17 мая в 9 00 при
многочисленном участии верующих во всех храмах состоялись торжественные богослужения,
в которых участвоваличлены объединений и местные организации. В костеле поставили
катафалк, у которого установили караул офицеры запаса и старейшины Стрелкового Союза.
17 мая с 1616 во всех храмах в Рогатине били колокола и провыла сирена тревоги местной
электростанции. В это время остановилось уличное движение, а люди на улицах города
и центральной площади стояли на месте в сосредоточенности.29 17 мая после богослужения
с трибуны, поставленной на рогатинско центральной площади войт Анджей Сьцибор-
Мархоцкий прочитал Воззвание Президента на польском языке, а его заместитель – на
украинском. Местный греко-католический настоятель из Васючины сказал, что не только
поляки, но и украинский народ лишился в лице Маршалка своего покровителя, поэтому
и украинцы были в трауре. По окончании 15 мая траурного заседания Гминного Совета
в населенном пункте Пуков греко-католический настоятель из Дубрынева обратился
к собравшимся, объясняя деятельность Маршала в отношении к украинскому народу. Он
добавил, что украинцы не должны считать покойного Маршала своим врагом, а другом. Сам он
не сделал украинцам ничего плохого, а только его подчиненные и советники вредили
украинскому народу. Он припомнил, что Маршал Пилсудский сражался плечом к плечу
с Петлюрой, отвоевал у Красной Армии Киев и хотел таким образом создать независимую
Украину.30
Траурные торжества не везде протекали спокойно. В Рогатине римско-католический
настоятель ксендз Пжеджимирский отказался вывесить флаг на башне костела, объясняя это
тем, что это должен сделать местный магистрат. Он также тянул с записью в книге
соболезнований. Управление рогатинской украинской гимназии приказало заслонить эмблемы
на фуражках черным материалом. На следующий день большинство учеников пришли в школу
без фуражек, а некоторые и вовсе сняли эмблемы.31 В школе в Стжельче в повете Городенка
учительница не позволила детям участвовать в траурном богослужении. Дети пошли на Мессу
только после решительного вмешательства греко-католического ксендза. В гмине Тышковцы
повета Городенка один из членов местного совета опоздал на траурное собрание, оправдываясь
тем, что он продавал картошку. В течение собрания он демонстративно обсуждал с другим
членом Совета цену клубней, а во время богослужения отказался принять свечу. Эти случаи
вызвали ряд комментариев в гмине и негодование даже среди украинцев.32
Польское общество выразило искреннюю скорбь, которая охватила его после
получения неожиданного известия о кончине Маршала. Дома массово декорировались флагами,
были организованы богослужения, академии, люди спонтанно одевали траурные знаки. В таких
манифестациях приняло участие также украинское и еврейское население. В отмечании
национального траура участвовала часть общества украинской национальности, которая была
лояльно настроена к польскому государству. Представитель украинской УНДО и Президиума
Украинского Представительства в парламенте выслали по случаю кончины Маршала депешу
с соболезнованиями к премьеру Валерию Славеку. Депешу подписал председатель УНДО
Дмитро Левицкий и секретарь парламентского Представительства депутат Велыканович.33
Украинские националисты в отношении к господствующему трауру приняли равнодушную
29
ДAIФO Ф. 2, оп. 1 од. aб. 1366. Starosta powiatowy rohatyński. Nr. 0.1/35 Uroczystości z powodu zgonu
Pierwszego Marszałka Polski śp. Piłsudskiego. Rohatyn, dnia 18 maja 1935. Do Pana Wojewody /Wydział
Społeczno-Polityczny/ w Stanisławowie.
30
Там же.
31
Там же.
32
ДAIФO Ф. 2, оп. 1 од. aб. 1366. Nastroje ludności w związku ze zgonem Pana Marszałka Piłsudskiego.
Stanisławów, dnia 24. Maja 1935 r. Do Urzędu Wojewódzkiego. Wydział Społeczno-Polityczny w Stanisławowie.
33
Gazeta lwowska nr 110 Rok 125 15 maja 1935.
221 | P a g e
позицию. Таким же образом повело себя немецкое национальное меньшинство, проживающее
в нескольких населенных пунктах Станиславовского воеводства. Антигосударственные центры
ОУН и Коммунистической Партии Западной Украины (КПЗУ) не предприняли никаких шагов,
хотя некоторые проявляли тихое удовлетворение, что Польшу поразила такая горькая потеря.
Аналогично комментировали сложившееся положение факторы, сосредоточенные вокруг
КПЗУ.34
На территории Жидачовского повета наблюдалось, как украинская молодежь,
сосредоточенная в разных украинских объединениях, не принимала малейшего участия
в траурных мероприятиях. Украинцы не вовлеченные в националистическую деятельность,
приняли известие о кончине Маршала с тревогой. Они считали, что он вел умеренную политику
в отношении Украинцев. После его ухода они опасались обострения официального курса. ОУН
высказывало мнение, что Польша морально ослабела,, благодаря чему украинская
сепаратистская политика получит лучший шанс успеха. Аналогичные настроения
господствовали в Стрыйском повете. Евреи опасались массовых беспорядков в государстве
и даже разгара войны. Члены железнодорожной исполнительной власти КПЗУ в Стрые казалось
были очень довольны смертью Пилсудского, передавая друг другу, что теперь у них открыт
путь к проведению революции и перехвату власти в Польше. Другие коммунисты, прежде всего
евреи, считали, что теперь расклад сил для коммунистической партии будет неблагоприятный.
Они опасались начала террора по образцу террора в Германии.35
В Тернопольском воеводстве на всех правительственных зданиях были вывешены
опущенные до половины мачт государственные флаги, а уличные фонари в месте покрыты
траурным полотном. Также были и во Львове. В полдень 14 мая в казармах 54-го полка пехоты
перед строем подразделений было прочитано воззвание Президента Республики и приказ
Министра Военных Дел. На этом мероприятии присутствовали тернопольский воевода
Гинтовт-Дзержавский и полковник дипломатии Войткевич, командующий дивизионной пехоты
12-й Дивизии Пехоты, замещающий командующего. Перед памятником Мицкевича среди
многочисленных тернопольцев состоялась траурная манифестация с участием знаменосцев
таких организаций, как: Стрелковый Союз, Союз Легионеров и Скаутов. Правления всех
объединений провели свои траурные заседания.36 Во всех поветах тернопольского воеводства
были организованы местные комитеты траурных торжеств. Состоялись траурные заседания
городских и гминных Советов. Также большинство украинских учреждений и организаций
в ареале вывесила на своих зданиях траурные флаги. Вместо венков на гроб тернопольское
общество декларировало пожертвования на строительство памятника Маршала Пилсудского
в Тернополе.37
Польша как государство сложной национальной структуры, переживала траур по
смерти Маршала Юзефа Пилсудского с разной интенсивностью, особенно на территориях,
населенных в большой части национальными меньшинствами. Решительное большинство
жителей Станиславовского воеводства соблюдало национальный траур. Подход к трауру
в связи со смертью Маршала во многих случаях зависел от принадлежности к национальному
меньшинству или социальной группе. Для небольшой части общества, и это пожалуй
в индивидуальных случаях, национальный траур стал возможностью манифестации
возмущения и презрения к польскому государству. Были опасения, по каким путям покатится
в стране политика в отношении украинцам и евреям, так как национальные меньшинства
считали усопшего своим защитником. Кроме того меньшинства опасались, что кончина
Пилсудского ухудшит политическую позицию Польши в Европе и тем самым отрицательно
34
Nr 34/tj/35. КПЗУ Коммунистическая партия Западной Украины
35
Nr 34/tj/35, s. 3.
36
37
222 | P a g e
повлияет на ее безопасность. Пилсудский не был набожным человеком, но его смерть
и национальный траур стали важным событием религиозного и политического толка. Честь
Пилсудскому воздали все религиозные общины: католики, греко-католики и евреи. Как при
жизни, так и посмертно Пилсудский был окружен культом, объединяющим большую часть
многонационального общества Республики Польши.
Библиография:
Архив:
Державний Aрхів Івано-Франківської Oбласті. Фонд 2, опис 1 од. aб. 1366. Станиславское Воеводское
Управление. Город Станислав. Otдел общественно-политический. Пототдел политико-националныи.
Переписка с поветовыми староствами об откликох населеня и различных политических партии на смертъ
Пилсудского
Литература:
CICHORACKI P. (2005), Legenda i polityka. Kształtowanie się wizerunku Marszałka Józefa Piłsudskiego w
świadomości zbiorowej społeczeństwa polskiego w latach 1918-1939, Kraków.
GAŁĘZOWSKI M., PRZEWOŹNIK A. (2005) Gdy wódz odchodził w wieczność: uroczystości żałobne po
śmierci Marszałka Józefa Piłsudskiego 12-18 maja 1935 r., (brak miejsca wydania).
GARLICKI A. (2008) Józef Piłsudski 1867-1935, Kraków.
Encyklopedia Historii Drugiej Rzeczypospolitej, A. GARLICKI, Z. LANDAU i in. (ред.), Warszawa 1999.
JABŁOŃSKI W. (2015), Komunikowanie śmiercią. Medialne aspekty fizycznego odchodzenia ze świata polityki,
Warszawa.
OSTROWSKA A. (2005), Śmierć w doświadczeniu jednostki i społeczeństwa, Warszawa.
POLAK B. (2016), Ostatnia droga Marszałka Józefa Piłsudskiego w świetle relacji i współczesnej prasy, [в:]
Marszałek Józef Piłsudski w pamięci Polaków, P. MICHALAK, B. POLAK, M. POLAK, W. WIERZEJEWSKI
(ред.), Koszalin.
WARSZAWSKI J. (1978), Studia nad wyznaniowością religijną Marszałka Józef a Piłsudskiego, Londyn.
WŁODARKIEWICZ W. (2013), Przed zagładą. Społeczeństwo Wołynia i Małopolski Wschodniej wobec państwa
polskiego (1935-1939), Warszawa.
Gazeta lwowska. nr 109 Rok 125 14 maja 1935, nr 110 Rok 125 15 maja 1935.
Kurier Stanisławowski. Polski Organ Kresowy. Nr 972, 19 maja 1935.
Summary:
Religious and social aspects of mourning for Marshall Jozef Pilsudski in Stanislawow voivodship
The mourning after polish leader Marshall Joseph Pilsudski was very important event of political,
religious and social nature. Respect for the leader was showed by churches: roman catholic, greek- catholic and
jews. The Marschall Joseph Piłsudski was not a religious person, but his burial and mourning ceremony had
religious and political character. In many religious and political ceremonies along the Poland attended whole
society including national minorities.
Keywords: Piłsudski, national mourning, funeral, cult of the leader
223 | P a g e
224 | P a g e
ISSN 2299-2464
Paweł WOŁOSZ (Siedlce University, Poland)
Polish Army in its organisation phase on the turn of 1944 and 1945 illustrated
with an example of 4th Anti-aircraft Artillery Division and 8th Infantry Division
Keywords: Polish Army, Artillery, Infantry, World War II
World War II, followed by the post-war expansion of communism, was one of the major
disasters the world struggled with in the last century.1 It constituted a particular social, political,
economic and military dimension for nations which the ideology was imposed on, and Poland was one
of them. Stalin used the war with precision to create the communist empire. Relying on unprecedented
terror, tested in his homeland, he aimed at the global revolution, which he partly managed to conduct.
Weakness, naivety and perhaps cynicism of Western powers, which disregarded the provisions of
the Atlantic Charter and accepted Stalin's accomplished fact policy, helped him.2 Despite their
declarations, the Tehran and Yalta resolutions of the Big Three, and the zones of influence which were
consequently established, complemented contempt for interests of weak allies. 3 The Soviet regime
driven by its war successes had in fact a decisive effect on the shape of post-war Europe and the world,
remaining one of its key moderators. Ironically, owing to Stalin's propaganda, the model of a socialist
state such as the Union of Soviet Socialist Republics was perceived as moderately positive in many
Western societies. Nothing wrong was noticed, or there was no intention of noticing anything wrong,
which could bring pangs of conscience in the Western powers in connection with their former allies.
As a result, the situation was just as Franklin Delano Roosevelt predicted in 1943, when he said that
„(...) in the territory they occupy, the Soviets will do more or less what they please”. 4 And they did do
and they did a lot. Time told what this Soviet socialism, with slogans covering criminal communist
ideology in its Soviet edition, was like; early post-war years in particular. Becoming more and more
hermetic, Churchill's „steel curtain” detached nations incapacitated by the USSR from western thought
and culture for dozens of years; barring their development in this way. The flush of sovietisation which
covered the Eastern and Central Europe introducing „dummy” national governments - which in fact
were yielding to the Soviet dictatorship - swept at the same time everything that did not match
the Soviet model of state, and actually everything that constituted an obstacle in introducing and
strengthening this model. In this manner Stalin's plan imposing the Soviet way of thinking on satellite
nations was being implemented, and by no means was it consciously chosen by these nations. 5

Institute of History and International Relations, pw.12@wp.pl
1
In 2015 Nowy ład Stalina. Sowietyzacja Europy 1945–1953, a book by Nikita PIETROV, was published.
The work reveals mechanism of introducing and strengthening communism in countries of Central and Eastern
Europe, also referring to territorial changes which took place there. The book is valuable as the process of
sovietisation is presented in light of soviet sources.
2
Among eight-point assumptions of the Atlantic Charter whose signatory was inter alia the Soviet Union, was
the right of all nations to elect and have its own government and an independent state as well as to abandon all
aspirations to obtain territorial and all other gains. However, the culmination of the accomplished fact policy was
the transformation of the Polish Committee for National Liberation in the Temporary Government of the Republic
of Poland, even though the British and American parties expressed their objections.
3
The so-called Yalta system consisting in connivance to formation of zones of influence in the world.
4
As cited in: KERSTEN (1989) 18. It is worth noting the fact that the President of the United States, having great
affection and admiration for Stalin, was a proponent of broad collaboration with him. Consequently, President's
fascination with the dictator led to too much submissiveness, which resulted in Stalin's hegemony in the territories
occupied by the USSR. You can hear voices among historians that Roosevelt's attitude was the effect of the work
of numerous Soviet agents present in his environment.
5
In the Soviet communist system there was no place for individuals thinking independently.
225 | P a g e
It became clearer and with time even obvious, that western democracies turned out too weak
and naive in confrontation with Soviet totalitarianism whose essence they did not fully comprehend.
Maxim Maximovich Litvinov, a participant in the revolutionary movement in Russia, wrote in 1938 in
his diary he kept in complete secrecy: „Foreigners understand nothing of our matters (...) except for the
Poles who are overly comprehensive of what is happening at us (...). If they had a population of 60
million as the Germans, we would be finished. Fortunately, there are only 20 million of Poles”. 6 And
perhaps due to the lack of understanding of the fact that Bolshevism does not allow any compromise,
a new stage opened in the lives of the European national communities divided by the tide of Soviet
influence, where a newly-establish block of socialist states was marginalised for many years, moved to
the periphery of the economic, cultural and consequently social development. Poland met such fate,
a country which Stalin heavily disliked due to the course of the Russo-Polish war and the role he
played in it.7
The intricate plan started to materialize as early as September 1939. The conquest and
occupation of Polish eastern territory was just the beginning of brutal subjugation of the hated nation.
On the other hand, the time of over 50-year trauma, which the Polish society was to go through on its
way to self-determination, started; it was also the time of relentless fight for this freedom.
Formation of the Polish Committee for National Liberation (PKWN) in Moscow, which
perturbed western partners of the Tehran Conference, has affected the destiny of the country.
The PKWN, which actually was the second Polish government, established its position as the main
centre of power in the country in a quick and decisive manner, taking over executive initiative in
the territory successively conquered by the Red Army. The Committee wielded real authority over this
land with the Soviet army and NKVD paving the way. Stalin, Beria and Molotov realized it perfectly
well that without appropriate military support from them, the PKWN would not be able to hold power.
„You have such power now that if you say two times two is sixteen, your opponent will agree. When I
look at your work, I think that if the Russian Army was gone, in a week, you would also be gone. (...)
they would shoot you as partridges” Stalin said about the illusory Polish government and their
supporters.8
Local centres of power, without which the operations of the PKWN would be simply idle,
started to spring up. At the same time, the PKWN was for these centres a guarantee of their existence
in the territory of the country occupied by the Red Army, including those where it was particularly
difficult to establish the people's state - the areas of eastern Poland. Thus, basing on the Soviet model,
the PKWN organised the security service which became the main tool of wielding authority by
the Lublin Committee. So the security offices and militia were formed as part of the repression system,
compliant and totally subordinated to its Soviet counterpart i.e. the NKVD, which under
the „Agreement between the Polish Committee for National Liberation and the Government of the
Union of Soviet Socialist Republics on relations between the Soviet commander in chief and Polish
administration after the Soviet army have entered the territory of Poland”, took over complete ruling
over the Polish society. At the same time, at an extremely quick pace, further decrees, aimed at and
hurting with all the force the independency structures and organisations which were in the opposition
to communists and their vision of the post-war Poland, came into force. „Dekret Polskiego Komitetu
Wyzwolenia Narodowego z dnia 24 sierpnia 1944 roku o rozwiązaniu tajnych organizacyj
wojskowych na terenach wyzwolonych” (Decree of the Polish Committee for National Liberation of
24 August 1944 on dissolution of secret military organisations in the liberated territory),9 or decrees of
23 September 1944: „Kodeks Karny Wojska Polskiego” (Penal Code of the Polish Army), 10 „Przepisy
6
As cited in: KERSTEN (1989) 101.
7
Stalin ignored the order of Kamenev, the commander-in-chief of the Red Army, relating to moving troops from
the South-West Front under the command of Tukhachevsky who was planning to conquer Warsaw. Thus, Stalin's
attitude contributed to the defeat of the Red Army soldiers in the Battle of Warsaw in the Russo-Polish war.
8
It is a statement Stalin addressed to the PKWN delegates for Moscow talks in October 1944 as reported by B.
Bierut and M. Żymierski. As cited in: KOPF, STARBA-BAŁUK (1999) 581.
9
See: Journal of Laws of 1944 No. 3 item 12.
10
226 | P a g e
wprowadzające Kodeks Karny Wojska Polskiego” (Regulations introducing the Penal Code of
the Polish Army)11 and „Prawo o ustroju Sądów Wojskowych i Prokuratury Wojskowej” (Law of
Courts-martial and Military Prosecutor Office) 12 were just perfect examples of such actions.
Using the latter, a legal and disciplinary foundation was formed for the functioning of
the Polish Army (WP), whose dynamic organisation was just commenced, in line with the set targets.
The newly formed army, as Andrzej Friszke wrote, was intended as an instrument of Soviet policy
aimed at introducing a communist regime in Poland, and its „people's character” was to emphasise
the link with this new, socialist regime.13 And consequently, apart from security officers and militia,
soldiers of the revived Polish Army were given the task of supporting the new people's authority in its
actions aimed at vassalization of the state under the dictation of the USSR, which could be seen very
clearly in 1946 (the referendum) and in 1947 (the elections). Still, implicating the army in
the implementation of these two great political forgeries was not the darkest page in its history. Its
participation in fighting the independence underground, which was intensified and lasted till January
elections, was classified as even a worse act. In this way the WP became an important tool in hands of
new authoritarian administration serving a foreign state, which was aiming decisively at subjugation of
the Polish people. The army, due to its power, constituted a crucial link in the newly-formed political
system. Basing just on its human resources, one could „diplomatically” clear the country of
„the reactionary underground”. That is why Stalin gave it so much attention.
The beginnings of the organisation of the revived WP date back to the first days of July 1944.
Dreaming of commanding over-a-million army,14 on 6th July 1944 Żymierski presented to Stalin the
plan to extend it. The dictator did not give his consent to form such numerous Polish army, because he
was simply afraid of its power at the time when Poland would be assimilated into the Soviet zone of
influence (ignoring the fact that, as time told, the planes were unmanageable). The Polish Army Front
which was being organised was to include only 400,000 soldiers and comprise 3 field armies
(15 infantry divisions), 4 armoured corps, 15 artillery brigades, 2 heavy artillery divisions, 2 air corps,
3 sapper brigades, 3 barrier brigades and units of command, support and backing. Further reductions
of the planned organisational structures of the WP took place after the outbreak of the Warsaw
Uprising. Stalin's distrust towards the Poles resulted in shrinking the million army to just a 330-
thousand army based, as previously, on the Polish Army Front, having: 3 field armies (12 infantry
divisions) and an armoured corps, an air corps and a heavy artillery division, as well as many other
military units of different types.15
A bit earlier, dated as of 21 July 1944, the act of the State National Council (KRN) on taking
control of the Polish Army (WP) organised in the territory of the USSR and combining it with the
People's Army (AL) organised in the country, thus forming a uniform Polish Army, was published. In
its text the document also referred to the issue of forming the „General Command of the Polish
Army”16 (NDWP), comprising ex officio the chief of the Head Quarters of WP (SGWP). At first, it was
Spychalski, quickly replaced with Soviet generals: Władysław Korczyc, who was then replaced by
11
12
13
FRISZKE (2003) 103.
14
Żymierski's ploy referring to the size of the future army is mentioned in E. Kospath-Pawłowski's work titled
„Wojsko Polskie na Wschodzie 1943–1945”, section III (Wojsko Polskie Polski Lubelskiej (Wojsko Polski
Lubelskiej). See: KOSPATH-PAWŁOWSKI (1993) 136.
15
The above mentioned ventures were planned for three stages: until 15 September, 1 November and 1 December
1944, while as early as on 15 November the plan to establish 3rd Army of the WP was abandoned. See:
KOSPATH-PAWŁOWSKI (1993) 136-137; JURGIELEWICZ (1973) 142. In the planned structure of the WP
the armies did not have the corpus level. Abandoning the formation of the operating detachment such as 3rd Army
of the WP was mentioned in the contents of the order of Żymierski of mid November 1944. See: the Central
Military Archive (henceforth: CAW), Rozkaz Nr Org./59 z dnia 15 listopada 1944 r. NDWP, sygn. III-1-303,
Rozkazy organizacyjne NDWP, k. 139-140 (Order No. Org./59 of 15 November 1944 of the General Command of
the Polish Army (NDWP) , ref. III-1-303, Organisational orders of the NDWP, c. 139-140).
16
227 | P a g e
Bolesław Zarako-Zarakowski.17 This way Stalin ensured himself the control over Polish main military
authorities already in their early stage of organisation, disclosing at the same time his far-reaching
distrust concerning the staff holding key positions in the command structures of the organised WP. 18
Stalin also found another way to influence and acquire complete control over the military
units formed under the Polish banner. He directed thousands of officers of the Red Army, who took up
commanding positions, to serve in these units. As Bohdan Urbankowski wrote: „As far back as at
the beginning of 1945, out of 40,000 officers there were 18,996 Soviet officers, mostly high in rank,
including 36 generals”.19 In newly formed units the proportions were even more frightening. The 4th
Division of Anti Aircraft Artillery may be a perfect example here. The unit, which was intended to
serve as the reserve of the NDWP, was formed in the Siedlce area based on Order No. 8 of 20 August
1944 issued in Lublin by the NDWP together with Appendix No. 11 referring to the organisational
structures and headcount of the division. 20 In this force, in September 1944, only 4 officers serving in
this unit were Polish; the others came from the Red Army ad did not speak any Polish. What is more,
out of 538 full-time non-commissioned positions only 15 were filled and out of 1,399 corresponding
private soldier positions only 88 were taken.21 Several weeks later, the situation did not change
considerably. In mid October 1944 the headcount of the division increased from 2,177 to 2,290
soldiers. Ninety percent of the 109 officers serving in the division at that time were the Red Army
soldiers (the headcount provided for 272 commissioned positions). 22
17
Spychalski was dismissed from the position of the head of the SGWP on 4.09.1944, whereas at the end of 1944
the position was retaken by Korczyc.
18
Lieutenant general Michał Rola-Żymierski, commander of the People's Army became the Commander-in-Chief.
He also held the position of the head of National Defence Department of the PKWN; his deputies were major
general Zygmunt Berling – commander of the Polish Army in the USSR and brigadier general Aleksander
Zawadzki – the deputy commander for Politics and Education of the Polish Army in the USSR, the chairman of
the Central Polish Communist Office, and the members of the command were colonel Marian Spychalski – as
a head of the General Staff of the Polish Army and Jan Czechowski – the representative of the KRN. See:
GRZELAK, STAŃCZYK, ZWOLIŃSKI (2003) 51. It is worth mentioning that Zawadzki was already a non-
commissioned officer in September 1943. Frontczak presents some information on the tasks of the NDWP in his
paper titled „Siły Zbrojne Polski Ludowej. Przejście na stopę pokojową 1945–1947”. See: FRONTCZAK (1974)
15-21.
19
URBANKOWSKI (2010) 480. Historians are also of the opinion that such a number of the Red Army officers
set their foot in the ranks of the WP from 1943 to 1945.
20
CAW, Rozkaz Nr 8 z dnia 20 sierpnia 1944 r. NDWP, sygn. III-1-303, Rozkazy organizacyjne NDWP, k. 6-7;
Ibid., Załącznik Nr 11 do Rozkazu Nr 8 z dnia 20 sierpnia 1944 r. NDWP, sygn. III-1-303, Rozkazy organizacyjne
NDWP, k. 26 (CAW, Order No. 8 of 20 August 1944 of the General Command of the Polish Army (NDWP), ref.
III-1-303, Organisational orders of the NDWP, c. 6-7; Ibid., Appendix No. 11 to Order No. 8 of 20 August 1944of
the NDWP, ref. III-1-303, Organisational Orders of the NDWP, c. 26). The document specified the date of 1
November 1944 as the deadline for the formation of this unit. The division comprised inter alia 4 anti-aircraft
artillery regiments: 77th, 79th, 81st and 83rd located as follows: 77th Regt. – in Wólka Wołyniecka (as of
10.09.1944, in the source document the regiment is listed as number 67th); 79th Regt. – in Wyłazy (as of
14.09.1944); 81st Regt. – in Wołyńce (as of 13.09.1944); 83rd. Regt. – in Wólka Wołyniecka (as of 10.09.1944).
Cited as in: Ibid. Schematy rozlokowania jednostek dywizji, sygn. III-218-3, k. 1, 2, 4 (Plans of deployment of
division units, ref. III-218-3, c.1, 2, 4).
21
Ibid., Sprawozdanie [instruktora wydziału polityczno-wychowawczego 4. DAPlot, P.W.] z pracy za okres od 13
września do 19 września 1944 r., sygn. III-2-33, Sprawozdania dekadowe z pracy polityczno-wychowawczej i
meldunki o dezercji w 4 DAPlot., k. 1 (Report [prepared by the instructor of the political and educational
department of the 4th Anti-aircraft Artillery Division, P.W.] on work for the period from 13 September to 19
September 1944, ref. III-2-33, Decade reports on political and educational work and despatches on desertion in
the 4th Anti-aircraft Artillery Division, c.1). Division headcount changed; this given in the text refers to the time
frame specified in the source document.
22
Ibid., Sprawozdanie [instruktora wydziału polityczno-wychowawczego 4. DAPlot, P.W.] z pracy za okres do 13
października 1944 r., sygn. III-2-33, Sprawozdania dekadowe z pracy polityczno-wychowawczej i meldunki o
dezercji w 4 DAPlot., k. 5 (Report [prepared by the instructor of the political and educational department of the
4th Anti-aircraft Artillery Division, P.W.] on work for the period till 13 October 1944, ref. III-2-33, Decade
228 | P a g e
Similar proportions were seen in other military units formed at that time, with the difference
in the fact that infantry divisions, which were based to a lesser extent on commissioned officers who as
a rule should have a specified (appropriate) military specialization (as for artillerymen and radio
operators), the percentage was lower. The 4th Anti-aircraft Artillery Division was not an isolated case,
and such cases could be listed again and again, at the same time one could ask a rhetorical question:
Was there the Polish Army at that time?
„Dekret Polskiego Komitetu Wyzwolenia Narodowego z dnia 15 sierpnia 1944 r.
o częściowej mobilizacji i rejestracji ludności do służby wojskowej” (Decree of the Polish Committee
for National Liberation of 15 August 1944 on partial mobilisation and registration of populace for the
military service),23 did not bring intended results, which is reflected among other things in the process
of organisation of the 4th Anti-aircraft Artillery Division. The process of supplementing the headcount
of the units under formation was extremely painful; with several reasons behind that. 24 Resentment of
many Polish citizens towards the WP, which was identified to a greater and greater extent with the new
communist regime, was just one of them. 25 Another one was limited mobilisation capacity of the areas
„liberated” from the German army. It is also a fact that the decree itself was a hidden blow in the
independence organisations as it forced the members of these organisations to disclose and to join
the WP, which was an attempt to weaken the structures of these organisations. Paradoxically, they
were supported by citizens trying to avoid being drafted, who boycotted the mobilisation action in this
manner.26 Despite this fact, alongside many opportunists and conformists, also many patriots joined
the ranks of the army to fight the German occupier. Many members of the conspiratorial military
forces of the Polish Underground State and conspiratorial military organisations enrolled into
the developing army. Despite intense political indoctrination, this section of the military community
decreased the level of military discipline in its political plane, whereas general lax military attitude
encouraged desertion, appropriation and intemperance. Of course, Stalin realised that the WP was
infested with ideological opponents, which seems to be an intended action in a way. It was easy to
„fish out” ideological enemies, no matter whether former or present ones, in the army which was
hermetic and strict in terms of disciplinary regulations. Let us take the 8th Infantry Division of
the revived WP as an example. Works on reorganisation of this tactical detachment commenced as
early as the first days of August 1944. At first, it was supposed to be the so-called „partisan division”,
which meant that Żymierski was planning to base its organisation on partisan troops, in this case
the troops operating the Lublin area. It opened a possibility to organise the unit quickly and to
incorporate and control within the ranks of the WP the organisations which were at least disinclined to
the army formed under the USSR banner. That is why ideological differences which were among them
were of some importance. And at the beginning of August 1944, it was not any cynicism on the part of
the commander-in-chief with reference to at least one of the troops of the Home Army (AK). The base
of the division was to be formed by the partisan build-up „Jeszcze Polska nie zginęła” commanded by
lieutenant colonel Robert Satanowski. 27 Composed of two brigades with the total force of about
reports on political and educational work and despatches on desertion in the 4 th Anti-aircraft Artillery Division, c.
5).
23
Journal of Laws of 1944 No. 2 item 5.
24
Thus, the PKWN issued another decree, this time on further partial mobilisation to the military service dated as
of 30 October 1944. See: Dekret Polskiego Komitetu Wyzwolenia Narodowego z dnia 30 października 1944 r. o
dalszej częściowej mobilizacji do służby wojskowej( Decree of the Polish Committee for National Liberation of 30
October 1944 on further partial mobilisation to military service, Journal of Laws 1944 No. 10, item 51).
25
Jerzy R. Krzyżanowski, nom de guerre „Szpic”, a soldier of the Special Flying Squad of the AK, who joined the
8th Infantry Division in Sieldce and Siedlce area, reports the encounter between the AK soldiers, who wanted to
join the newly formed WP, and the local people: „(...) they turned their back with disdain and disinclination when
they heard that they would volunteer for a deployment with the new army.” As cited in: KRZYŻANOWSKI
(1995) 216. For more information of the 8th Infantry Division see further sections of this paper.
26
Independence groups, opposed to the PKWN, called for boycotting of the mobilisation action.
27
Tadeusz Pióro, while mentioning the Satanowski and his military career, writes that Satanowski at the age of 27
had already the rank of colonel (acquired by means of verification), which he assigned himself. See: PIÓRO
(1994) 26.
229 | P a g e
1,15028 people the build-up had been operating in the Lublin area since spring 1944 and it was not an
accident that it was here. Linked with the AL and, as a Soviet partisan unit, perfectly armed, it
constituted good foundations for the construction of a new Polish infantry division, mostly owing to
political correctness of the soldiers who served there. Satanowski was well informed about the plans to
create the WP in the area to the east of the Curzone line. He passed this knowledge to Aleksander
Sarkisov „Szaruga”, the commander of the Special Flying Squad of the AK (SOL AK), the second
partisan unit whose staff joined the ranks of the 8th Infantry Division (DP). „Szaruga”'s forces were
responsible for taking drops of arms and the silent-dark-ones in the assigned operating area from
October 1943 to May 1944. The proximity of the area where Satanowski and Sarkisov operated
resulted in their collaboration in joint military actions against the German occupying troops. This, in
turn, led to the two commanders meeting again at the beginning of July 1944 and taking up further
collaboration, now as soldiers of the Polish Army.
A significant encounter between Żymierski and Satanowski took place already on 4 August
1944. On this date the commander-in-chief entrusted him with the duties relating to formation of
the division and he accepted. Bearing in mind set deadlines, Satanowski started his work on the
organisation of the unit trying in the first place to provide commanding personnel, which in fact
formed the unit foundations. Thus, he offered cooperation on formation of the division to Sarkisov,
taking into consideration „Szaruga”'s and his soldiers' commanding skills. Then, it was a fact that
the soldiers of SOL AK took up command positions in the structures of regiments included in the 8th
Infantry Division, unfortunately, not for long. On 28th August 1944, they were dismissed from their
positions, after a group of Soviet officers directed to serve in the divisions, led by the commander
colonel Vasyl Gulida, was unloaded at the Siedlce train station. Over several weeks, they were
arrested, tried and sentenced to long imprisonment or death penalty; out of 9 of the highest possible
adjudicated penalties, 8 were carried out. Świerczewski refused to grant power of pardon, writing just
shortly „Rejected” on the applications. The soldiers were executed by firing squad. 29
Those who fought for independent Poland, which could not be free, during the German
occupation met such incomprehensible fate. As Stalin said: „Where there is a Soviet soldier, there is
the Soviet Union” and unfortunately that was the case, with all its consequences which Polish society
tried to oppose to, with no comprehensible result. 30
General situation in the country was reflected directly in the climate in the army. The presence
of thousands of Soviet soldiers only worsened the situation. Difficult conditions accompanying its
formation and a deplorable procurement logistics process (which was understandable, taking into
consideration the condition of the Polish economy, if at all we may talk about it at that time) were also
of some importance. The army was literally short of everything. „At first, it was difficult to recognise
the army in this bunch, only after several weeks people stopped „wearing civil duds” (...)” as
the Chronicle of 36th Łużyce Infantry Regiment (Kronika 38. Łużyckiego Pułku Piechoty) said. 31
Whereas in order No. 0395-KG of the commander of the 1st Army of the WP of September 1945 on
procurement logistics we can read that soldiers did not receive a full dietary norm or vegetables but
28
PIÓRO (1994) 26: gives the count of two thousand people.
29
I gave information on the beginnings of formation of the 8th DP based on a book by J. R. Krzyżanowski U
„Szarugi”. Partyzancka opowieść published in Lublin in 1995. See: KRZYŻANOWSKI (1995). The information
included there was completely omitted in earlier works referring strictly to the 8th Infantry Division in the time of
its organisation, for example a monograph by S. RZEPSKI „8 dywizja piechoty” (Warszawa 1970); „Regularne
jednostki ludowego Wojska Polskiego. Formowanie, działania bojowe, organizacja, uzbrojenie, metryki jednostek
piechoty” by S. KOMORNICKI (Warszawa 1977); „Jednostki wojska Polski Lubelskiej formowane na Ziemi
Siedleckiej w 1944 roku” by E. PAWŁOWSKI („Szkice Podlaskie”, 4, 1994); „8 Dywizja Piechoty w dziejach
oręża polskiego” written by E. KOSPATH-PAWŁOWSKI, P. MATUSAK, D. RADZIWIŁŁOWICZ (Pruszków
1995), as well as two works by J. STRYCHALSKI: „Ludowe Wojsko Polskie w województwie siedleckim 1944–
1945” (Siedlce 1983) and „Formowanie jednostek 2 Armii Wojska Polskiego w rejonie Siedlec” (Siedlce 1984).
30
It is Stalin's well known saying, and looking at the present day Crimea is seems to be up-to-date.
31
CAW, Kronika [36. Łużyckiego Pułku Piechoty, P.W.] 08.1944-17.05.1949, sygn. III-104-42, k. 3 (CAW,
Chronicle [of the 36th Łużyce Infantry Regt. P.W.] 08.1944-17.05.1949, ref. III-104-42, c. 3). The 36th infantry
regt. was one of three infantry regiments included in the 8th Infantry Division.
230 | P a g e
they ate chewy, underbaked bread; that they had meals on the floor, with no tables and benches and
that the kitchen, canteen and bakery staff was often dirty and lousy, working without going through
necessary medical examinations. „In the scope of uniform, sanitary and accommodation supplies,
the situation is slightly better - still, it is far from the required standard” as the document read. 32 In
the initial period many soldiers who came from the USSR paraded in Soviet uniforms, what made
soldiers distrust the structures of the WP they belonged to. There were efforts made to eliminate it as
soon as possible so that there were no doubts that the newly formed army is Polish. Naturally, due to
the large number of the Red Army officers serving in the WP, internal communication became more of
a problem. The majority of orders, dispatches and reports prepared in the military units was written in
Russian. It was also often required from subordinates that they use Russian in work relations. It caused
justified defiance in soldiers of all ranks; all the more reason was that a large proportion of soldiers
were illiterate. There were efforts made to suppress this rebellion, and at the same time courses of
the Polish language were organised for Soviet soldiers. 33
While all officers who did not have appropriate command of Polish, and were assigned from
the Red Army, were ordered to „wear only the uniform of the Red Army by the time they pass their
Polish exam”.34 The lack of clear division of competence resulted in command chaos, disorganising
the functioning of military units and institutions. A diverging interpretation of orders and commanders'
flexibility in their implementation or even their complete abandonment were a common situation. 35
Additionally, many of those were directed to the army were the chronically ill, the disabled or invalids
from auxiliary units, who were unable to serve. 36 It also happened that headcount was supplemented
without informing the SGWP (directly from Regional Draft Offices), what was pointed out by
Żymierski in his order No. 37 of 27 September 1944.37
32
Ibid., Rozkaz Nr 0395-KG z dnia 5 września 1945 r., sygn. III-102-1, 8 Dywizja Zmechanizowana 32 Pułk
Zmechanizowany – Rozkazy i Zarządzenia Naczelnego Dowództwa Wojska Polskiego rok 1945 1.01-31.12, k. 41.
(Order No. 0395-KG of 5 September 1945, ref. III-102-1, 8th Mechanised Division 32nd Mechanised Regiment -
Orders and regulations of the General Command of the Polish Army year 1945 1.01-31.12, c. 41).
33
See: Ibid., Rozkaz Nr 0147 z dnia 27 czerwca 1945 r. Dowódcy 4. DAPlot, sygn. III-218-37, Rozkazy i
zarządzenia dowództwa dywizji w sprawach dyscyplinarnych, personalnych, szkolenia bojowego, uzbrojenia i
administracyjno-gospodarczych [dalej: Rozkazy i zarządzenia dowództwa dywizji], k. 205 (Order No. 0147 of 27
June 1945 of the Commander of 4th Anti-aircraft Artillery Division, ref. III-218-37, Orders and regulations of the
division command on disciplinary and personnel issues, battlefield training, armament as well as administrative
and economic issues [henceforth: Orders and regulations of the division command], c. 205); Ibid., Rozkaz Nr 66
[brak daty wydania, P.W.] Dowódcy 4. DAPlot w sprawie nauki języka polskiego w Sztabie i Kwatermistrzostwie
Dywizji, sygn. III-218-37, Rozkazy i zarządzenia dowództwa dywizji, k. 59 (Order No. 66 [no date of issue P.W.]
of the Commander of 4th Anti-aircraft Artillery Division on teaching of the Polish language in the Headquarters
and Logistics of the Division, ref. III-218-37, Orders and regulations of the division command, c. 59) Ibid., Rozkaz
Nr 67 [brak daty wydania, P.W.] Dowódcy 4. DAPlot w sprawie lekcji języka polskiego, sygn. III-218-37, Rozkazy
i zarządzenia dowództwa dywizji, k. 60. (Order No. 67 [no date of issue P.W.] of the Commander of 4th Anti-
aircraft Artillery Division on Polish lessons, ref. III-218-37, Orders and regulations of the division command c.
60).
34
Ibid., Rozkaz Nr 0320-KG z dnia 1 sierpnia 1945 r., sygn. III-102-1, 8 Dywizja Zmechanizowana 32 Pułk
Zmechanizowany – Rozkazy i Zarządzenia Naczelnego Dowództwa Wojska Polskiego rok 1945 1.01-31.12, k. 51.
(Order No. 0320-KG of 1 August 1945, ref. III-102-1, 8th Mechanised Division 32nd Mechanised Regiment -
Orders and regulations of the General Command of the Polish Army year 1945 1.01-31.12, c. 51).
35
Such conclusions can be made based on the analysis of the orders and regulations of NDWP issued in 1945.
See: Ibid., 8 Dywizja Zmechanizowana 32 Pułk Zmechanizowany – Rozkazy i Zarządzenia Naczelnego
Dowództwa Wojska Polskiego rok 1945 1.01-31.12, sygn. III-102-1 (8th Mechanised Division 32nd Mechanised
Regiment - Orders and regulations of the General Command of the Polish Army year 1945 1.01-31.12, ref. III-
102-1)
36
See: Ibid., Rozkaz Nr ORG/75 z dnia 30 listopada 1944 r. NDWP, sygn. III-1-305, Rozkazy organizacyjne
NDWP, k. 16 (Order No. ORG/75 of 30 November 1944 of the General Command of the Polish Army, ref.III-1-
305, Organisational orders of the General Command of the Polish Army, c. 16).
37
See: Ibid., Rozkaz Nr 37 z dnia 27 września 1944 r. NDWP, sygn. III-1-303, Rozkazy organizacyjne NDWP, k.
62 (Order No. 37 of 27 September 1944 of the General Command of the Polish Army, ref.III-1-303,
Organisational orders of the General Command of the Polish Army, c. 62).
231 | P a g e
Discipline in military units and institutions was at a very low level, which was a symptom of
rebellion of some military staff against the situation in the army. Some of them found it difficult to
accept the deepening politicization of the army (its dependence on the new communist authorities).
A perfect example may be the desertion of several hundreds of soldiers of the 31 Regt. of the 7th
Infantry Division which took place on the night of 12 October 1944. 38 Certainly, it was the largest
group desertion which happened in the Polish Army. Smaller group desertions or individual ones were
a common occurrence e.g. in mid November 1944 in 1st Independent Mortar Brigade six such cases
were reported,39 whereas in 4th Anti-aircraft Artillery Division fourteen soldiers deserted from
1 January to 15 April 1945, and next four in July. 40 A complete lack of command authorities and
organisational derangement in many areas of the army functioning was an additional element affecting
the low level of discipline. „There is no military discipline, as people are ununiformed, they stand at
checkpoints barefoot, wearing hardly anything. (...) Poor morale, they do not feel they are the army”
wrote a political and educational officer of the 4th Anti-aircraft Artillery Division in one of the work
reports in September 1944.41
Officers, who were to set an example for troopers, frequently contributed to lowering of the
morale of the army and to corruption of military discipline, which was helped by political and
education officers who were to shape this order. „Among political and educational officers, one may
see a clear loosening of discipline and lack of understanding of the work they do and positions they
held. Often political and education officers themselves cannot live up to expectations and they even
abuse power and disgrace the uniform of Polish officers, instead of setting an example to other
officers”.42 This is how the commander of 4th Anti-aircraft Artillery Division wrote about out-of-work
activities of a political and education officer of 2nd battery of 81st regiment of anti-aircraft artillery.43
In another paragraph of the same order (assessing the attitude of another political and
education officer, this time from 1st battery 81st regiment of anti-aircraft artillery) he added: „There
are cases that instead of working on educating soldiers in patriotic spirit, so that they hate the Germans
38
Ibid., Rozkaz Nr 51 z dnia 16 października 1944 r. NDWP, sygn. III-1-303, Rozkazy organizacyjne NDWP, k.
104. (Order No. 51 of 16 October 1944 of the General Command of the Polish Army, ref.III-1-303,
Organisational orders of the General Command of the Polish Army, c. 104).
39
Ibid., Pismo dowódcy 1. SBM w sprawie przeprowadzenia przysięgi wojskowej w pododdziałach brygady
kierowane do dowódcy artylerii WP z dnia 13 listopada 1944 r., sygn. III-185-1, Meldunki o stanie bojowym oraz
dyslokacji brygady i jednostek podległych 9.10.1944-27.06.1945, k. 9 (Letter of the Commander of 1st SBM on
organisation of military oath in subdivisions of the brigade addressed to the commander of the Polish Army
artillery of 13 November 1944, ref. III-185-1, Reports on general state of alert and dislocation of the brigade and
subordinate units 9.10.1944-27.06.1945, c. 9).
40
Ibid., Rozkaz Nr 082 z dnia 19 kwietnia 1945 r. Dowódcy 4. DAPlot w sprawie środków w walce z
dezerterstwem w jednostkach 4-ej Dywizji Artylerii Przeciwlotniczej RND W.P., sygn. III-218-37, Rozkazy i
zarządzenia dowództwa dywizji, k. 93 (Order No. 082 of 19 April 1945 of the Commander of the 4th Anti-aircraft
Artillery Division on measures to combat desertion in units of the 4th Anti-aircraft Artillery Division of the Polish
Army, ref. III-218-37, Orders and regulations of the division command, c. 93); Ibid., Rozkaz Nr 0183 z dnia 26
lipca 1945 r. Dowódcy 4. DAPlot w sprawie dezercji w oddziałach, sygn. III-218-37, Rozkazy i zarządzenia
dowództwa dywizji, k. 241 (Order No. 0183 of 26 July 1945 of the Commander of the 4th Anti-aircraft Artillery
Division on desertion in the units, ref. III-218-37, Orders and regulations of the division command, c. 241).
41
Ibid., Sprawozdanie [instruktora wydziału polityczno-wychowawczego 4. DAPlot, P.W.] z pracy za okres od 13
września do 19 września 1944 r., sygn. III-2-33, Sprawozdania dekadowe z pracy polityczno-wychowawczej i
meldunki o dezercji w 4 DAPlot., k. 1 (Report [prepared by the instructor of the political and educational
department of the 4th Anti-aircraft Artillery Division, P.W.] on work for the period from 13 September 1944 to 19
September 1944, ref. III-2-33, Decade reports on political and educational work and despatches on desertion in
the 4th Anti-aircraft Artillery Division, c. 1).
42
Ibid., Rozkaz Nr 054 [brak daty wydania, P.W.] Dowódcy 4. DAPlot w sprawie oficerów pol-wych., sygn. III-
218-37, Rozkazy i zarządzenia dowództwa dywizji, k. 28 (Order No. 054 [no date of issue, P.W.] of the
Commander of the 4th Anti-aircraft Artillery Division on political and educational officers, ref. III-218-37, Orders
and regulations of the Division Command, c. 28).
43
This officer, who abused alcohol: „(...) being under influence, he came to the flat of a Polish watchmaker, he
gave him hell, shot at the doors and windows and in the end he demanded to be given two watches”. Ibid.
232 | P a g e
and are friendly towards the USSR, political and education officers induce the opposite effect due to
their behaviour, work system and attitude towards soldiers. (...) Instead of educating soldiers in hatred
towards the Germans, he himself [the political and education officer of 1st battery of 81st regiment of
anti-aircraft artillery, P.W.] lived openly with a german woman [sic!] and while talking to her he
besmeared the Red Army saying that: „We, poles [sic!] don't want to act like the russians [sic!] who
loot and kill people”.44 Such attitude of „the uniformed educators” quickly spread onto the rest of
the military society.
Apart from desertion, it was alcohol which constituted a real threat to formation of military
discipline. In source documents referring to the functioning of the army at that time we may find
frequent mentioning of the servicemen abusing it. The problem annoyed the WP and was present at all
command level (in all personnel groups). It was alcohol that was the reason for the transfer at first and
next the dismissal of the head of staff of 77th regiment of anti-aircraft artillery and other officers of
this regiment.45
An interesting situation, where the servicemen participated, also took place in Lublin, where
after constantly repeated shootings, the commander decided to intervene. „Commanders of military
divisions, plants and institutions shall ensure under personal penalties that the constantly repeating
shootings in Lublin stop. Those guilty should be held responsible” he wrote in a September order in
44
While working on soldier education, this officer: „(...) used the system of threats, terrorized subordinates with
gun at every occasion, called soldiers „bandits and thieves””. Ibid.
45
Ibid., Sprawozdanie dekadowe [oficera polityczno-wychowawczego 4. DAPlot, P.W.] za okres do dnia 10
grudnia 1944 r., sygn. III-2-33, Sprawozdania dekadowe z pracy polityczno-wychowawczej i meldunki o dezercji
w 4 DAPlot., k. 46 (Decade report [prepared by the instructor of the political and educational department of the
4th Anti-aircraft Artillery Division, P.W] for the period till 10 December 1944, ref. III-2-33, Decade reports on
political and educational work and despatches on desertion in the 4th Anti-aircraft Artillery Division, c. 46).
Officers of the 4th Anti-aircraft Artillery Division (81st regiment of anti-aircraft artillery) participated in a very
interesting situation which happened during an evening party for officers organised on 3 May 1945, when there
was a fight between officers, who as expected were under influence of alcohol. As the division commander put it,
the reason for the fight were „women from the street” invited to this party. The consequence (also of other events
that happened there) was that the commander banned such nights for officers of the regiment. The Red Army
officers serving in the division (the regiment) played the most important part in these events. See: Ibid, Rozkaz Nr
009 z dnia 6 maja 1945 r. Dowódcy 4. DAPlot w sprawie: o oficerskim wieczorze w 81 p.art.p-lotn. w dn.
3.5.1945 r., sygn. III-218-37, Rozkazy i zarządzenia dowództwa dywizji, k. 129 (Order No. 009 of 6 May 1945 of
the Commander of the 4th Anti-aircraft Artillery Division on officers party in the 81st regiment of anti-aircraft
artillery on 03.05.1945, ref. III-218-37, Orders and regulations of the division command, c. 129).
A few days later, on 20.05.1945, a similar night was organised for officers of 77th regiment of the anti-aircraft
artillery of the 4th Anti-aircraft Artillery Division. It was even „more interesting”, which was reported by the
division commander and it is worth mentioning: „When I arrived at this evening party for officers at 11 p.m. I
noticed that 50% of those at the tables were drunk, some officers were wearing civil clothes, there were women,
also intoxicated, at the side of each officer, who the officers sitting at the tables were embracing and kissing. The
women seemed to be prostitutes rather than guests. The room was quite sombre and the whole thing looked like a
night at a second-rate cabaret rather than a cultured evening party for officers. The commander of the regiment
lieutenant colonel Trofimov and his deputy for politics and education still do not understand that the evening party
for officers is an opportunity to spend time in a cultured way and to entertain and it is not the night of drinking and
debauchery. Returning from this evening party for officers I met colonel Atrasimov who took off his cap and
uniform and put them on a woman he was bracing. When I remarked that he breached the regulations on uniforms
he replied that „she was cold so I gave her the uniform””. Ibid., Rozkaz Nr 109 z dnia 24 maja 1945 r. Dowódcy 4.
DAPlot w sprawie dyscypliny stanu osobowego w 77 p.a.p.l., sygn. III-218-37, Rozkazy i zarządzenia dowództwa
dywizji, k. 153 (Order No. 109 of 24 May 1945 of the Commander of the 4t Anti-aircraft Artillery Division on
discipline of staff in the 77th regt. of the anti-aircraft artillery, ref. III-218-37, Orders and regulations of division
command, c.153).
Another interesting event related to alcohol abuse among officers took place also on 20.05.1945 in the same unit,
where an officer of 77th regiment of anti-aircraft artillery of 4th Anti-aircraft Artillery Division: „(...) intoxicated,
he went to the soldier accommodation of his platoon, where he fall over [sic!] soldier's beds and vomiting, he
soiled them”. Ibid.
233 | P a g e
1944.46 Other symptoms of breaching disciplinary rules were soldiers' freedom of wearing a uniform,
petty thefts, fights, owning illegal guns, and also all types of lawless requisition performed on the
civilians. These were mostly bikes and household appliances that fell prey to soldiers, but the loot
included also motorbikes and cars. Of course, it had negative repercussions in the society, destroying
the image of the Polish army, which was supposed to be immaculate. 47
Elimination of this problem was not easy, and at that time perhaps even impossible. Such
examples of breaching military discipline are abundant; what is more, they are reflected in source
documents and orders of commanders of various ranks. They show that it was a serious problem and
there were attempts to deal with it using a system of punishments and rewards applied in the army.
Disciplinary practice in 4th Anti-aircraft Artillery Division shows that it was not an easy task. The
number of punishments used in this squad as compared to the number of rewards in the reporting
period of 1 June to 15 August 1945 was very high (419 punishments, 1077 rewards). 48 In most of the
documents on military discipline, commanders express their rather sceptical opinions as if they did not
believe that improvement was possible in those conditions. The level of discipline was also
significantly influenced by establishing of the peer tribunals of privates of Polish Army or honour peer
tribunals for non-commissioned and commissioned officers, which were to uphold discipline in their
communities.49 It was a well-thought direction of bottom-up control of the military environment within
separate personnel groups, yet it was not very effective. Thus, attempts to put this national, cultural and
social mixture together in a powerful monolith were not easy.
Developed under the Soviet banner at the turn of 1944 and 1945, the Polish Army concealed
numerous organisational glitches in its structure. Lack of proper logistic support in individual services
was linked directly to the condition of the Polish state, its economic efficiency and lack of material
support from the USSR. It was a grave problem for the military community, especially if we consider
46
See: Ibid, Rozkaz Nr 14 z dnia 2 września 1944 r. NDWP, sygn. III-1-303, Rozkazy organizacyjne NDWP, k.
35-36 (Order No. 14 of 2 September 1944 of the NDWP, ref. III-1-303, Organisational orders of the NDWP, c. 35-
36).
47
For example, one of the non-commissioned officers of 79th regiment of anti-aircraft artillery of 4th Anti-aircraft
Artillery Division required for the army a sewing machine, he was punished by the division commander with 10
days of close arrest. See: Ibid., Rozkaz Nr 0159 z dnia 7 lipca 1945 r. Dowódcy 4. DAPlot w sprawie bezprawnej
rekwizycji, sygn. III-218-37, Rozkazy i zarządzenia dowództwa dywizji, k. 222 (Order No. 0159 of 7 July 1945 of
the Commander of the 4th Anti-aircraft Artillery Division on lawless requisition, ref. III-218-37, Orders and
regulations of the division command, c. 222).
As far as fights were concerned, there were also cases of subordinates being beaten by superiors, which, of course,
was heavily condemned by the commanders. And in this line, the head of mobile artillery workshops of 4th Anti-
aircraft Artillery Division (a master corporal) beat 3 of his subordinates, while he was under the influence of
alcohol. As punishment he was demoted to a private and additionally, he was punished with 5 days of ordinary
arrest and transferred to 81st regiment of anti-aircraft artillery to operate a cannon. See: Ibid., Rozkaz Nr 061 [data
wydania nieczytelna, P.W.] Dowódcy 4. DAPlot w sprawie: o awanturach i rękoczynach szefa ruchomych
warsztatów artyleryjskich dywizji, sygn. III-218-37, Rozkazy i zarządzenia dowództwa dywizji, k. 55 (Order No.
061 [illegible date of issue, P.W.] of the Commander of the 4th Anti-aircraft Artillery Division concerning
arguments and fights of the head of the division mobile artillery workshop, ref. III-218-37, Orders and regulations
of the division command, c. 55). Also a non-commissioned officer of 77th regiment of anti-aircraft artillery
committed fisticuffs against his subordinate and he also was demoted to a private. Ibid., Rozkaz Nr 0121 z dnia 7
czerwca 1945 r. Dowódcy 4. DAPlot w sprawie niewłaściwego obchodzenia się przełożonych z podwładnymi,
sygn. III-218-37, Rozkazy i zarządzenia dowództwa dywizji, k. 171 (Order No. 0121 of 7 June 1945 of the
Commander of the 4th Anti-aircraft Artillery Division on superiors' inappropriate dealing with subordinates,
ref.III-218-37, Orders and regulations of the division command, c. 171) .
48
Ibid., Rozkaz Nr 0227 z dnia 1 września 1945 r. Dowódcy 4. DAPlot, sygn. III-218-37, Rozkazy i zarządzenia
dowództwa dywizji, k. 285 (Order No. 0227 of 1 September 1945 of the Commander of the 4th Anti-aircraft
Artillery Division, ref. III-218-37, Orders and regulations of the division command, c. 285).
49
The statute of tribunals (including the system of penalties used in corps) and more information on their
operations in 4th Anti-aircraft Artillery Division Ibid. Statut oficerskich sądów honorowych, protokoły z zebrania
podoficerów w sprawie wyboru sądu koleżeńskiego oraz meldunki o działalności sądów 24.10.1944-31.08.1945,
sygn. III-218-65 (Statute of the honour officer tribunals, minutes of the meeting of non-commissioned officers on
the election of peer tribunals and reports on tribunal operations 24.10.1944-31.08.1945, ref. III-218-65).
234 | P a g e
the provision of sanitary items, food and uniforms. On the other hand, lack of sufficiently educated
officers, but also of non-commissioned officers, who generally presented poor (or no) leadership skills
affected the state of alert and morale of the soldiers. We cannot disregard a political aspect here. The
army was under strict supervision of the new communist authorities, who as it was mentioned in the
introduction, served a foreign power which some soldiers did not intend to serve. That's where their
attitude to military service and the Soviet uniform came from. Gaps in the officer corps, which were
probably the key organisational problem of the WP, were filed by drafting pre-war officers or those
who came from the AK and other independence organisations. 50 Treated with deep distrust, they
started to pose a serious problem to the Soviet principals at a later time.
Another issue was that fact that many servicemen started their service in the army in the
USSR (where they were held against their will) already in 1943; whereas joining the army by
Wasilewska and Berling was the only way to escape from this „inhuman land”. Many Poles, who had
not managed to join the army formed under the command of general Władysław Anders (due to the
operations of the USSR army and administration which tried to prevent citizens from getting into the
areas where the units were organised) and then to evacuate with this army, took this opportunity.
The limits of ideological freedom in the army were set by the scope of intervention in this
freedom, which was carried out in a thoughtful and managed manner. The directive of the Main
Political and Educational Board of the Polish Army specified clearly that: „(...) there is no room for
any concessions to the AK (...) they have to break with their past, condemn it and separate from it (...),
they have to understand that (...) they came to us from a grouping which carried out operations hostile
[sic!] to Poland, whereas we represented and still represent (...) the Polish reason of state. Supporters
of the "neutral" or conciliatory attitude to the AK should be treated as the AK members unless they
show in the near future that they actively fight the AK”. 51 This stance was quickly toughened, what
resulted in a wave of desertion in the revived WP. 52 Persecutions of soldiers of independent descent
were an everyday practice of this uneasy service, which was an intended element of sovietization of
the Polish army.53 Repressions - as means of reprisal - and the staffing policy mentioned above were
applied both in 8th Infantry Division as well as in the 4th Anti-aircraft Artillery Division and other
units of the WP for many long months, until the army was „cleared” of the „reactionary element”. The
climate in the army was getting worse and worse each month. The service atmosphere among soldiers
was becoming more and more tense as a result of partitions between them. In this situation a mutiny in
the army was quite likely, which the Soviet command, with Stalin at the top, were aware of, being
afraid of losing control over a portion of the formed military units when the World War II finished.
That is why an appropriate selection of commanding staff from the lowest to highest level was so
important, at the same time ensuring a correct course of the process of political indoctrination of the
army. Therefore, the course of everyday service was not easy both in the conditions of the military
operations of the World War II as well as in the later period, when the communist authorities sent
regiments of the WP to fight the independence underground under the banner of democracy in the
country, which they actually destroyed.
50
Paweł Wieczorkiewicz writes that: „Admittedly, Żymierski himself claimed that: „he has his officers whom he
will train and educate to be people's officers” but it was a programme for the future and even he had and intention
and had to base on pre-war and conspiratorial human resources at first”. WIECZORKIEWICZ (2006) 487.
51
As cited in: WIECZORKIEWICZ (2006) 487-488.
52
It is estimated that about 25 thousands soldiers deserted the people's army from 1943 to 1948.
53
For discussion of sovietisation of the WP and the Red Army soldiers serving in its ranks see inter alia the
following: NALEPA (1995); TOMASZEWSKI (2012); NALEPA (2014).
235 | P a g e
Bibliography
Archival sources
Centralne Archiwum Wojskowe, Sztab Główny Wojska Polskiego, sygn. III-1.
Centralne Archiwum Wojskowe, Główny Zarząd Polityczno-Wychowawczy Wojska Polskiego, sygn. III-2.
Centralne Archiwum Wojskowe, 36 Pułk Piechoty, sygn. III-102.
Centralne Archiwum Wojskowe, 36 Pułk Piechoty, sygn. III-104.
Centralne Archiwum Wojskowe, Dowództwo 1 Brygady Moździerzy, sygn. III-185.
Centralne Archiwum Wojskowe, Dowództwo 4 Dywizji Artylerii Przeciwlotniczej, sygn. III-218.
Legal regulations
Dekret Polskiego Komitetu Wyzwolenia Narodowego z dnia 15 sierpnia 1944 r. o częściowej mobilizacji i
rejestracji ludności do służby wojskowej, Dz.U. 1944 nr 2 poz. 5.
Dekret Polskiego Komitetu Wyzwolenia Narodowego z dnia 24 sierpnia 1944 r. o rozwiązaniu tajnych
organizacyj wojskowych na terenach wyzwolonych, Dz.U. 1944 nr 3 poz. 12.
Dekret Polskiego Komitetu Wyzwolenia Narodowego z dnia 23 września 1944 r. Kodeks Karny Wojska
Polskiego, Dz.U. 1944 nr 6 poz. 27.
Dekret Polskiego Komitetu Wyzwolenia Narodowego z dnia 23 września 1944 r. Przepisy wprowadzające
Kodeks Karny Wojska Polskiego, Dz.U. 1944 nr 6 poz. 28.
Dekret Polskiego Komitetu Wyzwolenia Narodowego z dnia 23 września 1944 r. Prawo o ustroju Sądów
Wojskowych i Prokuratury Wojskowej, Dz.U. 1944 nr 6 poz. 29.
Dekret Polskiego Komitetu Wyzwolenia Narodowego z dnia 30 października 1944 r. o dalszej częściowej
mobilizacji do służby wojskowej, Dz.U. 1944 nr 10, poz. 51.
Ustawa z dnia 21 lipca 1944 r. o przejęciu zwierzchnictwa nad Armią Polską w ZSRR i o scaleniu Armii
Ludowej i Armii Polskiej w ZSRR, w jednolite Wojsko Polskie, Dz.U. 1944 nr 1 poz. 2.
Non-serial publications, articles

FRISZKE A. (2003), Polska. Losy państwa i narodu 1939–1989, Warszawa.
FRONTCZAK K. (1974), Siły Zbrojne Polski Ludowej. Przejście na stopę pokojową 1945–1947, Warszawa.
GRZELAK CZ., STAŃCZYK H., ZWOLIŃSKI S. (2003), Armia Berlinga i Żymierskiego, Warszawa.
JURGIELEWICZ W. (1973), Powstanie ludowego Wojska Polskiego i plany jego rozbudowy, [in:] Ludowe
Wojsko Polskie 1943–1945, W. JURGIELEWICZ (ed.), Warszawa, 133-146.
KERSTEN K. (1989), Jałta w polskiej perspektywie, Londyn/Warszawa.
KOMORNICKI S. (1977), Regularne jednostki ludowego Wojska Polskiego. Formowanie, działania bojowe,
organizacja, uzbrojenie, metryki jednostek piechoty, Warszawa.
KOPF S., STARBA-BAŁUK S. (1999), Armia Krajowa. Kronika fotograficzna, Warszawa.
KOSPATH-PAWŁOWSKI E. (1993), Wojsko Polskie na Wschodzie 1943–1945, Pruszków.
KOSPATH-PAWŁOWSKI E., MATUSAK P., RADZIWIŁŁOWICZ D. (1995), 8 Dywizja Piechoty w dziejach
oręża polskiego, Pruszków.
KRZYŻANOWSKI J. R. (1995), U „Szarugi”. Partyzancka opowieść, Lublin.
NALEPA E. J. (1995), Oficerowie Armii Radzieckiej w Wojsku Polskim 1943–1968, Warszawa.
NALEPA E. J. (2014), Oddani partii Lenina i Stalina. Czerwonoarmiści w Wojsku Polskim 1943–1968,
Piotrków Trybunalski.
PAWŁOWSKI E. (1994), Jednostki wojska Polski Lubelskiej formowane na Ziemi Siedleckiej w 1944 roku,
„Szkice Podlaskie”, 4, 53-61.
PIETROW N. (2015), Nowy ład Stalina. Sowietyzacja Europy 1945–1953, Warszawa.
PIÓRO T. (1994), Armia ze skazą, Warszawa.
RZEPSKI S. (1970), 8 dywizja piechoty, Warszawa.
STRYCHALSKI J. (1983), Ludowe Wojsko Polskie w województwie siedleckim 1944–1945, Siedlce.
STRYCHALSKI J. (1984), Formowanie jednostek 2 Armii Wojska Polskiego w rejonie Siedlec, Siedlce.
TOMASZEWSKI J. (2012) Sowietyzacja Wojska Polskiego w latach 1943–1956, Wrocław.
URBANKOWSKI B. (2010), Czerwona msza czyli uśmiech Stalina, t. 1, Warszawa.
WIECZORKIEWICZ P. (2006), Historia polityczna Polski 1935–1945, Warszawa.
236 | P a g e
Summary:
Polish Army in its organisation phase on the turn of 1944 and 1945 illustrated with an example
of 4th Anti-aircraft Artillery Division and 8th Infantry Division
In 1944, in line with the prepared plans of the extension of the Polish Army, the following military units
were formed already in the course of military actions of World War II in the Siedlce area: the 8th Infantry
Division, the 4th Anti-aircraft Artillery Division and the 1st Independent Mortar Brigade. Totally, the headcount
of the formed tactical detachment was supposed to reach 15 thousand soldiers.
Numerous organisational and logistic glitches could be seen in the formation stage of the military units
mentioned above. They affected the quality of military service, leading to relaxation in the ranks of the Polish
Army. Hostility of many lower rank servicemen (but not only them) towards Soviet officers, who joined the newly
organised Polish Army, was an additional factor which made this situation even worse. Raising this issue, the
Author sets it in the context of political and social changes taking place in Poland after the Polish Committee for
National Liberation was established. He also refers to military discipline, which remains one of the key threads of
this paper, and which actually posed a serious problem to the General Command of the Polish Army.
Keywords: Polish Army, Artillery, Infantry, World War II
237 | P a g e
238 | P a g e
ISSN 2299-2464
Dariusz MAGIER (Siedlce University, Poland)
Народный Совет и Управление Города и Гмины в Лосицах в 1973-1990 гг.

– история фондообразователя и архивного фонда
Ключевые слова: управление, архив, документация, гмина, канцелярия, народный совет
В 1944 г. административное деление Польши было основано на структуре с 1933 г.

Согласно с Мартовской Конституцией с 1921 г. но и советскими образцами, временными
органами законодательными и самоуправления властей учреждено народные советы.1 По силе
декрета Польского Коммитета Национольго Освобождения с 21 августа 1944 г. местными
органами общего (соединенного) государственного управления определено в воеводствах –
воеводов, в уездах – старостов, а больших городах – президентов, в меньших – бургомистров,
а в сельских гминах – войтов/2 Паралельно на структуру органов местного управления была
ноложена система местных органов представительных, которые создавали единообразную
структуру с Краевым Народным Советом (далее: КНС) во главе. КНС подчинены были местные
народные советы (воеводские, уездные, гминные) и их присутствия, которые были
законодательными органами местного самоуправления. Исполнительными органами были
воеводские отделения, уездные отделения и гминные управления. Такий несомнительный
дуализм властей вскоре вызвал превращение народных советов в органы планирования
политической публичной деятельности и в органы контроля государственных
и самоуправленческих исполнительных учреждений, что давало им большую
самостоятельность и более широкую область действий.3
В связи со введением советизации страны с 1948 года тоже в территориальной
администрации начали вводить т.н. демократический централизм, тот же сам, на котором
основано правила функционирования коммунистической партии. Это обозначало движение
к маргинализации самоуправления, как структуры которая оставалась вне контроля
государственной власти. Положение с 20 марта 1950 г. о местных органах единообразной
государственной власти упразднило местное самоуправление а также органа соединенной
общей государственной администрацйи (воеводов, старостов, войтов, воеводские и уездные
отделения). Их полномочия прехватили преобрзованные народные советы и их присутствия,
которые тем самым превратились в местные единообразные органа государственной власти
с Советом Государства во главе.4 Деятельность народных советов основывалась на принципе
двойственного подчинения: горизонтального – исполнительные органы (присутствия) были
подчинены советом, и вертикального – органы низшего уровня органом вусшего уровня.5
В 1954 г. упразднено существующие с 1944 г. единицы территориального деления самого
низкого (сельского) уровния: гмины и громады старого типа, как бы слишком обширные, на их
место создавая новые, трикратно меньше громады. Новыми органами были громадские
народные советы.6 Такая структура территориальног делениь и органов власти

Institute of History and International Relations, dmagier@archiwozofia.com
1
„Вплоть до учреждения постоянной политической репрезентации народа”, Дневник законов (Dziennik
Ustaw, далее: Dz. U.) № 5, зап. 22 – Ustawa z dnia 11 IX 1944 r. o organizacji i zakresie działania rad
narodowych.
2
Dekret Polskiego Komitetu Wyzwolenia Narodowego z dnia 21 VIII 1944 r. o trybie powołania władz
administracji ogólnej I-ej i II-ej instancji, Dz. U., № 2, зап.. 8.
3
MACIEJEWSKI (2006) 297; см.: STAROŚCIAK (1946) № 2, с. 2-5; Nr 3, с. 3-4.
4
Dz. U., № 14, зап. 130 – Ustawa z dnia 20 III 1950 r. o terenowych organach jednolitej władzy państwowej.
5
MACIEJEWSKI (2006) 298.
6
Ustawa z dnia 25 IX 1954 r. o zmianie Konstytucji PRL, Dz. U., № 43, зап. 190; Ustawa z dnia 25 IX 1954 r.
o reformie podziału administracyjnego wsi i powołaniu gromadzkich rad narodowych, та же, № 43, зап. 191.
239 | P a g e
просуществовала7 до реформы с 1973 г.,8 когда то опять создано гмины и по новому определено
положение народных советов.
Органом государственной власти и основном органом общественного самоуправления
(конечно лишь с названия) с 1 января 1973 года был гминный народный совет или для союза
города с окружающей его сельской гминой. Но монократичным органом государственного
управления и одновременно исполнительным органом того же совета был начальник гмины или
города и гмины. Такая система была основана на положении с 29 ноября 1972 года
о учреждении гмин и перемене положения о народных советах с 25 января 1958 года, которая
переменила систему общих органов управления в стране на начальном уровне, упрзднило оно
громады и ввела новое административное деление страны основанное на гминах – его самых
малых составляющих.9 Правда гмина быле разделена на солецтва, но оне были лишь
вспомагательными единицами. В их главе поставлено солтысов и подсолтысов, избираемых на
сельских собраниях. Солецтво имело право выбора кандидатов на членов гминного народного
совета.10 К кругу задачей гминных народных советов принадлежало: определение направлений
развития гмины, набюдение хозяйственного развития, организация деятельности общественной
и культурной, наблюдение за деятельностью государственных и общественных органов власти
а также общественных организаций, принимание программ исполнения заьвлений избирателей,
многолетних и однолетних социально-экономических планов, бюджетов гмины, определение
размера налогов и местных сборов, размера и азначения гминного фонда, планов управления
собственностью гмины. Кроме того гминный народный совет определял задачи связанные
с содержанием порядка и общественной безопасности, развития культуры и просвещения.11
Воеводский Народный Совет в Варшаве резолюцией № XX/93/72 с дня 1 декабря 1972
г. на территории лосицкого уезда создал административную единицу: Город и Гмина Лосице,
в границах которой кроме самого города Лосице нашлись следующие солецтва: Бернаты
Сьредние, Бернаты Старе, Хотыче, Хотыче Колония, Чухлебы, Дзиенциолы, Езеры, Лузки,
Мешки, Немойки, Новоселец, Паткув, Рудник, Сьвинярув, Топорув, Возьники, Закрже.12
В последствии положения о двустепенном административном делении госудаства с 1975 г. 13
а также разпоряжения по делу определения городов и гмин входящих в состав новосозданных
воеводств,14 город и гмина Лосице вошла в состав новосозданного биальскоподлаского
воеводства. В 1973-1990 гг. территория гмины Лосице не подвергала уже переменом. Ее
территорию составляло 771.515 га, а в 1974 г. жило там 22.581 жителей.15
7
Ustawa z dnia 25 I 1958 r. o radach narodowych (Dz. U. Nr 5, зап. 16) ввела лишь корректы
административного деления, но при этом случае увеличено полномочия народных советов посредством
предания им всех дел зарезервированых для других органов а такж привращено должность солтыса. Кроме
того превращено отделения народных советов в самостоятельные административные органы, а
присутствия остались лишь с фунцкией координации их деятельности. А что касается Ustawa z dnia 28 VI
1963 r. o radach narodowych (Dz. U., № 28, зап. 164) то укрепило она позицию комисий народных советов в
отношении к их отделениям и обеспечила законную защиту членом советов в области выполняемых ними
публичных функций.
8
Ustawa z dnia 29 XI 1972 o utworzeniu gmin i zmianie ustawy o radach narodowych, Dz. U., № 49, зап. 312.
9
Dz. U., № 49, зап. 312.
10
Rozporządzenie Rady Ministrów z dnia 30 XI 1972 r. w sprawie zasad i trybu wyboru, zakresu działania oraz
obowiązków i praw sołtysa i podsołtysa, Dz. U. PRL, № 49, зап. 319.
11
Ustawa z dnia 29 XI 1972 r. o utworzeniu gmin i zmianie ustawy o radach narodowych, Dz. U., № 49, зап. 312,
ст. 65 a-m; Rozporządzenie Rady Ministrów z dnia 30 listopada 1972 r. w sprawie zadań i uprawnień
koordynacyjnych gminnych rad narodowych i naczelników gmin, там же, № 49, зап. 316.
12
Государственный архив в Люблине, отделение в Радзине Подляском (Archiwum Państwowe w Lublinie
Oddział w Radzyniu Podlaskim, далее: АПЛ O/Радзинь), Народный совет города и гмины в Лосицах (Rada
Narodowa Miasta i Gminy w Łosicach, далее: НСГиГ Лосице), д. 3, с. 22
13
Dz. U. 1975, № 16, зап. 91.
14
Dz. U. 1975, № 17, зап. 92.
15
Там же.
240 | P a g e
Народный совет города и гмины в Лосицах составляло 50 членов,16 избранных во
всеобщих выборах: 9 декабря 1973 г., 5 февраля 1978 г., 17 июня 1984 г. и 19 июня 1988 г., на
следующие каденции, но мандат совета избранного в 1978 г. продлено до 1984 г. в связи со
введением военного состояния.17 А последнию каденцию сокращено в половине в связи
с созданием местного самоуравления.18 Количество членов в следующих советах зависело от
количества жителей в гмине и было определяемо перед каждыми выборами решением
воеводского народного совета.
Народные советы как представительские органы исполняли свои задачи на сессиях
(заседаниях), посредством президиума и комиссий а также посредством деятельности членов
в области. На сессиях обыкновенных, которые проходили относительно определенным
советами планам работы, советы разсуждали дела имеющие значение для данной территории,
а прежде всего принимали планы общественно-хозяйственные развития гмины и буджет
а также разсматривали отчеты по их реализации, издавали правила местных законов. Народные
советы оценивали деятельность местных органов государственной администрации
и учреждений хозяйственных существующих на территории гмины. Советы были объязаны
к разсматривании заявлений и предложений избирателей. Члены советов избирали между собой
председателя и его заступителя а также председателей постоянных комиссий.Эти лица
составляли президиум (присутствие) гминного народного совета. Президиум представляло
совет во внешних сношениях и организовало ее работу, а председатель созывал членов на
сессии и заседания президиума, председательствовал дебатам и выполняет задачи, возложенные
на него президиумом.19
До 1990 г. количество членов Народного совета города и гмины в Лосицах не
подвергало переменом. Председателями Совета в очереди были: Зигмунт Новачек (с 03.01.1973
г.), Мечислав Щецински (с 29.12.1973 г.), Ян Петрас (31.01.1977 г.), Марцин Квятек
(с 11.02.1981 г.), Михал Кузьняк (с 1.07.1988 г.).20
Для следующих областей деятельности совет создавал подведомственные себе
комиссии и определял их состав. До 1984 г. в гминных народных советах создаваны были не
более четырые постоянные комиссии. Комиссии составляло не менее 8 членов, при чем лица
которые не были членами совета могли составлят не более половины членов данной комиссии.
Народный совет города и гмины в Лосицах на заседании от 22 декабря 1973 г. издал реглямент
Народного Совета. Соглано ему создано пять комиссий постоянных: Комиссию хозяйственного
развития и снабжения, Комиссию земледелия, Комиссию просвещения, культуры и Kultury
и социальных вопросов, Комиссию общественного порядка, Комиссию участкового управления
и охраны природы21 (наименования комиссий подвергали переменом). Согласно
с постановлениями нового положения о народных советах от 20 июля 1983 г. в 1984 г.
Народный совет города и гмины в Лосицах созадал Комиссию по делам самоуправления.22 До
конца деятельности Совета функционировало шесть постоянных комиссий.
Органами самоуправления жителей деревни на территории гмин были сельские сходы,
солецкий совет, солтыс и подсолысы. Сельские сходы представляли интересы жителей
следуящих солецтв перед народным советом, начальником гмины и других организаций
действующих в деревне. Призывал, открывал и председательствовал им солтыс. На сельском
сходе занимались прежде всего делами выполнения социольно-экономического развития
гмины, условий социально-хозайственной деятельности, сельскохозяйственного производства,
функционирования коммунального хозяйства, водоснабжения, общественной безопасности
и порядка, решений и реализации общественных работ, противопожарной защиты.
16
АПЛ O/Радзинь, НСГиГ Лосице, д. 3, с. 112.
17
Dz. U. 1981, № 32, зап. 181.
18
Dz. U. 1990, № 16, зап. 95, Ustawa z dnia 8 marca 1990 r. o samorządzie terytorialnym.
19
См.: BOCHEŃSKI, GEBERT, SŁUŻEWSKI (1977) 132 и след.; ĆWIK, REDER (1977) 185.
20
АПЛ O/Радзинь, НСГиГ Лосице, д. 3-20.
21
Там же, д. 3, с. 136-138.
22
Там же, д. 12, с. 5.
241 | P a g e
Жители солецтва избирали среди себе солтыса, которого каденция кончалася
одновременно с концом каденции народного совета. Солтыс действовал относительно до
указаний сельского схода, народного совета и начальника гмины а также принимал участие
в заседаниях солтысов организованых начальником гмины.23 Положение от 20 июля 1983 г.
о системе народных советов и местного самоуправленияключила самоуправление жителей
в структуры местного самоуправления. Основой действования солецтв был устав принятый на
общем собрании жителей или конференции делегатов и утвержден гминном народным советом.
Солецтва имели в распоряжении собственные финансовые средства.24
Монократическим органом администрации и исполнительным на территории гмины был
Начальник Города и Гмины. Начальника назначал на неопределенный срок председатель
президиума воеводского народного совета по заявлению уездного народного совета, после
выражения мнения гминного народного совета. Начальник гмины наблюдал за реализацию
задач государственных на территории гмины, особенно общественно – хозайственных планов,
а также исполнял задачи определенные гминном народном советом.25
Начальник гмины реализовал свои полномочия за помощю, подчиненного ему, гминного
учреждения и руководителей единиц подведомственных гминному народному совету. В состав
гминного учреждения входили: а) бюро гминного учреждения, б) гмина служба земледелия, в)
учреждение записи актов гражданского состояния. Бюро гминного учреждения обеспечивало
бюрократическое обслуживание гминного народного совета, его президиума и комиссий,
исполняло задачи заказаны начальником гмины в области хозяйства и администрации гмины.
Его работой управлял секретарь бюро ответственный перед начальником за реализацию задач
бюро, правильную организацию работы, соблюдение законов, порядка и дисциплины работы
а также ведение и исполнение дел. Тоже он заступал начальника в случае невозможности
полнения нем обязанностей.
Гминная земледельческая служба занималась организацией реализации планов
социально-хозайственных в области сельскохозяйственного производства, координировала
консультации земледельческие, организовала пользование средствами прозводства
и правильную експлуатацию земли, сотрудничила с учреждениями и организациами
земледельческими.26 Территория гмины была тоже округом учреждения гражданского
состояния, который был подчинен начальнику гмины. Табель должностей гминного
учреждения предусматривала следующие этаты: начальника гмины, секретаря бюра,
инспектора по делам строительства, руководителя учреждения гражданского состояния,
главного счетовода, делопроизовдителей, стажеров и сторожа.27 В 1979 г. в бюрах гминных
учреждений создано делопроизводства (столы) с как минимум составом трех лиц, среди них
были: а) делопроизводства территориального хозяйства и коммуникации, б) делопроизовдства
культуры, физкультуры и туризма, в) делопроизводства социально-административные и общие,
г) делопроизводства планирования, буджетов и налогов, и д) делопроизводства земледелия,
пищеваго хозайства, лесоводства, торговли и услуг.28 Деление гминного учреждения на бюро,
гминную земледельческую службу и учреждение гражданского состояния отменено в 1983 г.
Реорганизация внутренней структуры проведено на основании распоряжения Совета
Министров от 13 апреля 1984 г.29 Отменено правило о зависимости количества
23
BRODOWSKA (1989).
24
Dz. U. 1983, № 41, зап. 185; WIERZBICKA (рукопис) 4.
25
Ustawa z dnia 29 XI 1972 r. o utworzeniu gmin i zmianie ustawy o radach narodowych, Dz. U., № 49, зап. 312,
ст. 65 m-r; Rozporządzenie Rady Ministrów z dnia 30 XI 1972 r. w sprawie zakresu działania naczelnika gminy,
organizacji i zadań urzędu gminy oraz niektórych spraw pracowniczych, там же, поз. 315, §§ 1-10.
26
Rozporządzenie Rady Ministrów z dnia 30 XI 1972 r. w sprawie zakresu działania naczelnika gminy,
organizacji i zadań urzędu gminy oraz niektórych spraw pracowniczych, Dz. U., № 49, зап. 315.
27
Там же, § 17, п 1.
28
Rozporządzenie Rady Ministrów z dnia 29 maja 1979 r. w sprawie zasad organizacji urzędów terenowych
organów administracji państwowej, Dz. U., № 14, зап. 92.
29
Dz. U., № 25, зап. 124.
242 | P a g e
организационных ячеек от количества жителей гмины, и одновременно в гминном учреждении
предусмотрено существование следующих делопроизводств: а) комунального хозяйства,
надзора над строительством и коммуникацией, б) землемерия и участкового хозяйства, в)
торговли и услуг, г) культуры и занятости, д) планирования и финансов, е) земледелья
и пищевого хозайства, ж) социально-хозяйственного, дел обороны и общих, з) здоровия
и общественного призрения, и и) учреждение гражданского состояния и самостоятельные
должности, й) по делам просвещения и воспитания.30
После упразднения уездов в 1975 г. назначаи воеводы с учетом мнения гминного
народного совета.31 Следующий раз процедуру назначения начальника гмины меняло
положение от 20 июля 1983 г. о системе народных советов и самоуправления
территориального.32 Согласно с новыми правилами кандидатов на начальников предлагало
президиум гминного народного совета в согласовании с воеводой. Окончательный выбор
произовдил гминный народный совет а воевода лишь назначал избранное лицо.
После административной реформы страны в 1975 г., когда гмины прехватили
большинство задач ликвидированных уездных народных советов и начальников уездов,
позиция начальника гмины значительно исилилась. Определено, что « начальники гмин несут
ответственность за всестороннее развитие [...] гмин как микроорганизмов общественно-
хозяйственных, а особенно за развитие земледелья и пищевого хозяйства, полное и рацональное
использование земли в целях земледельческого производства, эффективное управление
средствами производства а также выполнение текущих производственных задач в сельском
хозяйстве, и повышение уровня знаний и навыков земледельцев и сельскохозяйственных
работников а также обеспечение бесперебойного функционирования системы
производственных и социальных услуг для сельского населения».33
Первым начальником города и гмины Лосице был Тадеуш Пекалкевич, а после его
должность исполняли: Эугениуш Тарасюк, Станислав Кухарук, Генрик Сикора, Владислава
Дзиевиньска, Ядвига Колодзиейчук.34
Система гминных народных советов и орган государственной администрации, которым
являлся начальник гмины, были ликвидированы 30 апреля 1990 г. на основании положения
принятого т.н. контрактовым сеймом 8 марта 1990 г.35 Фактическое закрытие их деятельности
произошло после образования властей самоуправления, избранных в выборах проведенных 27
мая 1990 г.
*
Архивное наследство вышеупомянутых фондообразователей становят два архивные
фодны в 2003 г. принятые на хранение в Государственном архиве в Люблине, отделении
в Радзине Подляском. Анализ документационного материала позволил нам определить, что
канцелярия (канцелярийное обслуживание народного совета обеспечивало Учреждение города
и гмины) ведена была т.н. системом безжурнальным (система дел) основаным на разного рода
номенклатурах дел. Для ведения дел остающихся в области Народного совета города и гмины
в Лосицах в 1973-1975 гг применяемая была «Образцовая номенклатура дел гминного
учреждения» от 23 декабря 1973 г., разработанная Бюром по делам местных органов
государственной администрации Учреждения Совета Министров, в 1976-1978 гг. –
«Единообразная номенклатура дел для учреждений местных органов государственной
30
Там же.
31
Ustawa z dnia 28 V 1975 r. o dwustopniowym podziale administracyjnym Państwa oraz o zmianie ustawy o
radach narodowych, Dz. U., № 16, зап. 91.
32
Dz. U., № 41, зап. 185.
33
Rozporządzenie Rady Ministrów z dnia 18 VIII 1978 r. w sprawie statusu naczelnika gminy, Dz. U., № 20, зап.
89, § 2 п. 3.
34
АПЛ O/Радзинь, НСГиГ Лосице, д. 3-20.
35
Ustawa z dnia 8 III 1990 r. o zmianie Konstytucji Rzeczypospolitej Polskiej, Dz. U., № 16, зап. 94; Ustawa z
dnia 8 III 1990 r. o samorządzie terytorialnym, там же, зап. 95; Ustawa z dnia 8 III 1990 r. o ordynacji wyborczej
do rad gmin, там же, зап. 96.
243 | P a g e
администрации» введеным распоряжением № 36 министра эдукации, территориального
управления и охраны природы от 12 декабря 1975 г., наконец в 1979-1990 гг. – «Образцовая
номенклатура дел для бюр народных советов» разработанная Бюром Воеводского народного
совета в Бялой Подляской и разосланной для применения в подчиненных учреждениях 9 ноября
1978 г.36 Следы применения этой последней номенклатуры можно найти тоже в актах
собственных Учреждения города и гмины в Лосицах.
Внешняя форма документационного материала это шитые и нешитые дела; внутренная
форма – рыкописы, машинописы и ксерокопии.
В архивном наследии Народного совета можно найти: правила деятельности с 1984 г.,
протоколы сессии народного совета с приложениями с 1973-1989 гг., резолюции с 1973-1988 гг.,
документацию коммитетов кварталов с 1973-1982 гг., докуемнты наблюдения над
самоуправлением жителей с 1985-1989 гг., документацию заседаний презудиума народного
совета с приложениями с 1974-1989 гг., постановления народного совета и его комиссий с 1973-
1975 гг., дела связанные с репрезентацией народного совета с 1986 г., докуменатцию встреч
членов совета с избирателями с 1981-1988 гг., запросы и требования членов совета и документы
их реализации с 1982-1983 гг., протоколы сельских сходов с 1981-1989 гг., годичные планы
работы комиссий народного совета с 1989 г, документы комиссий народного совета с 1974-1989
гг. и акты Коммитета общественного контроля в Лосицах с 1978-1983 гг.
В значительной ступени неполом является наследие Учреждения города и гмины.
Архивные материалы входящие в сосав фонда это лишь отчеты статистические с 1974-1990 гг.,
буджеты города и гмины с 1980-1989 гг., постановления Начальника города и гмины по делах
о введении перемен в буджете с 1976-1989 гг. а также балансы с 1977-1990 гг. Значит
отсутствует документация с области организации и управления, такая как напр. инструкции
организационные и канцелярийные. Кроме того не сохранились вобще: планы работы
и отчетность, статистика (статистические отчеты), жалобы и заявления, документация архива
учреждения, контролей внутренних и внешних, планы социально-хозайственные, земельный
регистр, архивные материалы касающиеся комунального и жилого хозайства а также
землемерия и картографии (операты технические, реестры недвижимостей и их собственников).
Такое состояние в значительной степени обедняет этот фонд и в немалом лишает
исследователей истории города и гмины Лосице возможности реконструкции важных событий
и процесов последнего 15-летия Польской Народной Речипосполитой.
Приступая к обработке акт в государственном архиве встречено прежде всего проблему
невеликого количества архивных материалов сохраненных после деятельности
фондообразователя. Попытка объяснения такого состяния документации не принесла никакого
результата. В итоге фрагментаричное сохранение архивного материала не должно влиять на
метод его обработки. Оба фонды были обработаны с применением правил упрошенной
разработки, которые были определены решением Начального Директора Государственных
Архивов за № 20 от 10 декабря 2002 г.37 Фонду Народный Совет Города и Гмины в Лосицах
была дана система основана на «Образцовой номенклатуре дел бюр народных советов» для
биалькоподлаского воеводства, а актам Учреждения Города и Гмины в Лосицах – на основе
«Единообразной содержательной номенклатуры для учреждений местных органов
государственной администрации» от 12 декабря 1975 г.
В ходе разработки фонда были объединяемы архивные единицы. Эти заголовки,
которые не отвечали содержании были разширяемы или переменяемы. Добавления
традиционно помещено в инвентаре (описи) в квадратных скобках. В актах проведено
номерацию страниц. Упорядоточена документация была в дальшем подвергнута
36
АПЛ O/Радзинь, Городский народный совет в Радзине Подляском (Miejska Rada Narodowa w Radzyniu
Podlaskim), д. 36, с. 11-13.
37
Решение № 20, Начального Директора Государственных Архивов от 10 декабря 2002 г. по делу введения
указаний методических касающихся упрощенного обработывания архивных фондов храненых в
государственных архивах, http://www.archiwistyka.pl/artykuly/archiwum/ decyzja_nr_20_naczelnego
_dyrektora_archiwow_panstwowych_20 (доступ: 3.01.2016 г.).
244 | P a g e
инвентаризации в базе данных: Интегрированной Системе Архивной Информации (ZoSIA). С
января 2016 г. она является доступной в читальном зале радзинского отделения
государственного архива.
BOCHEŃSKI T., GEBERT S., SŁUŻEWSKI J. (1977), Rady narodowe i terenowe organy administracji
państwowej, Warszawa.
ĆWIK W., REDER J. (1977), Lubelszczyzna – dzieje rozwoju terytorialnego, podziałów administracyjnych i
ustroju władz, Lublin.
Gmina wiejska i jej samorząd, ред. H. BRODOWSKA, Warszawa 1989.
MACIEJEWSKI T. (2006), Historia administracji, Warszawa.
STAROŚCIAK J. (1946), Nowela do ustawy o radach narodowych z dn. 3 I [19]46, „Rada Narodowa”, Год III,
№ 2, с. 2-5 и там же, Nr 3, с. 3-4.
WIERZBICKA E., Zarys ustroju gminnych rad narodowych w latach 1973-1990 (województwo lubelskie),
Государственный архив в Люблине, отделение в Радзине Подляском (Archiwum Państwowe w Lublinie
Oddział w Radzyniu Podlaskim, рукопис.
Summary:
National Council and Municipal and Communal Office of Łosice in 1973-1990 – structural history of documents
creators and their archival records
Following the end of World War II, local authorities were subjected to local representative bodies,
which were an affiliated entity headed by a State National Council. Since 1 January 1973, local national council
was empowered to act as both a national and basic local authority on behalf of a gmina (lowest level
of administrative division) or a town with a neighbouring gmina. Whereas a gmina’s or town and gmina’s
governor served as a one-man administrative and executive body. The author presents the interrelated activity
of national councils and local administrative bodies across Poland in 1973-1990 based on the example
of the Municipal and Communal National Council as well as the Municipal and Communal Office both based
in Łosice. He portrays these authorities in respect to archival research, describes their structural history as those
responsible for compiling documents and characterizes archival records created by them.
Keywords: administration, archives, documentation, municipality, office, National Council
245 | P a g e
246 | P a g e
ISSN 2299-2464
Andriy GRUBINKO (Ternopil National Economic University, Ukraine)
Идея европейской политической интеграции в истории международных

отношений и Великобритания
Ключевые слова: идея европейской политической интеграции, международные отношения,
Великобритания
Период второй половины ХХ – начала ХХІ века ознаменовался активным развитием

интеграционных процессов в Европе, кульминацией которых стало создание Европейского
Союза. В научных кругах и среди широкой общественности понятие “европейская интеграция”
и “Европейский Союз” стали синонимами, которые обозначают один региональный
политический процесс. К тому же в общественно-политической мысли термин “Европа”
фактически употребляется для обозначения упомянутого интеграционного объединения части
европейских государств, количество которых периодически возрастает.
В историографии высказывается мнение, согласно которому понятие “Европа”
рассматривается как “своеобразная система общих для всех европейцев ценностей, понятий,
норм, которые сложились исторически”. 1 В то же время, по мнению исследователя истории
европейской идеи и евроинтеграции Майкла Винтли, “ЕС может рассматриваться только как
один из вариантов Европы, возможно самый главный в современных условиях, но лишь один из
нескольких, которые выдвигались на протяжении веков, и не полностью охватывает идею
Европы как таковую, какой она является или должна быть”. 2 Как отмечает А. Браницкий,
“Европейская идея” как составляющая комплексной идеи о единстве европейской цивилизации,
постепенно становилась духовной традицией, которая переходила от поколения к поколению,
заложив основу для многочисленных проектов “единой Европы”.3
Впервые термин “интеграция” использовал американский администратор “плана
Маршалла” П. Гофман, который ввел его в политическую лексику для определения
объединительных процессов в Западной Европе. 4 Историческим фактом является то, что
именно после Второй мировой войны в Западной Европе впервые сложились объективные
условия для успешной практической реализации идеи европейского объединения. Однако
теоретические основы и первые практические попытки воплощения идей единства европейских
государств имеют глубокие исторические корни, которое следует учитывать при исследовании
современных процессов европейской интеграции. Каждый из ее субъектов (государств) имеет
своеобразный исторический опыт формирования и реализации региональной политики,
направленной на поиски своего места в системе международных отношений. Не стала
исключением и Великобритания.
Специфический исторический путь Великобритании как неотъемлемого субъекта
европейской политики является ключом для понимания стратегии ее правительств ХХ – ХХІ
веков относительно участия в континентальных интеграционных процессах, источником особой
позиции страны в европейском объединении. Исторические особенности общественно-
политического, экономического и культурного развития островной Британии, форма
государства, которые в совокупности с древнейших времен определи конкретный тип
психологического мировосприятия и национальной ментальности, оказывают прямое влияние
на систему внешних контактов граждан государства на официальном и неофициальном

Institute of History of Ukraine, National Academy of Sciences of Ukraine; a.hrubinko@tneu.edu.ua.
1
ВІДНЯНСЬКИЙ, МАРТИНОВ (2011) 5.
2
WINTLE (2013) 8-9.
3
БРАНИЦКИЙ (2010) 9.
4
ГНАТЮК (2010).
247 | P a g e
уровнях, определяют характер и подходы к осуществлению внешней политики. Ее
неотъемлемым сегментом исторически является европейское направление.
В историографии имеется мнение о том, что Европейский континент стал предметом
пристального внимания Англии (позже Великобритании) только во второй половине ХХ века. 5
Граждане этого островного государства отличаются низким уровнем европейской
самоидентификации. Как отмечает М. Липкин, хотя географически Британские острова
относятся к Западной Европе, сами граждане Великобритании долгое время считали себя чем-
то большим, чем просто Европа, которая ассоциировалась у них прежде всего
с континентальными государствами. 6 Даже в начале ХХІ века незначительное количество
британцев идентифицируют себя как европейцы. Для них на ведущих позициях находится
политическая идентификация с государством-нацией, неизменными символами которой
являются монархия и Вестминстерская система парламентаризма, и бывшими колониальными
владениями, которые формируют неоднородную систему англоязычных государств мира.
Ощущение “британской исключительности” основывается на историческом опыте страны,
в частности, традициях внешней политики, политических идеологемах, порожденных
представителями политической элиты страны разных времен, и, в конце концов,
социологических опросах британской общественности, результаты которых преимущественно
является следствием внедрения этих идеологем в политическую практику. Проблема отношение
Великобритании к идее объединения Европы в ХХ веке не стала новой и имеет глубинные
историко-культурные истоки. В то же время необходимо учесть тот факт, что население
Британских островов, как и государственность на этих территориях, ведут свои истоки
непосредственно из Европейского континента.
В І в. до н.э. на этих островах жили кельты, которые переселились из Центральной
Европы во второй половине І тыс. до новой эры. С I в. н.э., когда римские императоры начали
покорение Британии, дальнейшее влияние континентальной культуры на Британские острова
оказала древнеримская цивилизация. После ухода римлян в конце IV – в начале V вв.
происходил наплыв германских племен англов, саксов, ютов и фризов, за которыми
впоследствии закрепилось общее название “англосаксы”. В IV – VII вв. происходил процесс
христианизации англосаксов, который активно поддерживался местными королями. После
раскола в середине XI в. христианской церкви на католическую и православную на Британских
островах, как и во всей Западной Европе, утвердилась католическая церковь во главе с Папой
римским. В 829 г. во времена правления короля Уэссекса Эгберта (802-839 гг.) все
англосаксонские королевства были объединены в одно государство, которое стало называться
“Англия”. Современную историю Англии, которая впоследствии стала политическим правящим
ядром Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, заложил
норманнский герцог Вильгельм, который в 1066 году перебрался со своим войском через Ла-
Манш с территории современной Франции (провинция Нормандия) и захватил власть. В том же
году в Вестминстерском аббатстве в Лондоне его провозгласили английским королем и он
вошел в историю как король Вильгельм I Завоеватель (1066 – 1087 гг.). Нормандское
завоевание Англии закрепило культурно-историческое единство британских островов
с материковым регионом Западной Европы. С этого времени Англия начала формирования
государственности в числе ведущих западноевропейских монархий.
Характерной особенностью исторического развития государства в Англии стала ранняя
централизация и быстрое развитие королевской власти. После завоевания Англии Вильгельм І
уничтожил англосаксонскую знать, которая сопротивлялась новой власти. Все феодалы были
объявлены вассалами короля, который стал верховным собственником земли. 7 В то же время
с конца XIII в. для ограничения королевской власти начал регулярно созываться парламент,
деятельность которого после Английской буржуазной революции XVII в. переросла
в государственную традицию парламентского суверенитета. Именно сохранение
5
ЯКОВЕНКО (2003) 33.
6
ЛИПКИН (2009) 7.
7
ГРУБІНКО А.В. (2014) 176.
248 | P a g e
консервативными британцами традиции парламентского суверенитета как элемента
национального суверенитета через несколько веков стало весомым препятствием для участия
Великобритании в европейских интеграционных процессах.
В исторической научной среде нет единого мнения касательно начального этапа
объединительных процессов в Европе, и даже происхождения идеи европейского объединения.
Господствует мнение, что его исторические истоки следует отслеживать со времен Античности.
В частности, к первым “объединителям” Европейского субконтинента относят древних римлян
(в греко-римской исторической традиции и ее наследии усматриваются истоки европейской
цивилизации).8 Более реалистичным, географически и исторически корректным является
мнение о начале объединения европейских территорий в одно политическое формирование во
времена Франкской империи Карла Великого (др. пол. VIII – нач. IX вв.). Этот монарх своими
завоеваниями, которые осуществлялись под лозунгами христианизации варварских народов
и племен, на непродолжительное время объединил значительную часть Западной
и Центральной Европы, обозначив ее геополитические границы. Однако представление
о Европе как о определенном политическом единстве, которое является чем-то большим, чем
просто совокупностью соседних народов, начали формироваться с XIX века.9 К периоду
раннего Средневековья относит рождение идеи “единой Европы” ведущий российский
европеист Юрий Борко.10 Именно эпоха Средневековья дала толчок двум разнонаправленным,
но в то же время взаимосвязанным процессам политического развития Европы – становление
государств-наций, утверждение национальной идентичности народов Европы и возникновение
идеи их политического единения. Исторически главные факторы формирования идеи такого
объединения были очень прагматичными – это прежде всего христианизация и военные угрозы,
которые обусловили необходимость поисков оптимальных вариантов гарантирования мира
и безопасности на неспокойном Европейском субконтиненте. Отличались исторические формы
европейского объединения – от завоевания до попытки создать совместные институты для
решения совместных задач. Историю Европы можно рассматривать как постоянную смену
периодов интеграции и дезинтеграции, что стало следствием реализации соответствующих идей
и деятельности ведущих европейских политиков. 11 На всех ключевых этапах истории Европы
выдвигалось немало теоретических концепций единения ее государств. В историографии такие
проекты европейского единства или объединения Европы ряд ученых обозначают термином
“европеизм”.12
Как отмечает Наталья Яковенко, “важнейшей приметой исторического развития
Европы можно считать отсутствие политико-административного единства континента,
децентрализацию власти, многополярность”.13 Никогда в истории Европа не была монолитным
целостным образованием. Именно раскол между западной и восточной частями христианства
стал катализатором формирования европейской идентичности в западной части континента. 14
Первые военно-политические объединения государств Европы происходили во времена
крестовых походов (ХІ – ХІІ вв.) под лозунгами защиты христианских святынь и борьбы
с иноверцами. Профессор Андрей Мартынов считает, что крестовые походы стали проявлением
“первых попыток совместной внешней и оборонной политики” в Европе. 15
В контексте идей христианского единства государств Европы с целью преодоления
общих угроз и взаимной вражды одними с первых теоретические проекты регионального
политического объединения предложили известные мыслители Пьер Дюбуа и Антуан
8
The Idea of Europe (2002) 25.
9
10
БОРКО (1998) 15.
11
12
БОРКО (1998); ЧУБАРЬЯН (2003).
13
14
15
МАРТИНОВ (2009) 15.
249 | P a g e
Марини.16 Первый в 1306 году впервые представил проект европейской конфедеративной унии
“Христианской Республики” с общей организацией – ассамблеей. Похожие предложения
высказывал дипломат и советник чешского короля Иржи Подебрада Антуан Марини.
Значительный экономический подъем, который пришелся на XI – XV вв.,
способствовал появлению современной системы государств-наций и уменьшению светской
власти Папы Римского. Общеевропейские реформационные процессы в Англии имели особый
масштаб, поскольку происходили на общегосударственном уровне. Во время правления короля
Генриха VIII в течение 1529 – 1536 гг. парламентом был принят ряд законов, которые
подчинили церковь светской королевской власти (монарх стал главой церкви) и передали
церковные земли в государственную собственность. Англиканская церковь получила
независимость от Папы Римского и стала частью государственного аппарата.
Окончательные достижения церковной реформации в Англии были закреплены после
“Славной революции” 1688 года. Реформация и создание независимой англиканской церкви
стали одним с факторов формирования национально-государственной и культурной
идентичности Англии и одним и определенной отстраненности общественно-политической
жизни страны от европейских континентальных процессов. Окончательное преодоление
определяющего влияния религии на политическую жизнь Европы связано с распространением
прогрессивных идей Просвещения. В то же время, как отмечают исследователи, укрепление
государств-наций в отношении светской власти Папы Римского, распространение идей
индивидуализма и республиканизма, способствовало вытеснению идеи регионального единства
Европы на периферию политической мысли.17 Тридцатилетняя война XVII в. утвердила
государствоцентризм в системе международных отношений, который был увенчан идеями
Великой французской революции о государстве-нации. Фактически на несколько веков
отстаивание идеи европейского политического единства стало делом мыслителей-идеалистов.
Основной формой объединения государств стали временные союзы-коалиции для
осуществления завоеваний и защиты их результатов. Поэтому в системе международных
отношений на первый план вышел не религиозный, а светский военно-политический (силовой)
фактор защиты государственных интересов. Как отмечает Майкл Геффернен, “насилие является
неотъемлемой частью европейского коллективного опыта, а настаивание на том, что войны
являются отрицанием европейского идеала – это, своего рода, историческая близорукость,
предложение принять одну версию Европы за счет всех других”. 18 Необходимо учесть
исторический факт космополитизма представителей элит европейских государств, которые от
Вестфальского мира 1648 года до войн периода Великой французской революции
идентифицировали себя как единая европейская элита без ограничений границами,
национальностью и даже языком.19
Стоит учесть роль Английской революции для формирования и развития общества,
государства, права и экономики нового типа в Европе и мире. Одна из первых буржуазных
революций в Европе привела к власти новую прогрессивную социальную прослойку –
буржуазию, дала толчок развитию рыночных отношений, демократии и парламентаризма,
способствовала утверждению либеральной правовой системы с принципом верховенства права
и приматом прав человека, которые положены в основу концептов правового государства
и гражданского общества, а на них, в свою очередь, построена современная система
Европейского Сообщества.
Среди авторов европейских объединительных проектов XVII – XVIII вв. отметим
французов М. де Бетюна (герцог де Сюлли), который впервые выдвинул предложение
о создании региональной политической институции под названием “Совет Европы”, Е. Лакруа,
который пропагандировал создание совместных европейских органов для борьбы с внешней
угрозой и гарантирования внутреннего мира, аббата де Сент-Пьера, который в трактате “Проект
16
MCCORMICK (2005) 36.
17
18
ГЕФФЕРНЕН (2011) 13.
19
250 | P a g e
вечного мира” (1713 г.) призвал к созданию союза западноевропейских государств на основе
конституционного соглашения с зоной свободной торговли и формированием Сената.
Известные представители английской общественно-политической мысли также
присоединились к проектам европейского устройства. Прежде всего, это политический деятель
и мыслитель Уильям Пенн, который в своем труде “Эссе о настоящем и будущем мира в Европе
путем создания Европейского Конгресса, Парламента или Палаты государств” (1693 г.),
потрясенный трагическими последствиями кровавых войн в регионе, изложил собственные
философские соображения относительно путей достижения мира. Для обеспечения длительного
мира автор предложил учредить “Европейскую лигу” в статусе конфедерации государств
Европы, создать единый региональный представительный орган для разработки универсальных
норм европейского права (прототип Европейского Совета, Европейской Комиссии
и Европейского парламента) “для взаимного соблюдения государями”. При этом, проект
предусматривал правовые средства принуждения для выполнения совместных решений
и санкции для стран-нарушителей.20 Пенн предложил даже количество делегатов к европейской
ассамблее от каждой страны (это очень напоминает современную систему формирования
состава представительных институтов ЕС), порядок голосования и деятельности делегатов,
а также элементы зоны свободной торговли. Главные принципы деятельности объединения –
равноправие всех государств-членов и сохранение государственного суверенитета. Мыслитель
поддерживал идею создания совместной европейской армии. Проект сохранения мира
и безопасности в Европе У. Пена значительно опередил свое время, а его самого часто
называют одним с первых европейских федералистов.21 Как подтвердил последующий ход
истории, тезисы его трактата оставались на удивление актуальными на протяжении почти
трехсот лет и начали воплощаться в жизнь только во второй половине ХХ века.
В начале XVIII в. Джон Беллерс предложил собственную версию европейского
политического объединения, модель которого видел в унии Англии и Шотландии 1707 года. Он
поддержал создание Европейского парламента как представительного органа европейских
территориальных округов, деление на которые должно было стать основой нового
политического федеративного разделения Европы и предотвращения войн между европейскими
национальными государствами.22
Собственный проект европейского единения предложил английский философ
и правовед Джереми (Иеремия) Бентам в работе “Об общем и вечном мире” (1789 г.), которая
стала заключительной частью его известного трактата “Принципы международного права”.
В вопросах международных отношений автор стоял на позициях пацифизма. Как и многие
другие либеральные деятели начала XIX ст., Дж. Бентам осуждал агрессивные и колониальные
войны, разрабатывал проекты международных организаций для предупреждения войн, мирного
решения межгосударственных проблем. В частности, философ предложил европейским
государствам (прежде всего, непримиримым соперникам Великобритании и Франции)
неожиданные как на тот исторический период предложения отказаться от чрезмерных военных
ресурсов, зарубежных территорий и заключения международных договоров с другими
государствами, которые могли предусматривать определенные военные и торговые
преференции. Средствами установления постоянного мира в Европе должны были стать:
соглашение Великобритании и Франции; заключение международных договоров об
ограничении количества войск; образование общего суда европейских государств (Court of
judicature) для разрешения споров между государствами; отмена секретности действий
ведомства иностранных дел Англии. 23 Последнее требование можно трактовать как отрицание
тайной дипломатии и стремление обеспечить публичное управление с присутствием контроля
граждан над внешней политикой правительства. Также в упомянутом труде изложена идея
создания Европейской ассамблеи (Congress or Diet), в которую должны были войти по два
20
PENN (1916) 9.
21
22
23
РЖЕВСЬКА (2013) 187.
251 | P a g e
представителя от каждого государства. Особое внимание привлекает новаторская идея Дж.
Бентама о возможности создания воинского контингента государств объединения
(“Европейского братства”) для принудительного обеспечения выполнения решений общего
суда европейских государств. Такой механизм стал выразителем заботы философа о создании
средств национальной (государственной) ответственности в случаях нарушений
международного мира, которые в его период отсутствовали. Создание европейского военного
контингента как коллективного вооруженного формирования в определенной степени можно
считать прообразом создания современных европейских вооруженных формирований. В целом,
идеи Дж. Бентама были выдвинуты в контексте европейских философских воззрений конца
XVIII – первой половины XIX вв., представителями которых были Ж.-Ж. Руссо, И. Кант
и другие. Концепт европеизма в умах интеллектуальной элиты региона приобрел устоявшийся
характер.
Доминирующим фактором объединения Европы стал силовой фактор захватнических
войн. Стремление преодолеть политическую раздробленность с помощью военного захвата
обычно наталкивалось на сопротивление других европейских государств, которые действовали
по принципу классического баланса сил. Последний был руководящим принципом европейской
системы международных отношений от Вестфальского мира 1648 года. В ХІХ в. первым на этот
путь стал Наполеон Бонапарт во главе Французской империи. Разгром наполеоновских войск
закрепил за Англией мировую гегемонию. XIX в. характеризовался идеалом государства-нации.
Наблюдалось резкое нарастание конфронтационных амбиций “Европейского концерта держав”,
которое было закреплено решениями Венского конгресса 1814 – 1815 гг. и обозначило
непростой путь политического развития региона и колониальных владений более чем на
столетие, вплоть до Первой мировой войны. Объединение разрозненных германских государств
в одну империю под началом Пруссии, завершившееся в 1871 году, стало определяющим
историческим событием для Германии и всей Европы, предложило определенную модель
экономической и политической интеграции европейских государств, но в итоге имело
трагические последствия для региона и мира. Предпосылок для восприятия немецкого плана
европейского объединения со стороны других ведущих государств Европы,
предусматривающего бесспорное лидерство Второго рейха, не было. В европейской и мировой
политике доминировал силовой фактор перераспределения сфер влияния в Европе
и колониальных владениях за ее пределами. Проект “Соединенных Штатов Европы”,
озвученный Виктором Гюго в 1849 году, был забыт на длительный период.
Прогрессивное требование Дж. Бентама отказаться от колониальных владений как
источника конфликтов и чрезмерных расходов метрополий входило в явное противоречие
с нарастанием могущества Британской империи, пик могущества которой пришелся именно
на XIX век. Историческая особенность формирования Великобритании как
сложноструктурированного государства имперского типа заключалась в ее двухуровневости: 1)
прежде всего это в разный способ присоединены под главенством английской короны на
протяжении ХVI – ХІХ вв. Уэльс, Ирландия и Шотландия, которые сформировали единое
государство “Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии” (официальное
название современного государства с 1921 года) как метрополию; 2) владение Британской
империи за пределами метрополии, которые до середины ХХ в. были крупнейшими
имперскими владениями в мире. Именно длительное наличие огромных имперских владений
в различных регионах мира, активное развитие экономики на основе рыночных отношений,
значительная ресурсно-колониальная база и успехи промышленного переворота, самый
мощный в мире военно-морской флот дали основания современникам называть Британию не
иначе, как “мастерскую мира”, породили у британцев сильные ощущения величия державы, ее
могущества и глобального охвата. Британская империя XIX в. стала олицетворением свободной
торговли, свободного перемещения капитала и рабочей силы. Известный английский
политический деятель, пацифист и фритредер Ричард Кобден активно агитировал за создание
зоны свободной торговли в Европе.
252 | P a g e
Хотя Европа, которая играла центральную роль в системе международных отношений
до Второй мировой войны, занимала важное место во внешней политике британских
правительств, она была далеко не единственным регионом сосредоточения британских
интересов в мировой политике. Исключительная ориентация на проекты европейского
объединения не соответствовала статусу и роли страны в международных отношениях.
Сказывался, прежде всего, неевропейский имперский статус государства. Политические круги
и общество Великобритании исторически привыкли себя идентифицировать больше с мировой
колониальной империей, чем с региональной Европой и ее проблемами. Длительное время
внешняя политика страны была на службе ее великодержавных интересов. По мнению
британского историка Н. Фергюсона, британская империя времен королевы Виктории была
гарантом сохранения беспрецедентного в истории среды глобального мира. 24 В то же время, как
отмечает еще один известный британский историк Дж. Блэк в своей работе “История
Британских островов”, Британия была более зависима от внешней торговли и положения
в мире, чем Европа. Исследователь выделил основные черты, которые отличали эту страну от
континента: ориентация на внешний мир и интернационализм; заинтересованность в мирном
сосуществовании, которое создавало лучшие условия для торговли и определяло
дипломатическую изоляцию от континента с целью избежания участия в европейских войнах
(за исключением периода Крымской войны); как следствие нежелание содержать большую
и дорогую армию.25
В основе европейской политики Лондона в XIX в. была доктрина “блестящей
изоляции” (“splendid isolation”) как центральный элемент стратегии баланса сил в регионе.
Великобритания как ведущая держава региона и мира едва ли не единственная в Европе могла
себе позволить быть относительно автономным международным игроком, выступая в роли
регулятора европейского равновесия сил в отношениях ведущих государств континента. Такая
роль для этой страны была характерна со времен европейских средневековых королевских
династических противостояний.26 Особая роль Англии (Великобритании) в Европе издавна
обусловлена ее определенной историко-географической отстраненностью, которую отмечал
А. Тойнби. Англия была относительно изолирована в силу географических условий
и специфической политики, которую проводили ее государственные деятели в период ее
наибольшего могущества. По мнению историка, в контексте политической изолированности
страна была в истории Запада чем-то вроде “alter orbis” (“второй земли”), за исключением
периода Средних веков, когда Англия имела определенные владения на континенте. 27 В то же
время не стоит ее преувеличивать, поскольку эта страна никогда не имела возможности
пренебрегать отношениями с континентальными странами или уклониться от военных
конфликтов в Европе, которые нарушали баланс сил. После наполеоновских войн, в которых
Великобритания принимала активное участие, Лондон пытался не допустить восстановления
могущества Франции, уравновесить отношения между Австрией и Пруссией в Центральной
Европе, противодействовать расширению сферы влияния России в Европе и Азии. Вместе с тем
политика “блестящей изоляции” не была препятствием для правительств страны для вступления
во временные союзы с другими государствами. Руководство Соединенного Королевства
оказывало предпочтение прямому вмешательству в европейские дела только в случаях угрозы
изменения баланса сил в международной политике. Такая внешнеполитическая стратегия
соответствовала принципу, провозглашенному в выступлении Г. Дж. Пальмерстона в Палате
общин 1 марта 1848 года: “У нас нет ни вечных союзников, ни постоянных врагов, но
постоянны и вечны наши интересы, и защищать их – наш долг”.28 Генри Киссинджер в своем
труде “Дипломатия” приводит слова министра иностранных дел Великобритании (1812 – 1822
гг.) Роберта Стюарта Кеслри: “Когда нарушено территориальное равновесие в Европе, она
24
ФЕРГЮСОН (2003).
25
БЛЭК (2008).
26
27
ТОЙНБИ (1934).
28
ВИНОГРАДОВ (2006) 186.
253 | P a g e
(Британия) может эффективно вмешаться, но ее правительство является последним в Европе, на
которое можно рассчитывать, что оно вмешается в какой бы то ни было внешнеполитический
вопрос абстрактного характера […]. Мы окажемся на своем месте тогда, когда европейской
системе будет угрожать реальная опасность, но страна не может и не будет предпринимать
шаги из-за абстрактных и надуманных принципов предосторожности”.29
Уже в период Венского конгресса и широких дискуссий об обустройстве системы
международных отношений проявилась двойная противоречивая позиция британского
руководства в отношении проблем европейского объединения. В частности, с целью сгладить
принципиальные разногласия между ведущими государствами Европы тот же Р. Кеслри
выступил с инициативой проведения регулярных встреч (конгрессов) министров иностранных
дел для совместного рассмотрения политических проблем в Европе. Эта структура могла стать
прототипом механизма согласования внешних политик государств-членов Европейских
Сообществ, функционировавший с 1970 по 1993 годы под названием “Европейское
политическое сотрудничество”. Однако реализация инициативы министра вызвала
традиционные опасения британских политических кругов относительно возможности создания
европейского правительства, а далее и объединенной Европы, против которой британцы
последовательно выступали. Главным принципом внешней политики британских правительств
всегда был принцип сохранения национального суверенитета. Уже в 1818 году на первой
конференции в Ахене Англия вышла из системы конгрессов, которую сама же предложила.
Кабинет министров не дал разрешения Кеслри присутствовать на последующих европейских
конгрессах в 1820 г. в Троппау, в 1821 г. в Лайбахе и 1822 г. в Вероне.30
Весомым фактором такого стиля внешней политики Великобритании стала поддержка
со стороны общественности и фактический консенсус политических элит относительно
европейских международных проблем и участия страны в их урегулировании. Со времен
политических преобразований Английской буржуазной революции общественное мнение стало
играть важную роль в британской внешней политике. Британия раньше других европейских
стран встала на путь создания современной государственно-правовой системы и развития
соответствующих демократических институтов. Усиление власти парламента и формируемого
с его подачи состава Кабинета министров способствовало утверждению в стране гордости за
свои парламентские институты, которые считаются уникальными и не имеют аналогов в мире.
Английский политик и мыслитель XIX в. Бенджамин Дизраэли в трактате “Английская
демократия” подчеркивал, что “две Палаты нашего парламента – самое знаменитое
законодательное собрание от времен римского сената и греческого ареопага” [...]. Согласно его
мнения, “невозможно ввести демократическую форму правления, чем та, которая
предусмотрена в действующей английской конституции”. 31
В среде перманентного дипломатического и военно-политического противостояния
больших государств Европы XIX в. зародились первые европейские общественные движения за
объединение Европы. Большое влияние на развитие идеи европейского объединения имели
попытки ее сторонников сплотиться путем проведения Международных конгрессов мира.
Именно в столице Великобритании Лондоне в июне 1842 года состоялся первый
Международный конгресс мира. Далее такие конгрессы проходили в Брюсселе, Париже,
Франкфурте, снова в Лондоне и в Женеве. 32 В октябре 1848 года в Брюсселе была основана
организация “Европейское движение”, целью которой было распространение идей европейской
интеграции. Результатом конгрессов стало создание в 1867 году Лиги мира (впоследствии –
“Общество друзей мира и свободы”). Именно в рамках этого движения Виктор Гюго в августе
1849 году во время выступления на третьем Международном конгрессе мира в Париже впервые
провозгласил идею Соединенных Штатов Европы как аналог Соединенных Штатов Америки. 33
29
КИССИНДЖЕР (1997).
30
КИССИНДЖЕР (1997).
31
ДІЗРАЕЛІ (2008) 9.
32
БОРКО (1998) 35.
33
254 | P a g e
Хотя интерес к этой идеи довольно быстро упал и не возобновлялся вплоть до завершения
Первой мировой войны, интеллектуальные поиски оптимального устройства региона ведущими
европейскими политическими деятелями, экономистами и юристами не прекращались.
В частности, известный шотландский юрист, адвокат и профессор Эдинбургского университета
Джеймс Лоример в 1884 году предложил довольно радикальную версию европейского
объединения с формированием двухпалатного парламента в Женеве. 34
Британская политика “блестящей изоляции” закончилась накануне Первой мировой
войной с развитием силового сценария формирования европейских военно-политических
союзов. Период конца ХІХ – начала ХХ вв. отличался усилением объединенной кайзеровской
Германии и эрозией основ системы международных отношений, заложенных Венским
конгрессом 1814–1815 годов. Начался постепенный и неуклонный упадок Британской империи.
Именно поэтому стремление страны сохранит империю стали приоритетом в ее внешней
политике.35 В то же время Британия теряла ведущие позиции в мировой экономике, которые на
рубеже веков заняли новые центры влияния – Германия и США. По мере постепенного
ослабления международного влияния страны возрастала необходимость поисков новой
стратегии внешней политики, которые продолжались фактически весь межвоенный период.
С завершением политики “блестящей изоляции” Лондон пытался проводить более
активную политику в Европе при сохранении первостепенности дел империи во внешней
политике. После Первой мировой войны в основе европейской политики Великобритании
находилось стремление уравновесить влияние Франции в Европе путем поддержки Германии
и постепенного ослабления ее ограничений на международной арене с целью поддержания
баланса сил в международной политике. При этом Британские правительства выступили в роли
посредника при разрешении споров между Францией и Германией, следствием чего стала
разработка серии договоров в Локарно и их подписание в Лондоне в 1925 году. Считалось
возможным и желательным создание франко-британского союза при условии прекращения
антинемецкой политики Франции. 36 В то же время, неизменность такой стратегической линии
в европейской внешней политике Британии после прихода к власти в Германии нацистов
привела к ее краху, завершилась провалом политики “умиротворения” агрессора, которую
активно проводило правительство Н. Чемберлена, и началом Второй мировой войны.
Трагедия Первой мировой войны показала провал довоенной системы международных
отношений, внешней политики великих держав, которые в погоне за новыми колониальными
приобретениями или стремлением сохранить имеющиеся колонии поставили имперские
интересы выше цивилизационных ценностей и потребностей. Послевоенное падение ряда
европейских империй, широкие пацифистские настроения породили в части прогрессивных
политических кругов и интеллектуалов надежды на возрождение и возможность практического
внедрения идеи европейского единения в новых международных условиях. Экономическое и
политическое единство рассматривалось ими как один из главных путей преодоления
тотального кризиса в Европе. Надежды на региональное единение придавало создание в 1919
году Лиги наций как первой попытки создания универсальной мировой международной
организации для согласования, гарантирования и защиты общих интересов государств
и народов, создание всемирной системы мира и безопасности. В указанный период было
создано европейское панъевропейское движение, вдохновителем которого стал австрийский
граф Г. Куденхове-Калерги. Названная по его одноименной брошюре организация “Пан-
Европа”, созданная в Вене в 1923 г., и ее идеи получили значительную популярность в кругах
европейских интеллектуалов, среди части влиятельных политиков и в значительной степени
способствовали процессу осознания европейцами необходимости организационного
оформления континентального единства. 37 Организация ставила целью утверждение
либерально-демократической Европы, свободной от антидемократических идеологий
34
35
БУРАКОВ (2003) 94.
36
HEWITSON (2012) 19.
37
Європейська інтеграція (2013) 9.
255 | P a g e
коммунизма и фашизма. Сторонники панъевропейского движения возродили идеи
“Соединенных Штатов Европы”, таможенного союза и конфедерации европейских государств,
пропагандировали введение единой денежной единицы, создание военного альянса, совместное
использование колоний.38
Привлекает внимание позиция движения “Пан-Европа” по Великобритании.
В частности, союз не воспринимал имперскую Британию как непосредственного участника
объединенной Европы. Место страны в новой Европе должна была определить ее способность
избавиться от имперских традиций и стремлений. 39 Политические элиты региона четко
осознавали, что освобождена от имперского прошлого, с имеющимся глобальным опытом
управления и влияния, а также родством с США, Британия могла стать безоговорочным
лидером европейского объединения.
Последовательный сторонник панъевропейского движения французский
государственный деятель Аристид Бриан в сентябре 1929 года во время выступления
в Ассамблее Лиги Наций инициировал создание европейской конфедерации. Автор проекта
предложил начать процесс интеграции с экономического объединения на основе создания
общего рынка, которое впоследствии должно было перерасти в политическое. Было
предусмотрено создание институциональных органов, в частности, постоянного политического
комитета.40 Одним с основных принципов европейской конфедерации был приоритет военной
безопасности и политического союза перед экономическим союзом. 41 Одновременно проект
А. Бриана предусматривал противоречивое утверждение о необходимости сохранения
политического суверенитета для каждого государства. В 1930 году он направил в Лигу Наций
“Меморандум о создании европейского федерального союза”, который был отклонен
абсолютным большинством европейских государств-членов организации, в том числе
Великобританией. Действующая в межвоенный период противоречивая Версальско-
Вашингтонская система международных отношений в своей сущности была далека от
возможности достижения единства европейских государств. Британское правительство было
против создания специальных наднациональных органов, кроме периодических встреч
представителей европейских государств-членов Лиги Наций в ее рамках. Британия все еще
имела крупнейшие в мире колониальные владения и тесные взаимоотношения с доминионами.
Поэтому формат Лиги Наций давал возможности Лондону развивать сотрудничество
с зависимыми от него территориями. В отличие от предложения А. Бриана о создании
европейского федеративного союза, британский представитель в организации Дж. Гендерсон
в оценке предоставленных им проектных материалов употреблял исключительно термин
“сотрудничество”.42 В целом британская политическая элита одобрительно относилась к идее
таможенного союза, но о политической интеграции и присущих ей надгосударственных
институционных структурах речь не шла. Максимум, на что могли пойти британцы, это
регулярные встречи делегаций европейских государств в рамках работы Лиги Наций.43 К тому
же именно французское предложение интеграции вызвало дополнительное раздражение
у англичан, учитывая их непростые исторические отношения с континентальными партнерами.
Отклонение плана А. Бриана англичанами было обусловлено имперскими экономическими
и политическими связями, а также риском ухудшения отношений с США. Лондон инерционно
отдавал предпочтение устоявшейся дипломатии поддержания баланса сил с позиции внешнего
наблюдателя.
Дальнейшее развитие мирового экономического кризиса обусловило очередной
временный отход от рассмотрения интеграционных проектов в Европе, возврат к политике
государственного протекционизма. Хотя прогрессивные программы европейского объединения,
38
КОПІЙКА, ШИНКАРЕНКО (2012) 20.
39
МАРТИНОВ (2015) 73.
40
HEWITSON (2012) 25.
41
ШЕМЯТЕНКОВ (2003) 23.
42
Європейська інтеграція (2013) 12.
43
ДЮРОЗЕЛЬ (2005) 123.
256 | P a g e
предложенные европейскими политическими и культурными деятелями в межвоенный период,
не были реализованы, а поставленные ими задачи фактически подхватили наполненные
национализмом и крайним этатизмом авторитарно-тоталитарные режимы с лозунгами силового
единения континента под главенством диктаторов, именно эти программы заложили
непосредственную теоретико-концептуальную основу для эволюции идеи европейского
единения в практику европейской интеграции в послевоенное время.
Несмотря на особый статус Великобритании в системе международных отношений
Европы и мира, идеи европейского единства, которые развивались в общем ключе пацифизма
и взглядов о мировом единстве, были распространены в среде различных британских
политических группировок и интеллигенции, в частности деятелей левого толка (известные
борцы против войны Бертран Рассел, Гарольд Джозеф Ласки и др.). Одним из наиболее
известных правых лидеров тред-юнионов, лейбористов и одновременно сторонников
евроинтеграции был известный британский государственный деятель, послевоенный министр
иностранных дел Великобритании (1945 – 1951 гг.) Эрнест Бевин. В 1930-1940-х гг. он
поддерживал идеи формирования единого европейского рынка и англо-французского
таможенного союза.44 В то же время, большинство британских социалистов, в первую очередь,
представители профсоюзов, с подозрением относились к проектам европейской федерации,
которая могла, по их мнению, стать выразителем капиталистических интересов. Майкл
Геффернен отмечает, что британская элита стояла перед серьезной дилеммой выбора
международного пути – сосредоточиться на Европе или на империи. О необходимости
переориентации внешнеполитических воззрений на Европу заявляли премьер-министры Стенли
Болдуин и Невилл Чемберлен.45 Весомым фактором таких изменений стал приход к власти
в Германии Адольфа Гитлера и нарастание политической напряженности в Европе в 1930-х
годах. Европейские идеи получали свое распространение в среде различных политических
партий. В ноябре 1938 г. было создано британское объединение “Федеральный союз” (“Federal
Union”), в который вошли известные политики различной партийной принадлежности,
дипломаты и общественные деятели Ричард Лоу, Джон Паркер, Лионель Кертис, лорд Лотиан
(посол в США в 1939-1940 гг.), лорд Беверидж, Генри Озборн и другие, а также ряд ученых
(в частности, Арнольд Тойнби) и журналистов. К лету 1940 года эта организация насчитывала
12 тыс. членов и 225 представительств по всей стране. 46 Членами организации в Оксфорде под
руководством ведущего британского деятеля федерального движения Уильяма Бевериджа был
создан “Исследовательский институт Федерального Союза” (“Federal Union Research Institute”).
До этого исследовательского центра был причастен будущий премьер-министр
Великобритании, а в годы войны преподаватель университетского колледжа Оксфорда Гарольд
Вильсон. Члены и сторонники движения, разочаровавшись в неудовлетворительном
функционировании Лиги Наций, рассматривали возможность передачи государствами части
суверенитета федеративным международным институтам. Идеи федералистов в определенной
степени поддерживали такие известные британские деятель, как Клемент Эттли (будущий
премьер-министр Великобритании), Дэвид Дейвис (валлийский либерал, основатель движения
“Новое Содружество”, автор проекта “федерализированной Европы”), Джордж Коул (идеолог
британского социализма) и другие. Также определенное влияние на распространение идей
европейской интеграции в Великобритании имело Движение Сопротивления. Лондон был
одним из главных центров пребывания правительств и политических деятелей многих
оккупированных нацистами государств Европы, представителей прогрессивных кругов
европейской интеллигенции, где продолжались дискуссии относительно будущего Европы,
в частности, перспектив европейской интеграции.
Среди наиболее известных сторонников панъевропейского движения в Великобритании
был Уинстон Черчилль, убежденный империалист, который уже в 1920-1930-х годах
неоднократно высказывал мысли о необходимости создания Европейской федерации. При этом
44
45
46
History of Federal Union (2002).
257 | P a g e
его взгляды расходились с официальной правительственной политикой, ведь, по мнению
У. Черчилля, такая федерация в силу имперского статуса Британии должна создаваться без ее
непосредственного участия. В 1930 году он написал статью в газету “Saturday Evening Post” на
поддержку федералистских идей А. Бриана, в которой по сути сформулировал ключевые
принципы новой европейской политики страны, которые актуальны и сегодня. В статье
содержатся такие слова: “Мы имеем свою собственную мечту и свое собственное задание. Мы
с Европой, но не принадлежим к ней. Мы связаны, но не подвержены риску. Мы
заинтересованы и ассоциированы, но не поглощены”. 47 Несмотря на преобладание
евроскептических настроений, в годы войны в Британии наблюдался подъем популярности
идей о послевоенной европейской федерации. Уинстон Черчилль в июне 1940 года под
влиянием приближения краха Франции под натиском немецких войск и угрозой для
Великобритании остаться один на один с агрессором поддержал разработанную
представителями британского Министерства иностранных дел и французских политических
кругов во главе Жаном Монне, Рене Плевеном и одобренную генералом Шарлем де Голлем
декларацию о создании “Франко-Британского союза”, хотя сам он не был сторонником этого
союза.48 Проект предусматривал совместные органы власти, внешнюю политику, финансы,
даже армию и гражданство.49 Благодаря реализации такого плана Британия могла получить
ресурсы французских колониальных владений и Военно-морского флота Франции. Однако
предложение не нашло поддержки среди представителей действующего тогда французского
правительства Поля Рейно. Причиной этого стали традиционные антибританские
предубеждения в политических кругах страны и победа сторонников перемирия с гитлеровской
Германией. Несмотря на нереалистичность и бесперспективность такого с исторической точки
зрения уникального и беспрецедентного плана межгосударственного союза, сформированного
под воздействием внешней военной угрозы, а также отсутствие более глобального проекта
европейского объединения, сам факт его разработки на высшем политическом уровне
свидетельствует о определенном переосмыслении политической элитой Британии реалий
европейской политики и дальнейшего места в ней страны. На то время центром политического
объединения Европы виделся именно англо-французский союз. После первой победы
британский войск в Эль-Аламейне У. Черчилль в письме к тогдашнему министру иностранных
дел Е. Идену от 21 октября 1942 года писал: “Я жду с нетерпением создания Соединенных
Штатов Европы, в которых будет возможна минимизация границ между нациями
и неограниченное передвижение”. 50 Указанные факты свидетельствуют о том, что У. Черчилль
был сторонником определенного политического объединения европейских стран. Вместе с тем,
с первых лет войны и прихода к власти в качестве премьер-министра он, четко осознавая
непростые перспективы своей страны и Европы в целом, прилагал максимум усилий для
установления союза с США.
Исследователь К. Ларрес высказал мнение, что идеи У. Черчилля относительно Европы
были преимущественно весьма неопределенными и в целом хаотичны, не имели признаков
конкретного плана на перспективу. В годы Второй мировой войны он в разное время озвучивал
идеи о необходимости создания прототипа глобального правительства в виде
межгосударственного “Совета объединения крупных государств” или “Мирового совета”,
в который должны войти три региональных совета – от Европы (Совет Европы), Америки
и Тихоокеанского региона. Черчилль актуализировал историческую идею создания
“Европейской конфедерации”, о чем, в частности, отметил во время выступления по радио
23 марта 1943 года.51 Совет Европы, по замыслу автора проекта, должен был иметь верховную
судебную власть и Верховный Экономический Совет для урегулирования совместных
финансовых и прочих вопросов. В то же время каждое государство сохраняло собственную
47
LARRES (1996) 15.
48
ЧЕРЧИЛЛЬ (1991) 397.
49
ДЮРОЗЕЛЬ (2005) 238.
50
DANZIG (2013).
51
LARRES (1996) 17.
258 | P a g e
армию. В целом такое объединение, по замыслу британского деятеля, должно было
основываться на межгосударственной основе, а Великобритания во главе англоязычного мира
исключалась из непосредственной интеграционной схемы объединения.
Рассмотреные идеи У. Черчилля свидетельствуют о его принадлежности
к классической британской государственно-правовой мысли и традиционным взглядам на
проблемы континентального объединения, которые формировались на протяжении нескольких
веков. В узком федералистском смысле он не был проевропейским политиком. 52 В целом
взгляды выдающегося британского деятеля на проблемы европейской интеграции, которые
легли в основу внешнеполитической доктрины Великобритании после Второй мировой войны
и были сформированы еще в довоенный период, прошли осмысление и проверку временем
в условиях войны и были адаптированы в послевоенное время к текущей международной
ситуации.
Таким образом, несмотря на свои географические и историко-культурные особенности,
Англия издавна развивалась как европейское государство. При этом, со времен Средневековья
английские государственные элиты разработали своеобразную, отличную от континентальных
государств Европы систему политического устройства, права, а впоследствии и церковную
организацию, которые заложили основу определенной политической и культурно-ментальной
отстраненности от дел континента, повлияли на характер участия страны в новейших
европейских интеграционных процессах. Указанные факторы обусловили специфику внешней
политики Англии (Великобритании), которая характеризовалась попыткой поддерживать
равновесие сил между ключевыми государствами Европы часто с позиции стороннего
наблюдателя как залог безопасности и обеспечения собственных национальных интересов. В то
же время, именно Английская революция XVII в. как одна с первых буржуазных революций
в Западной Европе заложила основы новейших демократических европейских ценностей,
которые легли в основу системы ценностей европейской интеграции.
Главным фактором английской (британской) исторической идентификации в ХVIII –
ХІХ вв. стала мировая Британская империя. Имперский статус страны, расцвет которой
пришелся на XIX век, долгое время определял характер ее международной политики.
Внешнеполитическая стратегия “блестящей изоляции” имела не только длительный
тактический характер, но и символизировала совершенство определяющего постулата
европейской политики Великобритании, которую логично и лаконично сформулировал в 1930
г. У. Черчилль: “Мы с Европой, но не принадлежим к ней”. Доминирование концепции
первичности интересов государства-нации в Вестфальской системе международных отношений
определило “баланс сил” как перманентную цель континентальной политики британских
правительств. В то же время оно совместно с историко-культурной спецификой развития
государства, политическими традициями и имперским статусом не давало стране возможности
возглавить объединительные процессы в Европе в период ее наибольшего могущества.
Исключительная ориентация на проекты европейского объединения не соответствовала статусу
и роли страны в международных отношениях.
Несмотря на особый исторический статус Великобритании в Европе, ее общественно-
политическая мысль в целом развивалась в русле общеевропейских тенденций. В Европе со
времен развитого Средневековья немало мыслителей и политических деятелей под влиянием
тогдашних международных реалий, перманентных военно-политических кризисов выдвигали
различные концепции политического объединения государств региона, заложив теоретические
основы развития европейской идеи “европеизма”. Наиболее яркие представители английской
политико-правовой мысли У. Пенн, Дж. Беллерс, И. Бентам, Дж. Лоример в духе европейской
историко-политической пацифистской футурологии Нового времени выдвинули собственные
концепции идеального европейского единения в форме конфедеративного политического союза
государств с общими институциональными органами, элементами свободной экономической
взаимодействия и даже общей армии.
52
LARRES (1996) 48.
259 | P a g e
В межвоенный период ХХ в. теоретические концепции отдельных европейских
мыслителей переросли в достаточно многочисленные общественные объединения сторонников
европейской идеи. В Великобритании под влиянием западноевропейского панъевропейского
движения первая такая организация возникла в конце 1930-х годов под названием
“Федеральный союз”. Она объединила немало прогрессивных политиков, ученых,
общественных активистов, журналистов и влилась в европейское федералистское движение,
которое исповедовало новое качество европейской политики и объединения государств
послевоенной Европы с целью ее восстановления, предотвращения новых военных катастроф.
В годы Второй мировой войны идея европейской интеграции получила особую популярность.
Этому в значительной мере способствовало размещение центра европейского Движения
Сопротивления в Лондоне. Одним с наиболее ярких и влиятельных сторонников
панъевропейского движения в Великобритании стал У. Черчилль. Он сформировал
собственную систему взглядов на будущее региона в форме возможной федерации
“Соединенные Штаты Европы”, место Британии в системе послевоенного европейского
объединения, которая легла в основу внешней политики страны в первые послевоенные
десятилетия. Влияние взглядов этого выдающегося британского деятеля на европейскую
интеграцию и участие в ней Соединенного Королевства мы можем наблюдать в политике
британских правительств начала ХХІ века.
Своеобразие британской культуры, большой исторический опыт европейской политики
наряду с теоретическими проектам континентального политического объединения, которые
выдвигались местными мыслителями, учеными, политиками в русле европейской философской
и политико-правовой традиции, на середину ХХ века сформировали необходимую базу для
практического внедрения идей европейской интеграции в новых исторических условиях. Ее
неотъемлемым сегментом стала политическая интеграция, которая проявилась в попытках
реализовать проекты согласования внешних политик государств-членов Европейского
Экономического Сообщества (ЕЭС) и развития сотрудничества в сфере безопасности. Однако,
необходимо констатировать, что политическая интеграция в Европе получила возможности
наиболее полного развития лишь с образованием Европейского Союза в последнем десятилетии
ХХ века.
В целом, рассмотренный исторический материал дает возможность утверждать о
наличии специфической британской модели европейской интеграции и участия страны в
процессах регионального политического объединения, содержательная структура которого
была подтверждена и дополнена в следующий период европейской истории – во второй
половине ХХ – начале ХХІ века. Попытки британских правительств всех времен найти
приемлемую формулу для сочетания необходимости определенным образом принять участие в
европейских континентальных политических объединительных процессах с традиционными
стремлениями сохранить государственный (парламентский) суверенитет и глобальный статус
страны в мире определили стратегию европейской политики Великобритании на длительную
перспективу, заложили основы современной европейской политики этого государства, которая
сегодня переживает период новых изменений.
260 | P a g e
БЛЭК ДЖ. (2008), История британских островов, (перевод с англ.), Москва, URL: http://www.e-
reading.club/book.php?book=1023844, 28.12.2015.
БОРКО Ю.А. (1998), “Европейская идея”: от утопии – к реальности, [в:] Заглядывая в XXI век:
Европейский Союз и Содружество Независимых Государств, Москва, 15-51.
БРАНИЦКИЙ А.Г. (2010), История объединения Европы, Нижний Новгород.
БУРАКОВ Ю. (2003), Нариси історії Англії нового часу, Львів.
ВИНОГРАДОВ В.Н. (2006), Лорд Пальмерстон в европейской дипломатии, „Новая и новейшая история”,
5, 182-209.
ВІДНЯНСЬКИЙ С.В., МАРТИНОВ А.Ю. (2011), Об’єднана Європа: від мрії до реальності. Історичні
нариси про батьків-засновників Європейського Союзу, Київ.
ГЕФФЕРНЕН М. (2011), Значення Європи. Географія та геополітика, (переклад з англ.), Київ.
ГНАТЮК М. (2010), Зародження ідей об’єднання Європи, „Віче”, 20, URL:
http://www.viche.info/journal/2239/, 29.12.2015.
ГРУБІНКО А.В. (2014), Історія держави і права зарубіжних країн, Тернопіль.
Європейська інтеграція (2013), І.А. ГРИЦЯК, Д.І. ДЗВІНЧУК (ред.), Івано-Франківськ.
ДІЗРАЕЛІ Б. (2008), Англійська демократія, (переклад з англ.), [в:] Консерватизм: Антологія,
О. ПРОЦЕНКО, В. ЛІСОВИЙ (ред.), Київ, 8-12.
ДЮРОЗЕЛЬ Ж.-Б. (2005), Історія дипломатії від 1919 року до наших днів, (переклад з франц.), Київ.
КИССИНДЖЕР Г. (1997), Дипломатия, (перевод с англ.), Москва, URL: http://www.e-
reading.club/book.php?book=1016921, 29.12.2015.
КОПІЙКА В.В., ШИНКАРЕНКО Т.І. (2012), Європейський Союз: історія і засади функціонування, Київ.
ЛИПКИН М.А. (2009), Британия в поисках Европы: долгий путь в ЕЭС (1957–1974 гг.), Санкт-Петербург.
МАРТИНОВ А.Ю. (2009), Спільна зовнішня та оборонна політика Європейського Союзу (90-ті рр. ХХ
ст. – 10-ті рр. ХХІ ст.). Погляд з України, Київ.
МАРТИНОВ А.Ю. (2015), “Пан’Європа” Ріхарда Куденхова-Калергі та започаткування процесу
європейської інтеграції, „Європейські історичні студії”, 2, 69-91.
РЖЕВСЬКА В.С. (2013), Політико-правові ідеї І. Бентама щодо встановлення та засобів підтримки
тривалого міжнародного миру, „Актуальні питання публічного та приватного права”, 1, 185-190.
ТОЙНБИ А. (1934), Постижение истории. Часть первая. Поле исторического исследования, (перевод с
англ.), [в:] Библиотека Гумер – история, URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/
Toynbee/_02.php, 30.12.2015.
ФЕРГЮСОН Н. (2003), Британская империя: уроки для глобальной власти, „Космополис”, 3 (5), URL:
http://www.archipelag.ru/geopolitics/nasledie/rise-and-demise/22/, 2.01.2016.
ЧЕРЧИЛЛЬ У. (1991), Вторая мировая война. (В 3-х книгах). Кн. 1. Т. I-II, (перевод с англ.), Москва.
ЧУБАРЬЯН А. (2003), Европа единая, но делимая, „Россия в глобальной политике”, 2, URL:
http://www.globalaffairs.ru/number/n_869, 4.02.2016.
ШЕМЯТЕНКОВ В.Г. (2003), Европейская интеграция, Москва.
ЯКОВЕНКО Н.Л. (2003), Велика Британія в сучасній системі міжнародних відносин: заявка на
європейське лідерство, Київ.
BENTHAM J. The Principles of International Law. Essay 4. A Plan for an Universal and Perpetual Peace, [in:]
Texas Liberal Arts. The University of Texas at Austin. College of Liberal Arts, URL:
http://www.laits.utexas.edu/poltheory/bentham/pil/pil.e04.html, 29.12.2015.
DANZIG J. (2013), Winston Churchill: A founder of the European Union, [in:] EUROPE. A blog by Jon Danzig,
10 November, URL: http://eu-rope.ideasoneurope.eu/2013/11/10/ winston-churchill-a-founder-of-the-european-
union/, 4.01.2016.
HEWITSON M. (2012), The United States of Europe: The European Question in the 1920s, [in:] Europe in
crisis. Intellectuals and the European Idea, 1917–1957, M. HEWITSON, M. D’AURIA (eds.), New
York/Oxford, 15-34.
History of Federal Union, [in:] Federal Union, 27 May 2002, URL: http://www.federalunion.org.uk/about/history/,
4.01.2016.
LARRES K. (1996), Integrating Europe or Ending the Cold War? Churchill’s post-war foreign policy, „Journal
of European Integration History”, 2. 1, 15-50.
MCCORMICK J. (2005), Understanding the European Union: a concise introduction, New York.
PENN W. (1916), The Peace of Europe: The Fruits of Solitude and Other Writings, London, 292, URL:
http://www.historyideaofeurope.org/sources-2/sources/, 5.01.2016.
The Idea of Europe: from antiquity to the European Union (2002), A. PAGDEN (ред..), New York/ Cambridge.
261 | P a g e
WINTLE M. (2013), The History of the Idea of Europe: Where are We Now? , „Perspectives on Europe”, 43. 1,
8-12.
Summary:
The idea of European political integration in the history of international relations and Great Britain
The article examines the historical origins and characteristics of Great Britain’s European policy from
the Middle Ages to the II World War in the context of general trends of development international relations
in Europe. Special attention is paid to the analysis of theoretical concepts of leading European political
integration. Views of the European (continental) and English (British) thinkers and politicians on the problem
of European political unity are presented.
According the author’s conclusions we may confirm about the specific British model of European
integration and participation the country in processes of regional political association. The imperial strategy
of “splendid isolation” in XVIIIth – XIXth centuries was embodied in the main principle of the Britain’s European
policy and formulated in 1930 by Winston Churchill: “We are with Europe but don’t belong to it.” At the same
time, the political thought of UK was developed in line with European trends. William Penn, John Bellers, Jeremy
Bentham, James Lorimer put forward their own vision of European political unity. During the II World War
the idea of European integration has gained popularity. The originality of British culture, great practical historical
experience of European policy, supported by theoretical projects of European political unity formed the necessary
basis for the start process of practical implementation idea of European political integration during the second half
of the ХХth century.
Keywords: European political integration, international relations, Great Britain
262 | P a g e
ISSN 2299-2464
Mykola GENYK (Carpathian National University, Ukraine)
Дефиниция понятия «межнациональное примирение»
Ключевые слова: примирения, позитивный мир, построение мира, мирный процесс, мир
исследование
Политика примирения характеризует послевоенную историю ХХ в. и лежит

в основе евроинтеграционных процессов. Достижение межнационального примирения
рассматривается как важный элемент гарантирования стабильности и безопасности
в современном мире. Несмотря на значимость процесса, дефиниция понятия отсутствует
в большинстве энциклопедий и словарей, что обусловлено относительной новизной
дисциплины исследования мира.
Дефиниция категории «межнациональное примирение» возможна путем
выделения этапов конфликта и мира. Мирный процесс является совокупностью всех
инициатив, призванных помочь достичь и реализации договорных соглашений по
окончании вооруженного конфликта и создать основу для политического
урегулирования. 1 В международно-правовых документах и научной литературе
отсутствует единое определение этапов мирного процесса. Кеннет Э. Боулдинг (Kenneth
Ewart Boulding) выделил 4 фазы конфликта и мира: прочная война, непродолжительная
война, непродолжительный мир, прочный мир. Прочная война - это состояние настоящих
военных действий. Непродолжительная война - это состояние, которое воспринимается
как война, хотя возможны периоды относительного покоя. Краткосрочный мир - это
фаза, когда мир считается нормой, но существует угроза войны. прочный мир - это
ситуация, при которой возможность войны является минимальной. К.Боулдинг считал,
что основной целью политики мира должно быть ускорение исторического тренда,
которым является движение к прочному миру. Эта политика должна реализовываться
на трех уровнях: индивидов, организаций и государств. 2
На основе документации Австрийского центра обучения офицеров, участвующих
в миротворческих операциях, Агата Дзевульська разработала следующую таблицу
восприятия и понимания фаз миротворческой деятельности международными
организациями: ООН, НАТО, ЕС и ОБСЕ: 3

Department of Political Science; genyk-2011@mail.ru
1
BARNES (2009).
2
MODZELEWSKI (2000) 204, 213.
3
DZIEWULSKA (2007) 141.
263 | P a g e
Этапы установления мира
ООН превентивн миро- поддер принуждение миро-
ая творчес жание к миру строитель
дипломатия тво мира (peace- ство
(preventive (peace- (peace- enforcement) (peace-
diplomacy) making) keeping) building)
НАТО предотвра миро- поддер принуждение миро- гуманитарн
щение творчес жание к миру строитель ые
конфликтов тво мира (peace- ство операции
(conflict (peace- (peace- enforcement) (peace-
prevention) making) keeping) building)
ЕС принуждение поддержа гуманитарн
поддержание мира к миру ние ые
(peace-keeping) (peace- мира операции
enforcement) (peace-
keeping)
ОБСЕ раннее предотвра кризисный
оповещен щение менеджмент
ие конфликтов (crisis management)
(early (conflict
warning) prevention)
В докладе Генерального секретаря ООН Бутроса Бутроса-Гали выделены основные

инструменты Организации для поддержания мира и безопасности: превентивную дипломатию,
миротворчество, поддержание мира, пост-конфликтное миростроительство, разоружение,
санкции, силовые акции. 1
Превентивная дипломатия - это действия, направленные на предупреждение
возникновения споров между сторонами, недопущение перерастания существующих споров
в конфликты и ограничение масштабов конфликтов после их возникновения. 2
Миротворчество - это действия, направленные на то, чтобы склонить враждующие
стороны к согласию, преимущественно с помощью мирных средств, предусмотренных в главе
VI Устава ООН.
Поддержание мира - это обеспечение присутствия ООН в данном конкретном регионе -
что до сих пор осуществлялось с согласия всех заинтересованных сторон, - которое, как
правило, связано с развертыванием военного и / или полицейского персонала ООН, а нередко
также гражданского персонала. Поддержание мира - это средство, которое расширяет
возможности предупреждения конфликта и миротворчества. 3
Миростроительство предусматривает выявление и поддержку структур, которые будут
склонны содействовать укреплению мира с целью предотвращения рецидива конфликта.
Превентивная дипломатия направлена на урегулирование споров до того, как произошел
взрыв конфликта; миротворчество и поддержание мира призваны остановить конфликт
и обеспечить сохранение мира как только он будет достигнут. В случае успеха они повышают
шансы миростроительства в пост-конфликтный период, которое может предотвратить
повторный взрыв насилия между странами и народами. 4
В последние годы наблюдается изменение терминологии международного
миротворчества. Появляется понятие «миротворчества второго поколения» в отличие от
миротворческих операций первого поколения, когда четко разграничивались операции по
поддержанию мира и операции по силовому установлению мира. Термин «поддержание мира»
(peacekeeping) постепенно стареет и заменяется категорией «миростроительство»
1
BOUTROS-GHALI (1995) 12-29.
2
An Agenda for Peace.
3
BOUTROS-GHALI (1995) 45.
4
An Agenda for Peace.
264 | P a g e
(peacebuilding).5 Миростроительство является частью мирного процесса, включающего
устойчивые и многомерные усилия по устранению структурных причин конфликта - в том
числе в области безопасности, управления, развития и справедливости с целью примирения
отношений, нарушенных конфликтом.6
Термин "миростроительство" впервые применил Иоганн Галтунг в 1970-х годах,
определяя его как этап, цель которого являются "мирные общественные изменения путем
общественно-экономической перестройки и развития". Рональд Пэрис предложил дефиницию
миростроительства как этапа мирной операции, который имеет целью создание условий, при
которых мир продлится долго даже после ухода международных сил. 7
Эванс Гарет под строительством мира подразумевает комплекс действий, направленных
на недопущение споров, вооруженных конфликтов и других серьезных кризисов безопасности.
Стратегии построения мира Г. zЭванс разделил на международное урегулирование
и строительство мира внутри страны. Оно включает экономическое развитие, построение
институтов и создание или восстановление условий, необходимых для превращения государств
в стабильные и долгосрочные. Построение мира имеет два измерения: перед-конфликтную
и пост-конфликтную. Перед-конфликтные содержат невоенные, экономические, общественные
и политические средства, которые могут помочь государствам в противодействии
потенциальным угрозам и разрешении споров.8
Пост-конфликтные общества сталкиваются с двумя типами задач: восстановления
экономики и снижения риска повторения конфликтов. 9 К мерам пост-конфликтного
миростроительства Б. Бутрос-Гали отнес разоружение враждующих сторон, восстановление
порядка, хранение и уничтожения оружия, репатриацию беженцев, консультативную
поддержку персонала для обеспечения безопасности, надзор за проведением выборов,
содействие усилиям по защите прав человека, реформирования или укрепление
правительственных учреждений, содействие формальным и неформальным процессам
политического участия.10
Ф. О. Гэмпсон разработал следующие задачи этапа миростроительства:
1. Поддержка мира.
2. Демобилизация армий противостоящих сторон.
3. Реинтеграция демобилизованных солдат и перемещенных лиц в общество и создание
им условий на рынке труда.
4. Реформа армии и полиции.
5. Строительство сообществ и оказания им помощи для развития.
6. Успокоение потребностей общественных групп, наиболее подверженных опасностям
и трудностям (женщины, дети и т.п.). 11
Хью Миалл разделил задачи миростроительства на 5 отраслей (в сфере военной
и безопасности, политико-конституционные, общественно-экономические, психолого-
социальные, международные) и 3 периоды продолжительности (краткосрочные, среднесрочные,
долгосрочные):12
5
СМИРНОВ (2008).
6
BARNES (2009).
7
8
GARETH (1994) 11.
9
COLLIER, HOEFFLER, SODERBOM (2008) 461-478.
10
BOUTROS-GHALI (1995) 61; An Agenda for Peace.
11
12
DZIEWULSKA (2007) 174-175.
265 | P a g e
Задания Временные и Среднесрочные Долгосрочные средства
краткосрочные средства
средства
В сфере военной и Разоружение, Строительство Демилитаризация полиции,
безопасности демобилизация, национальной трансформация культуры
разделения сторон армии, интеграция насилия
полиции
Политико- Решение проблемы Преодоление Установка традиций
конституционные переходных вызова вторых хорошего управления, т.е.
правительств, выборов уважения к демократии,
конституционная прав человека, принципов,
реформа развития гражданского
общества
Общественно- Гуманитарная Реабилитация Стабильная макро-
экономические помощь, демобилизованных экономическая политика,
удовлетворения солдат, новых экономическое управление,
первоочередных поселенцев, строение стабильных
потребностей, разминирование, экономических сообществ,
коммуникация восстановление потребительская
инфраструктуры справедливость
Психолого- Преодоление Решение Лечение психических ран,
социальные начального отсутствия приоритетов по длительное примирение
доверия между вопросам мира и
группами справедливости
Международные Непосредственная Передача Интеграция в региональные
поддержка мирного полномочий и глобальные
процесса местным силам без международные структуры
чрезмерных
задержек и
вмешательства
Установления мира в результате миротворчества и поддержания мира еще не

представляет гарантии от рецидива конфликта. Иоганн Галтунг разделил мир на две стадии:
негативный и позитивный. Негативный мир появляется после подписания мирного договора,
то есть конфликт закончился, стороны договариваются о демобилизации и выполнение условий
мира. Однако негативный мир еще не представляет собой полноценный мир, а является только
переходным этапом между противоборством и долговременным миром. И. Галтунг предложил
рассматривать мир в широком контексте различных отраслей человеческого общества:
от отношений мужчины и женщины - до государственного строя, политических режимов
и концепций мировых религий. Он разработал теорию о направленном индивидуальном
насилии (direct violence) и ненаправленном структурном насилии (indirect structural violence).
Основными формами структурного насилия в политике и экономике являются репрессии
и эксплуатация. Фоном служит культурное насилие, которое выражается через религию,
идеологию, язык, искусство, науку, закон, средства массовой информации и образование.
Функцией культурного насилия является легитимизация индивидуального и структурного
насилия.13 И. К. Ишмуратов отмечал, что насилие конфликтогенно только при условии
отсутствия легитимности власти.14
И. Галтунг пришел к выводу, что негативный мир наступает при устранении
непосредственного насилия, а формирование позитивного мира заключается в устранении
структурного и культурного насилия. 15 Негативный мир - это подход, направленный на
13
GALTUNG (2003) 2; GALTUNG (1990) 291-305; БАБІЄВА (2005) 161-168.
14
ІШМУРАТОВ (2004) 474.
15
266 | P a g e
минимизацию, сокращение, преодоление и т.д. как способности, так и желания применять
насилие в конфликтах.16 То есть отрицательный мир - это отсутствие войны и индивидуального
насилия, позитивный - отсутствие структурного насилия.17
Согласно И.Галтунгу, насилие - это расхождение между потенциалом и актуальным
состоянием.18 Насилие - действия, слова, установки, наличие структур или систем, которые
наносят физический, психологический, социальный или экологический ущерб и / или не дают
людям возможности полностью реализовать себя.19 И.Галтунг касался насилия на
государственном уровне ("структурное" насилие) и на идеологическом уровне ("культурное"
насилие).20 Он выделил явное, непосредственное, личное и структурное насилие. Структурное
насилие - это ситуация, когда человек не может полностью реализовать свои соматические
и духовные возможности, не может свободно развиваться, то есть существуют неравенство
в распределении власти, неравные жизненные шансы и общественная несправедливость.
Персональное насилие имеет ярко выраженный субъект, а отсутствие такого субъекта означает
структурное насилие или общественную несправедливость. Если при персональном насилии
существует субъект и объект, при структурном насилии - только объект.21 Устранение
различных типов насилия и общественной несправедливости лежит в основе разрешения
конфликтов и построения позитивного мира, то есть "мир является отсутствием насилия". 22
И.Галтунг считал насилие следствием неудовлетворенности человеческих потребностей. Он
выделил четыре группы потребностей и прав, которые соответствуют четырем группам
насилия:
1. классическое насилие (акты насилия направлены против человеческого тела,
сочетаются с психологическим насилием);
2. бедность (недовольство основных материальных потребностей);
3. репрессии (нарушение прав человека);
4. отчуждение (неудовлетворенность нематериальных потребностей). 23
Отличие негативной и позитивной дефиниции мира заключалась в том, что первая
определяла, чем мир не является, а вторая – чем есть или должен быть. Характерной чертой
позитивного мира является привлечение индивидов, общественных групп и классов к решению
общих дел, ликвидация эксплуатации и угнетения человека человеком, равенство,
справедливость, преодоления национализма и шовинизма, полная независимость
и суверенность, справедливый экономический порядок в региональном и международном
масштабе, эгалитарная экономическая интеграция и т.д. 24 Стефан Рудник нечеткость
определения позитивного мира сравнивал с состоянием в медицине, когда точно можно дать
определение болезни, но нельзя определить, что следует понимать под здоровьем.25
Теория мира И.Галтунга четко объясняла значение и причины прямого насилия, но
расплывчато детали структурного насилия. Теория Оморто Шена помогала преодолеть много
проблем, связанных со структурным насилием. Синтез теорий И.Галтунга и О. Шена
рассматривал мир как совокупность отсутствия насилия, состояния развития и свободы.
Концепция мира как свободы предусматривала обеспечение справедливого распределения
экономических возможностей, политических свобод, социальных возможностей, прозрачности
гарантий, защиты безопасности и свободы от прямого насилия. 26
16
ЗАЙДЕЛЬМАН (1997) 28.
17
BORGOSZ (1989) 269.
18
GALTUNG (1969) 168.
19
Работа с конфликтом. 24.
20
STEWART (2003) 6.
21
RUDNIK (1984) 134-136.
22
GALTUNG (1971) 81-117; LIPIŃSKA-RZESZUTEK (2006) 53; RUDNIK (1984) 129.
23
ŚWIECA (1998) 25.
24
BORGOSZ (1983) 255-256.
25
RUDNIK (1984) 143.
26
BARNETT (2008) 86.
267 | P a g e
Позитивный мир некоторые исследователи определяют термином "мир, который
поддерживается" или "мир, самоподдерживающийся" (sustainable peace). Люк Рейчлер
определял его как состояние, которое характеризуется втягиванием сторон в поддержание мира
и трансформацию конфликта, когда полностью беззащитное и зависимое общество
превращается в общество благосостояния и самодостаточности. Важным элементом мира,
который поддерживается, является устранение в обществе чувства угрозы со стороны другой
группы, требующее много времени и усилий. Оно включает не только разоружение
и демобилизацию, но также создание условий, при которых возвращение к борьбе окончательно
перестало бы привлекать стороны.27
Ю. Боргош предложил три понимание мира: узкое, широкое и более широкое
(позитивное). Узкое предусматривало освобождение мира от ядерного оружия, широкое - от
конвенционального оружия, а более широкое - от структурного насилия.28
Если раньше мир устанавливался методом сверху (top-down), то есть вследствие
деятельности международных организаций, правительств и миротворческих сил, то новый
подход предполагает установление мира снизу (bottom-up), то есть вовлечение в мирный
процесс жителей региона, местных лидеров, экспертов и т.п.
Метод problem-solving или гарвардской школы предполагает достижение примирения
на уровне индивидов, от которых зависит поддержка политики руководителей, ведущих
конфликт. Если конфликт будет разрешен на уровне индивидов, основа для массовых
конфликтов исчезнет. Э. Кэли разработал метод мягкого посредничества (soft mediation).
Согласно нему, для решения конфликта необходимо изменить отношения враждующих групп
для достижения уровня, когда их взаимодействие станет направляться на развитие. Этот метод
предусматривал исключение из процесса установления мира международных организаций
и правительств и концентрацию на местном самоуправлении, небольших группах и локальных
лидерах. То есть примирение перемещалось с международного уровня на межличностный. 29
Ян Эберг рассматривал общество как единство его внутреннего бытия, которое он назвал
развитием, и внешней защиты, определенной безопасностью. Мир был суммой внутреннего
и внешнего факторов: Мир = внутренний мир / развитие + внешний мир / безопасность.
Развитие имеет целью удовлетворения всех потребностей людей и всего человеческого бытия,
прежде всего четырех основных категорий - выживание, благосостояние, свобода,
идентичность. Безопасность тогда может быть определена как возможность удовлетворения
этих четырех категорий в будущем. Критическая школа мира предлагала под могуществом
понимать прежде всего власть над собой, нашей целостностью, нашим путем развития
и будущей судьбой. Кроме того, Я.Оберг замечал разницу между наступательным
(агрессивным) мышлением (offensive thinking) и оборонным (defensive thinking). Построение
прочного мира и мирового порядка необходимо начинать с утверждения мирного мышления
(peace thinking).30
Исследователи мира заметили явление взаимосвязи самого процесса конфликта
и культуры конфликта.
Чрезвычайно важное место в процессе перехода к позитивному миру имеет
культивирование соответствующих ценностей в обществе. Концепцию воспитания для мира
выдвинул папа Иоанн ХХIII в своей энциклике "Pacem in terris", утверждая: "Не будет мира во
всем человеческом обществе, если он глубоко не закоренится в сердце каждого человека, то
есть, если каждый не захочет у себя внутри порядка, предоставленного Богом". 31
Термин "педагогика мира" предложен папой Павлом VI в 1969 г., когда им был введен
Всемирный день мира, который отмечается ежегодно 1 января. Педагогикой мира занимался
Институт полемологии (Polemologische Institut) в университете Гронингена, возглавляемый
27
28
BORGOSZ (1989) 279.
29
DZIEWULSKA (2007) 37-38.
30
ØBERG (1986) 261-263.
31
KRZYSZTOFIK (2009) 74.
268 | P a g e
Бертом В. А. Роллингом.32 Категория "воспитание для мира" стала использоваться после
принятия Декларации ООН "О приготовлении обществ к жизни в мире" 15 декабря 1978. 33
Декларация была принята на предложение Польши.34
«Декларация о распространении среди молодежи идеалов мира, взаимного уважения
и взаимопонимания между народами» принята ГА ООН 7 декабря 1965. В преамбуле
отмечалось, что воспитание молодого поколения, обмен представителями молодежи и идеями в
духе мира способствует улучшению международных отношений, укреплению мира
и безопасности. Декларация провозгласила 6 основных принципов. Прежде всего, молодежь
должна воспитываться в духе мира, справедливости, свободы, взаимоуважения
и взаимопонимания, чтобы способствовать установлению равноправия для всех людей и всех
народов, экономического и социального прогресса, разоружению и поддержанию
международного мира и безопасности. Все средства воспитания, образования и информации
молодежи должны пропагандировать идеалы мира, гуманизма, свободы, международной
солидарности и сближения народов. Молодежь должна воспитываться на основе уважения
достоинства и равенства всех людей, без различия расы, цвета кожи, этнического
происхождения и убеждений. Декларация провозглашала, что основной целью воспитания
молодежи должно стать формирование людей, преданных благородным идеалам мира, свободы,
достоинства и всеобщего равенства. Важная роль в этом отводилась семьи. 35
На XVIII Генеральной конференции ЮНЕСКО в 1974 г. приняты «Рекомендации в деле
воспитания в духе мира и международного взаимопонимания».36
15 декабря 1978 Генеральная Ассамблея ООН резолюцией № 33/73 приняла
«Декларацию о воспитании народов в духе мира». В преамбуле отмечалось, что поскольку
войны зарождаются в сознании людей, именно в сознании людей необходимо воплотить идею
защиты мира. «Каждое государство должно пресекать пропаганду ненависти и предвзятого
отношения к другим народам как таковую, что противоречит принципам мирного
сосуществования и дружественного сотрудничества». Декларация призывала государства для
выполнения этих принципов уделять должное внимание конституционным правам, роли семьи,
процесса обучения, методам воспитания и деятельности средств массовой информации. 37
Определение культуры мира, принято на XVIII пленарной сессии ЮНЕСКО в 1995 г.,
содержало следующие положения:
• Культура сосуществования и разделения с другими, опирающаяся на принципах
свободы, справедливости, демократии, толерантности и солидарности.
• Культура, которая отвергает насилие, стремится к предотвращению конфликтов у их
источников и к решению проблем путем диалога и переговоров.
• Культура, которая гарантирует всем полноту прав и возможность участия
в сбалансированном развитии общества.
Культура мира должна предусматривать:
• Ценности, позиции, поведение и образ жизни, которые опираются на неприменении
насилия, уважении прав и основных свобод каждого человека.
• Общество, которое заботится о своих гражданах, не стремится к доминированию или
эксплуатации, но защищает права слабых.
• Восприятие, толерантность и солидарность между культурами, преодоления всех форм
ксенофобии, расизма.
• Доступ к информации и ее свободное распространение.
32
RUDNIK (1984) 29.
33
WESOŁOWSKA (2003) 171.
34
(K.S.) [KRZYSZTOF SZCZEPANIK] (1987) 37-38.
35
Declaration on the Promotion among Youth of the Ideals of Peace.
36
Education for international understanding, co-operation and peace.
37
Declaration on the Preparation of Societies for Life in Peace.
269 | P a g e
• Полное политическое участие женщин и предоставление им соответствующих прав.
Образование должно воспитывать открытость, доказывать ценность, которую представляет
разнородность мира и формировать позитивное отношение к этой разнородности. 38
Декларация ГА ООН № 53/243 о культуре мира, принятая 13 сентября 1999 г., определяет
ее как "совокупность ценностных установок, мировоззренческих позиций, традиций, типов
поведения и образов жизни, основанных на:
а) уважении к жизни, прекращении насилия, поощрении ненасилия и практическом
отказе от насилия посредством образования, диалога и сотрудничества,
b) полном уважении принципов суверенитета, территориальной целостности
и политической независимости государств (...),
c) полном уважении и поощрении всех прав человека и основных свобод,
d) приверженности мирному разрешению конфликтов,
e) усилиях, направленных на удовлетворение потребностей нынешнего и будущих
поколений в области развития и окружающей среды,
f) уважении и поощрении права на развитие,
g) уважении и поощрении равных прав и возможностей женщин и мужчин,
h) уважении и поощрении права каждого на свободу выражения мнений и убеждений
и свободу информации,
i) приверженности принципам свободы, справедливости, демократии, терпимости,
солидарности, сотрудничества, плюрализма, культурного разнообразия, диалога
и взаимопонимания на всех уровнях общества и между народами, и которые поощряются
благоприятным национальным и международным средой, способствуют миру ".
Становление культуры мира связано с мирным разрешением конфликтов, поощрением
демократии, соблюдением прав и свобод человека, развитием диалога, переговоров,
формированием консенсуса и мирным решением противоречий, укреплением демократических
институтов, искоренением бедности и неграмотности, уменьшением неравенства внутри стран
и между ними, поощрением устойчивого экономического и социального развития, ликвидацией
всех форм дискриминации женщин, уважением и защитой прав детей, свободным
распространением информации, прозрачностью в сфере управления, ликвидацией всех форм
расизма, расовой дискриминации, ксенофобии и нетерпимости, продвижением идеалов
взаимопонимания, терпимости и солидарности между цивилизациями, народами и культурами,
в частности в отношении этнических, религиозных и языковых меньшинств. 39
Содержание воспитания для мира составляют проблемы среды человека, причин войн,
мирных движений, последствий войн, разоружения, культуры мира. Согласно Е.А.Весоловской,
целью воспитания для мира являются:
• Восприятие интересов других народов и устранения агрессии и враждебности между
ними;
• Сознательная и целенаправленная деятельность для сохранения мира;
• Формирование убеждений о общественную и политическую неравенство как причины
конфликтов;
• Осознание последствий войн и ценности человеческой жизни;
• Формирование убеждения, что мир и война является результатом человеческой
деятельности;
• Направление энергии молодого поколения на творческие, а не сокрушительные
действия;
• Уважение человека, его жизни, взглядов, чувств, труда и достижений.
Рассмотрение различных концепций мира показывает чрезвычайное расхождение
в вопросе дефиниции категории «мир». Польский исследователь мира Юзеф Боргош отмечал,
что гораздо легче дать определение явлению войны, которое существовало и существует, чем
38
GALTUNG (2013); SZCZĘSNY (2003) 69-71.
39
Resolutions adopted by the General Assembly; RIVERA (2004) 531-548.
270 | P a g e
явления мира, которое было незначительным перерывом между конфликтами. 40 Одновременно
он отмечал отсутствие исчерпывающих определения понятий "мир" и "война". 41 Раймунд
Зайдельман высказался об исследовании конфликтов и мира как о «дисциплине на стадии
младенчества».42
И. Галтунг и Я. Эберг, систематизировав все представления о мире на протяжении
человеческой истории, выделили 20 основных концепций:
1. древнееврейская «shalom».
2. христианская «agape».
3. греческая, античная «eirene».
4. римская «pax».
5. арабская «islam».
6. индусская «ahimsa».
7. гандийська «ahimsa» и «satyagraha».
8. буддистская «Золотая Середина» или «Chung Yung».
9. китайская «ho p'ing», «p'ing ho» и «ai».
10. японская «heiwa» и «wahei».
11. мир как отсутствие войны.
12. мир как договоры, соглашения, федерализм.
13. мир через (международное) право.
14. мир через общественный договор и государственное образование (state formation).
15. мир через социализм и бесклассовое общество.
16. мир через социальное уравновешивание (societal equilibrium).
17. мир через мир через баланс силы / или страха.
18. мир через справедливость или равенство.
19. мир через ненасилие.
20. мир как позитивный мир.43
Однако в целом теория международных отношений оперирует двумя методами
определения мира. Первый из них, представленный традиционной или американской школой
исследования мира, трактует мир как противопоставление войне, состояние отсутствия войны,
"состояние отношений, когда война невозможна".44 Второй, присущий критической
скандинавской школе исследования мира, включает в дефиницию мира дополнительные
элементы, которые превращают мир в конструктивный, справедливый, демократический
и прочный. Согласно такой интерпретации, мир не является простым противопоставлением
войне, не является состоянием без войны, не является паузой между войнами, не является
одинаковой безопасностью государств и не является процессом разоружения. Мир есть всем
тем, что способствует культивированию и развитию всех видов творческого международного
порядка и гуманистических аспектов человеческой цивилизации. Такое понимание
справедливого мира легло в основу Декларации Генеральной Ассамблеи ООН от 15 декабря
1978 г. приготовления обществ к жизни в мире. 45
Значительный вклад в разработку концепции и определение категории мира совершили
католические теологи. В энциклике, провозглашенной Иоанном ХХIII 11 апреля 1963 "Pacem
in terris" (статья 167), мир, определенный как "настоящий мир", связанный с общественными
отношениями, опирающимися на правду, общественную справедливость, любовь и климат
свободы.46 В принятой II Ватиканским Собором "Пастырской конституции о Церкви: Gaudium
et spes" в статье 78 сформулированы следующую дефиницию "Мир не является простым
40
BORGOSZ (1989) 269.
41
BORGOSZ (1983) 252-253.
42
43
ØBERG (1986) 257.
44
SD. (1991) 198.
45
KUBIAK (2000) 129; Declaration on the Preparation of Societies for Life in Peace.
46
JAN XXIII (1997) 71-72.
271 | P a g e
отсутствием войны и не сводится только к равновесию противоположных сил, не зарождается
деспотизмом властвования, но справедливо и собственно называется "делом справедливости"
(Ис. 32, 17). Он является плодом порядка, данного человеческому обществу божественным его
Творцом, над осуществлением которого должны работать люди, которые стремятся постоянно
к совершенной справедливости. (...) Мир нельзя никогда навсегда получить, но постоянно надо
строить".47
Попытка сочетания концепций мира традиционной и критической школы осуществлена
в Нобелевской лекции М. С. Горбачева: «Мир сегодня предусматривает восхождение от
простого сосуществования к сотрудничеству и сотворчеству стран и народов. Мир - это
движение к всеобщности, универсальности цивилизации. Никогда раньше истина
о неделимости мира не была так справедлива, как сейчас. Мир - это не однотипность,
а единство в многообразии, сопоставлении и согласии различий. И в идеале мир - это
отсутствие насилия, этическая ценность». 48
Дефиниция мира в русле концепций критической школы исследования мира
присутствует в материалах международной организации «Ресурсы примирения» ("Conciliation
Resources"), которая определяет мир как процесс и многостороннюю непрерывную борьбу
за трансформацию насилия.49
Решающим фактором строительства стабильного (позитивного, справедливого) мира
является примирение. Процессы примирения характерны для международных отношений
послевоенной Европы и мира. 20 ноября 2006 г. 61 сессия Генеральной Ассамблеи ООН,
учитывая огромное значение процессов примирения, призвала поддерживать эти процессы
и провозгласила 2009 г. Международным годом примирения. 50
Несмотря на частое употребление слова в общественно-политической литературе
и риторике, дефиниция категории «примирение» является сложной задачей вследствие
нескольких факторов: относительной новизны дисциплины исследования мира,
неразработанности терминологии и разной трактовки термина в теологии, юриспруденции,
социологии и в политических науках. Поскольку проблематика неразработана, то наблюдается
определенная нестабильность терминологии, в частности Раймунд Зайдельман использовал
категорию "умиротворение".51
В теологии примирения имеет несколько значений и связано с возвращением человека
к Богу, покаянием и прощением. В частности, "Encyclopædia Universalis" определяет
примирение как акцию установления мира между людьми, результат этой акции и религиозную
церемонию прощения.52 В обращении Иоанна Павла II по случаю Всемирного дня мира
1 января 2002 отмечалось, что "нет мира без справедливости, нет справедливости без
прощения".53
В юридической науке и практике примирение - это акт прощения пострадавшим
обидчика, причинившим ему вред, достижения с ним согласия и мира.
В социологии примирение - это вид медиации, при котором стороны привлекают
к урегулированию спора нейтральную третью сторону (посредника), который встречается
отдельно с каждой из сторон, пытаясь помочь им найти общий язык. Примирение отличается от
арбитража тем, что сам процесс примирения не имеет судебного статуса, и мировой посредник
не уполномочен требовать доказательств или вызывать свидетелей, как правило, не принимает
никаких решений и не принимает постановлений. Примирение отличается от медиации тем, что
47
Paulus Episcopus Servus Servorum Dei Una Cum Sacrosancti Concilii Patribus ad Perpetuam Rei Memoriam
Constitutio Pastoralis de Ecclesia. In Mundo Huius Temporis (1) Gaudium et Spes.
48
ГОРБАЧЕВ (1991) 3-4.
49
Работа с конфликтом.
50
UN Year of Reconciliation 2009; General Assembly. Resolution adopted by the General Assembly.
51
52
Réconciliation.
53
SZCZĘSNY (2003) 73; Message of His Holiness Pope John Paul II for the celebration of the World Day of
Peace.
272 | P a g e
основная его цель - примирить стороны, главным образом, путем компромиссов и уступок. При
медиации медиатор старается направлять обсуждение таким образом, чтобы оптимизировать
потребности сторон, принимает во внимание их чувства и переформулировывает заявления.
При примирении стороны очень редко, если такое вообще случается, садятся друг против друга
за столом в присутствии посредника, вместо этого посредник встречается с каждой из сторон
отдельно для выработки их линий поведения. Эта форма примирения (медиации), которая
предусматривает исключительно закрытые встречи со сторонами, называется «челночной
дипломатией» Именно такое понимание термина примирения присутствует в словаре
Украинского Центра Согласия.54 Подобное восприятие примирения является аналогом
английского термина "conciliation".55
Однако более точную дефиницию содержит термин "reconciliation". В одном из словарей
отмечается, что это неформализованный термин, описывающий шаги в направлении излечения
и улучшения взаимоотношений, поврежденных конфликтом.56 Словарь Консорциума
исследования конфликтов Университета Колорадо (Conflict Research Consortium, University
of Colorado) утверждает, что примирение - это нормализация отношений между людьми
и группами. Согласно высказываниям Джона Поля Ледерака, примирение включает четыре
одновременные процессы: поиск правды, правосудие, мир и милосердие. Когда все четыре из
этих факторов сводятся вместе, достигается примирение. 57 В учебных материалах "Conciliation
Resources" примирение рассматривается как результат 3 факторов:
1. Истины (признание, прозрачность, раскрытие, ясность);
2. Милосердие (принятие, прощение, поддержка, сопереживание, излечение);
3. Справедливость (равенство, компенсация потерь, право, ответственность).
Результатом примирения является положительный мир (гармония, единство,
благополучие, безопасность, уважение). Милосердие включает концепцию прощения, но не
только. Милосердие - это способность людей, подвергшихся насилию, развивать уважение
к общей человечности и согласиться с тем, что сосуществование возможно. Примирение
требует не только индивидуальной, но и общественной справедливости. Справедливость
требует тщательного рассмотрения допущенной в прошлом несправедливости, имевшей место
не только в период насилия, но и той, что послужила причиной насилия. Примирение
основывается на общей человечности.58
Словарь сайта «Практика разрешения конфликтов» содержит три определения категории
«примирение»: как согласительной процедуры, как нормализации отношений и как устранение
конфликта. «Примирение / Устранение конфликта - это термин, используемый для определения
переговорного процесса, необходимого для достижения решения конфликта между
индивидами, группами или нациями. Эта процедура идет дальше сохранения мира, проникая
в область содержания данного конфликта, но не достигает уровня построения мира, при
котором восстанавливаются нормальные отношения и реальный мир между конкретными
людьми (в отличие от формального решения на бумаге)». 59
То есть, миротворчество, поддержание мира, миростроительство являются
материальными аспектами процесса формирования мира. Параллельно с ними происходит
процесс примирения - то есть формирование мира в сфере сознания враждовавших обществ. Без
процесса примирения упомянутые материальные элементы формирования мира остаются
хрупкими перед угрозой рецидива конфликта. Исходя из изучения процесса примирения
и выводов теоретиков исследования мира, автором предложено следующую дефиницию
категории "примирение".
54
Примирення.
55
Glossary; Glossary of Terms & Techniques; Glossary of Dispute Resolution Terms.
56
A Glossary of Dispute Resolution & Conflict Management Terms and Definitions.
57
Glossary.
58
Работа с конфликтом.
59
Глоссарий.
273 | P a g e
Межнациональное примирение - это необходимый элемент успешного
миростроительства, который может быть стимулирован государственными структурами, но
должен быть реализован посредством институтов гражданского общества, и который
заключается в долгосрочном процессе перехода от негативного (нестабильного, некрепкого)
к позитивному (стабильному, прочному, справедливому) миру, в установлении взаимного
диалога, в принятии и согласии обоих обществ с условиями мирного урегулирования, глубоком
переосмыслении двусторонних отношений, отказе от реванша, преодолении исторических
мифов и отрицательных стереотипов, взаимном прощении, воспитании культуры мира,
разработке проектов сотрудничества, и имеет целью устранение глубинных причин
конфронтации и недопущения повторения двусторонних конфликтов.60
Важными предпосылками достижения межнационального примирения является
завершение формирования наций, демократический режим, общность цивилизационных
ценностей.
(K.S.) (1987), Deklaracja o wychowaniu społeczeństw w duchu pokoju, [в:] Leksykon pokoju, J. KUKUŁKA
(ред.), Warszawa, 37-38.
BARNETT J. (2008), Peace and Development: Towards a New Synthesis, „Journal of Peace Research”, 45. 1, 75-
89.
BORGOSZ J. (1989), Drogi i bezdroża filozofii pokoju (od Homera do Jana Pawła II), Warszawa.
BORGOSZ J. (1983), Wybrane problemy wojny i pokoju w filozofii współczesnej, [в:] Wychowanie dla pokoju,
T. BIERNACKA, M. IŻEWSKA, A. URBACKA (ред.), Wrocław/Warszawa, 173-261.
BOUTROS-GHALI B. (1995), An Agenda for Peace 1995. With the new supplement and related UN documents,
New York.
COLLIER P., HOEFFLER A., SODERBOM M. (2008), Post-Conflict Risks, „Journal of Peace Research”, 45. 4,
461-478.
DZIEWULSKA A. (2007), Sztuka rozwiązywania konfliktu zbrojnego. Teoria i praktyka oddziaływania na
współczesne konflikty, Warszawa.
GARETH E. (1994), Wspólpraca dla pokoju. Agenda globalna na lata dziewięćdziesiąte i następne, Warszawa.
GALTUNG J. (1969), Violence, Peace, and Peace Research, „Journal of Peace Research”, 6. 3, 167-191.
GALTUNG J. (2003), Peace by Peaceful Means: Peace and Conflict, Development and Civilization, Oslo.
GALTUNG J. (1971), A Structural Theory of Imperialism, „Journal of Peace Research”, 8. 2, 81-117 .
GALTUNG J. (1990), Cultural Violence, „Journal of Peace Research”, 27. 3, 291-305.
JAN XXIII. (1997), Pacem in terris. Encyklika Pacem in terris o pokoju między wszystkimi narodami opartym na
prawdzie, sprawiedliwości, miłości i wolności Papieża Jana XXIII do czcigodnych braci patriarchów, prymasów,
arcybiskupów i biskupów oraz innych ordynariuszy zachowujących pokój i wspólnotę za Stolicą Apostolską, do
duchowieństwa i wiernych chrześcijan całego świata oraz do wszystkich ludzi dobrej woli, Wrocław.
KRZYSZTOFIK E. (2009), Wsparcie pokoju we współczesnych stosunkach międzynarodowych, Warszawa.
KUBIAK H. (2000), Pokój, [в:] Encyklopedia socjologii, H. DOMAŃSKI, W. MORAWSKI, J. MUCHA (ред.),
t. 3, Warszawa, 128-129.
LIPIŃSKA-RZESZUTEK M. (2006), Dialektyka bezpieczeństwa, wojny i pokoju w nauce o stosunkach
międzynarodowych, [в:] Pokój jako przedmiot badań społecznych i pedagogicznych, W. LEŻAŃSKA,
T. JAŁMUŻNA, Łódź.
MODZELEWSKI W. (2000), Pacyfizm. Wzory i naśladowcy, Warszawa.
ØBERG J. (1986), Cosmology, Peace and World Order, Peace and the Future, [в:] Proceedings of the II
International Peace University, Aarhus, October 1985, T. STØRNER, J. KJŒR, Aarhus, 249-267.
RIVERA J. de. (2004), Assessing the Basis for a Culture of Peace in Contemporary Societies, „Journal of Peace
Research”, 41. 5, 531-548.
RUDNIK S. (1984), Badania nad pokojem w Republice Federalnej Niemiec, Słupsk.
60
ҐЕНИК, СЕНИЧ (2014) 547-548; ГЕНЫК (2012) 120.
274 | P a g e
SD. (1991), Peace, [в:] A Dictionary of Conservative and Libertarian Thought, N. ASHFORD, S. DAVIES (ред.),
London/New York, 198-199.
ŚWIECA J. (1998), Metodologiczne aspekty polemologii i peace research u schyłku XX w., [в:] Między
realizmem a utopią. Świadomościowo-ideologiczne i polityczne przesłanki pokoju i demokracji na przełomie XX
i XXI wieku oraz ich historyczne uwarunkowania, J. ŚWIECA (ред.), Katowice, 21-35.
SZCZĘSNY W.W. (2003), Współczesne znaczenie projektu wiecznego pokoju Immanuela Kanta, [в:] Pokój –
dialog – edukacja. Materiały z sympozjum naukowego w Płocku “Pokój – geneza, współczesne potrzeby edukacji”
26 września 2002 r., I. MROCZKOWSKI, E. A. WESOŁOWSKA (ред.), Płock, 63-73.
WESOŁOWSKA E. A. (2003), Współczesna pedagogika pokoju, [в:] Pokój – dialog – edukacja. Materiały
z sympozjum naukowego w Płocku “Pokój – geneza, współczesne potrzeby edukacji” 26 września 2002 r.,
I. MROCZKOWSKI, E. A. WESOŁOWSKA (ред.), Płock, 171-178.
БАБІЄВА А. (2005), Політичне насилля: теоретичний аспект, „Політичний менеджмент”, 5, 161-168.
ҐЕНИК М., СЕНИЧ М. (2014), Примирення, [в:] Політологія: навчальний енциклопедичний словник-
довідник, Н. М. ХОМИ (ред.), Львів, 547-548.
ГЕНЫК Н. А. (2012), Примирение как заключительная стадия мирного процесса, [в:] VI Всероссийский
конгресс политологов «Россия в глобальном мире: Институты и стратегии политического
взаимодействия». Материалы. Москва, 22-24 ноября 2012 г., О. В. ГАМАН-ГОЛУТВИНА,
Л. В. СМОРГУНОВ (ред.), Москва, 120.
ГОРБАЧЕВ М. С. (1991), Нобелевская лекция. 5 июня 1991 года, Москва.
ЗАЙДЕЛЬМАН Р. (1997),Теории конфликтов и мира: концепции, подходы и методы, [в:] Этнические
и региональные конфликты в Евразии: в 3 кн.: Кн. 3. Международный опыт разрешения этнических
конфликтов, Б. КОППИТЕРС, Э. РЕМАКЛЬ, А. ЗВЕРЕВ (ред.), Москва, 16-40.
ІШМУРАТОВ І. К. (2004), Конфлікт і згода, [в:] Політологія. Ф. М.КИРИЛЮКА (ред.), Київ, 472-480.
Интернет-ресурсы
A Glossary of Dispute Resolution & Conflict Management Terms and Definitions,
[http://www.ukrmediation.com.ua/files/content/vregulyuvannya_sporiv.pdf; доступ 25.11.2012]
An Agenda for Peace. Preventive diplomacy, peacemaking and peace-keeping. Report of the Secretary-General
pursuant to the statement adopted by the Summit Meeting of the Security Counsil on 31 January 1992,
[http://daccess-dds-ny.un.org/doc/UNDOC/GEN/N92/259/61/PDF/N9225961.pdf?OpenElement; доступ
25.11.2012]
BARNES С. (2009), Renegotiating the political settlement in war-to-peace transitions, [http://www.c-
r.org/resources/occasional-papers/documents/CR_2Renegotiating_Settlement_20Mar09-2.pdf P.14; доступ
25.11.2012]
Declaration on the Preparation of Societies for Life in Peace (15 December 1978), [http://daccess-dds-
ny.un.org/doc/RESOLUTION/GEN/NR0/360/91/IMG/NR036091.pdf?OpenElement; доступ 25.11.2012]
Declaration on the Promotion among Youth of the Ideals of Peace, Mutual Respect and Understanding between
Peoples (7 December 1965), [http://daccess-dds-
ny.un.org/doc/RESOLUTION/GEN/NR0/218/00/IMG/NR021800.pdf?OpenElement; доступ 25.11.2012]
Education for international understanding, co-operation and peace and education relating to human rights and
fundamental freedoms, [http://unesdoc.unesco.org/images/0000/000077/007757eb.pdf; доступ 25.11.2012]
GALTUNG J. (2013), What is a culture of peace and what are the obstacles?,
[https://www.transcend.org/files/article68.html; доступ 25.11.2013]
General Assembly. Resolution adopted by the General Assembly [without reference to a Main Committee
(A/61/L.22 and Add.1)] 61/17. International Year of Reconciliation, 2009,
[http://www.incore.ulst.ac.uk/unrec/unresolution.pdf; доступ 25.11.2012]
General Assembly. Resolution adopted by the General Assembly [without reference to a Main Committee
(A/61/L.22 and Add.1)] 61/17. International Year of Reconciliation, 2009, [http://daccess-dds-
ny.un.org/doc/UNDOC/GEN/N06/495/45/PDF/N0649545.pdf?OpenElement; доступ 25.11.2012]
Glossary, [http://arbitratemediate.com/glossary/; доступ 25.11.2012]
Glossary, [http://www.colorado.edu/conflict/peace/glossary.htm; доступ 25.11.2012]
Glossary of Dispute Resolution Terms, [http://www.ukrmediation.com.ua/files/content/mediate_ca.pdf; доступ
25.11.2012]
Glossary of Terms & Techniques , [http://www.ukrmediation.com.ua/files/content/Terminy.pdf; доступ
25.11.2012]
Message of His Holiness Pope John Paul II for the celebration of the World Day of Peace 1 January 2002. No
Peace Without Justice, No Justice Without Forgiveness ,
275 | P a g e
[http://www.vatican.va/holy_father/john_paul_ii/messages/peace/documents/hf_jp-ii_mes_20011211_xxxv-
world-day-for-peace_en.html; доступ 25.11.2012]
Paulus Episcopus Servus Servorum Dei Una Cum Sacrosancti Concilii Patribus
ad Perpetuam Rei Memoriam Constitutio Pastoralis de Ecclesia. In Mundo Huius Temporis (1) Gaudium et Spes,
[http://www.vatican.va/archive/hist_councils/ii_vatican_council/documents/vat-ii_const_19651207_gaudium-et-
spes_lt.html; доступ 25.11.2012]
Réconciliation , [http://www.universalis.fr/recherche/?q=reconciliation&btn_recherche=
Resolutions adopted by the General Assembly [without reference to a Main Committee (A/53/L.79)]. 53/243.
Declaration and Programme of Action on a Culture of Peace, [http://daccess-dds-
ny.un.org/doc/UNDOC/GEN/N99/774/43/PDF/N9977443.pdf?OpenElement; доступ 25.11.2012]
STEWART E. (2003), Conflict Prevention: Consensus or Confusion?,
[http://www.peacestudiesjournal.org.uk/dl/ConflictPrevention.PDF P.6. ; доступ 25.11.2012]
UN Year of Reconciliation 2009, [http://www.incore.ulst.ac.uk/unrec/ ; доступ 25.11.2012]
Глоссарий, [http://www.commonground.org.ua/lib_glossary.shtml#62; доступ 25.11.2012]
Примирення, [http://www.ukrmediation.com.ua/ua/useful_information/glossary/?start=1; доступ 25.11.2012]
Работа с конфликтом. Навыки и стратегии практической работы с конфликтом, Б.м. 2005, c. 170-174,
[http://www.c-r.org/our-work/caucasus/documents/03rus.pdf; доступ 25.11.2012]
СМИРНОВ П. (2008), «Мерцающий режим» конфликтов самоопределения в Восточной Европе,
[http://www.intertrends.ru/eleventh/002.htm; доступ 25.11.2012]
Summary:
Definition of the concept of “interethnic reconciliation”
The policy of interethnic reconciliation characterizes postwar history of the 20 th century and underlies the
Euro integration process. The achievement of interethnic reconciliation is considered to be an important element
of maintenance of stability and security in the modern world. Working out of this matter is characteristic feature
of present state of science, public conscience guided by respect for universal values, European integration and
globalization. Although the process is very significant there’s no definition of this matter in majority
of encyclopedias and dictionaries that was caused by a relative novelty of the discipline of the peace studies.
Interethnic reconciliation is a necessary component of successful peace building that can be encouraged by state
structures but should be carried out through institutions of civil society and that consists in lasting transition
process from negative (unstable, fragile) peace to positive one (just, lasting and enduring peace), in establishment
of reciprocal dialogue, in consent and acceptance of peace settlement terms, in deep reconsideration of bilateral
relations, a renunciation of revanche, overcoming of historical myths and negative stereotypes, mutual
forgiveness, peace culture education, working out of cooperation projects and having for an object elimination of
reasons being at the bottom of confrontation as well as prevention of recurring conflicts. Completion of formation
of nations, democratic regime and community of civilizational values are important preconditions for
the achievement of interethnic reconciliation.
Keywords: reconciliation, positive peace, peace building, peace process, peace study
276 | P a g e
REVIEWS AND POLEMICS
277 | P a g e
278 | P a g e
ISSN 2299-2464
Michal Alram, Rika Gyselen, Sylloge Nummorum Sasanidarum Paris-Berlin-Wien.

Band II. Ohrmazd I – Ohrmazd II., Österreichische Akademie der Wissenschaften.
Phil.-Hist. Kl. Denkschriften 422 = Veröffentlichungen der Numismatischen
Kommission 53, Verlag der Österreichischen Akademie der Wissenschaften, Wien,
2012, SS 610, ISBN: 978-3-7001-6993-2
Neun Jahre nach der Publikation des ersten Bandes der Reihe Sylloge Nummorum
Sasanidarum (im Folgenden abgekürzt: SNS; vgl. Verf., ZDMG 157, 2007, 236-238) liegt nun
der Fortsetzungsband mit einem Umfang von stattlichen 610 Seiten vor, der die Münzprägungen aus
der Zeit Hormizds I., des Sohnes Šāhpuhrs I. (271/2-273; abweichend 75: 272-273), bis zu dessen
Enkel Hormizd II. (302/3-309/10) aus den Beständen der drei Sammlungen dokumentiert und wie auch
schon im Vorgängerband Einblicke in die Struktur des sasanidischen Münzwesens zu gewinnen
versucht. Weitere Sammlungen (für einzelne Länder wie auch aus privaten Sammlungen; zu ihrer
Relevanz vgl. 17 Anm. 18) haben inzwischen die Materialgrundlage erweitert. Unpublizierte
Analyseergebnisse (von A. A. Gordus) konnten verwendet werden (vgl. 343 Anm. 104). Für den
vorliegenden Band zeichnen wie auch schon für SNS I M. Alram und R. Gyselen verantwortlich, deren
hohe Fachkompetenz international unbestritten ist. Die Hauptreihe liegt damit geschlossen bis zum
Jahr 531 vor; man möchte dem Optimismus der Herausgeber gerne glauben, dass die Bände IV bis VI
im Abstand von zwei Jahren erscheinen werden und somit im Jahr 2018 die Gesamtreihe vorliege.
Historiker/innen werden dankbar sein für die (in englischer Sprache verfasste) Einleitung
(13-64), die die Entwicklung in der sasanidischen Numismatik von 271 bis 309/10 einbettet in
den Gang der Ereignisse im genannten Zeitraum mit einigen von der communis opinio abweichenden
Thesen (so die Tätigkeit Wahrāms I. an der Ostgrenze des Sasanidenreiches: so u.a. 47, vgl. dazu
weiter unten). N. Schindel, der bereits Band III edierte (vgl. dazu Verf., RN 2007, 346-54), behandelt
das dornige Problem der Verbindung der kušanosasanidischen Prägung mit der Reichsprägung im
Osten (65–73) und folgert auf der Basis der numismatischen Evidenz, dass die Anfänge der ersteren
nach 290 zu datieren sind (vgl. u. a. 69 sowie die Verwertung der Ergebnisse bei Alram 429) und vor
der Reichsprägung Šāhpuhrs II. im Osten endet (vgl. auch die vorbildliche und ausführlichere
Dokumentation in: NZ 113/114, 2005, 217-42); auf eine Herrscherliste der Kušanherrscher wie
der Kušanosasaniden mit Datierungen verzichtet Schindel leider.
Für die numismatische Evidenz entbehrlich ist die – zweifellos lesenswerte- Dokumentation
von C. G. Cereti und G. Terribili zum „The Paikuli Monument“ (74-87), die auch nicht frei von
Versehen ist (so ist 74 und 76 Wahrām III. fälschlich der Neffe Narsehs; die Angaben zum Felsrelief
des Narseh 76 sind nicht deckungsgleich mit der Diskussion von Alram/Gyselen 60.
Die Wiedereinsetzung Tirdāds III. im Jahr 298 (so 77) ist in der wissenschaftlichen Forschung
zumindest umstritten; auch einige Namen wie Edmond (statt Edmonds) und Max von Berchen (statt
Max van Berchem) sind unrichtig geschrieben). Wie schon in SNS I haben A. Linke und M. Schreiner
(in SNS II ergänzt durch M. Melcher) die von ihnen durchgeführte „energiedispersive
Röntgenfluoreszenzanalyse“ beschrieben (88-92), wiewohl die Bedenken Alrams wegen der zu
geringen Materialbasis zu berücksichtigen sind. Als Ergebnis halten die Autoren fest (91), dass
die verwendeten Rohmaterialien wie die verwendeten Techniken „ähnlich oder sogar identisch waren“.
Parallel zu diesem Beitrag beschriebt M. Blet-Lemarquand – weitaus ausführlicher (93-110) – die
Resultate der Auswertungen von Münzen (allein) aus Pariser Beständen. Infolge des technischen
Wortschatzes stellt der Beitrag sprachlich allerdings hohe Hürden (viele Vokabel sind nicht im

Die Besprechung war ursprünglich für den Abdruck in Nāme-ye Irān-e Bāstān geplant, doch kann
die Zeitschrift nicht mehr erscheinen. Ich bedanke mich bei der Redaktion, dass sie bereit war,
den Text hier nachträglich zu publizieren. Erich Kettenhofen
279 | P a g e
Langenscheidts Großwörterbuch aufgeführt); für den deutschen Leser hilfreich sind die
Verfahrensbeschreibungen in SNS I 70-76. Der Beitrag ist nicht fehlerfrei: so sind im Westen keine
territorialen Einbußen nach dem Tod des Kaisers Carus 283 verbürgt (anders 100) und Narseh gab 298
auch keine Territorien in „Petite Arménie“ auf, das immer Bestandteil des Imperium Romanum war
(anders 101).
Wie die Herausgeber (9) selbst schreiben, fehlt anders als in SNS I die Paläographie
der Münzlegenden, die ursprünglich geplant war und nun in einem späteren Band umfassend
dokumentiert werden soll (vgl. 170). Die Lesung der Buchstabenkombinationen auf Münzen
Ohrmazds II. (373-78) wird P. O. Skjærvø verdankt.
Den 2. Teil des Bandes füllt der numismatische Teil (111-433). R. Gyselen werden
die Abschnitte zu Ohrmazd I. und den beiden Wahrām-Königen (in französischer Sprache) verdankt
(von Wahrām III. sind infolge der kurzen und zudem umstrittenen Herrschaftszeit keine Prägungen
überliefert); M. Alram hat die Münzprägung Narsehs sowie seines Sohnes Ohrmazd II. (in deutscher
Sprache) beschrieben. Gegenüber SNS I, wo R. Gyselen für die Prägungen Šāhpuhrs I. verantwortlich
war, ist das Gliederungsschema nur leicht abgewandelt. Nach einer knappen Einführung in
die Regierungszeit der einzelnen Herrscher (so zu Ohrmazd I.: 113-14) werden die typologischen und
von ihnen getrennt die stilistischen Kriterien beschrieben, eine Unterscheidung, die, wie auch
R. Gyselen öfter einräumt, nicht immer leicht zu ziehen ist (vgl. etwa 153-54 zur Differenz zwischen
der „coiffure en chignon“ im Gegensatz zur „coiffure…à longues boucles“). Die typologischen
Kriterien (die kaum Hinweise auf die Chronologie geben; vgl. etwa 17 zu Wahrām I.) werden
wiederum nach ikonographischen und epigraphischen auf Avers und Revers unterschieden. Dies alles
wird anschaulich gemacht durch zahlreiche Zeichnungen und durch die Wiedergabe der mittelpersisch
geschriebenen Legenden mit jeweiliger Transliteration. Nach den „Eléments additionnels“ (so 120 für
Ohrmazd I.; weitaus umfangreicher sind diejenigen 217-19 für Wahrām II. mit allein 39
Differenzierungen der Symbole auf den Rückseiten) folgt die Beschreibung der stilistischen Kriterien
in bewundernswerter Detailtreue, deren subjektiven Charakter die Autoren gerne einräumen (vgl. etwa
221:“Ce choix est forcément subjectif et n’a qu’un caractère provisoire“), aber jeweils durch
beigegebene Zeichnungen für die Leser/innen immer gut nachvollziehbar sind. Mit bloßen Versehen
der Stempelschneider ist ebenfalls zu rechnen, ohne dass verschiedene Stilelemente postuliert werden
müssen. Auch die Qualität der Münzlegende und Sonderheiten wie das Weglassen der Ezafe-
Verbindung, ZY, transliteriert: ī) oder der Gebrauch des mittelpersischen ʼtwr/ʼtwry (ādur) statt des
weitaus häufigeren Aramäogramms NWRA werden hier berücksichtigt (vgl. etwa 233). Welche
inhaltliche Relevanz besondere Schriftformen wie etwa wrhrʼny – statt des üblichen wrhrʼn (vgl. 468,
A 32- 23) – bleibt hingegen meist unklar, wiewohl sie helfen können, sie einem bestimmten Stil
zuzuweisen, der wiederum für eine bestimmte Prägestätte charakteristisch sein kann ( worauf auch
M. Alram, PBA 133, 2007, 227-30 verwies). Es folgen knappe Hinweise zu den verschiedenen
Metallen (wobei die AR-Prägungen bei weitem überwiegen) und Münzsorten, wo ebenfalls Hinweise
auf unterschiedliche Ateliers zu finden sind.
Die Autoren beschreiben in der Folge die belegten Kombinationen von Vorder-und
Rückseiten (vgl. etwa das übersichtliche Schema zur Prägung Ohrmazds I. 127). Die Nummern
des Katalogteils wird jeweils angegeben, so dass man die Zeichnung und Beschreibung dort
überprüfen kann. Die Produktivität der verschiedenen Kombinationen und ihre unterschiedliche
Verwendung in den einzelnen Münzmetallen kann weitere Hinweise auf unterschiedliche Prägestätten
geben, deren Prägungen bis auf diejenigen in Ray (ldy), Balḥ (bhly), Marw (mlwy) und Sakastān
(s/skstn), HWPY/HRPY (bisher nicht lokalisierbar), wobei nur Marw und Sakastān (von Wahrām I.
an) durchgehend prägen, in dem Zeitraum, den SNS II beschreibt, keine Münzstättensignatur angeben;
die Zusatzlegenden, wie sie für einige Stilgruppen in der Prägung für Ohrmazd II. bekannt sind,
bleiben, so M. Alram (vgl. 378-79) weiterhin rätselhaft. Münzstile, die anschließend dokumentiert
werden, spielen, worauf Alram eigens hinweist (310), eine überragende Rolle, da neben dem soeben
erwähnten Fehlen von Münzstättensignaturen die Typologie unter den einzelnen Königen nur ganz
geringfügig abgewandelt wird. Seine Berechtigung findet dies, so Alram (ebda.), in der Beobachtung,
dass sich die Münzen, die zweifelsfrei Marw und Sakastan zugewiesen werden können, sich auch
280 | P a g e
jeweils durch einen eigentümlichen Stil auszeichnen. Es werden jeweils Einzelbeispiele für jeden Stil
anhand von Münzphotos (mit Angabe der Katalognummer) aufgeführt, die kenntnisreich beschrieben
werden. Die Zuweisung bestimmter Stile zu verschiedenen Münzstätten – auch anhand
der unterschiedlichen Belegzahlen – wird dann eine wichtige Aufgabe beider Verfasser, wenn sie die
einzelnen Prägungen der fünf Könige behandeln. So ist (vgl. 344) Stilgruppe A unter Narseh mit
einem Drittel der Belege klar der Hauptprägestätte zuzuweisen; noch eindeutiger ist Stilgruppe A mit
über 70% der Gold- und 55% der Silberprägung unter Ohrmazd II. ihr zuzuweisen, für deren
Lokalisierung in der Reichshauptstadt Ktesiphon damit sehr gute Gründe sprechen. Eine Chronologie
der Prägungen in den unterschiedlichen Stilgruppen zu erkennen ist allerdings weiterhin mit sehr
großen Fragezeichen versehen.
Der Katalogteil (435-571) als dritter Hauptteil des Bandes fasst 68 Tafeln mit Abbildungen
von sehr guter Qualität (gegenüber denjenigen in SNS I sind sie m. E. manchmal zu dunkel geraten).
Auf der linken Seite ist bei jeder Münze das Material angegeben, das Nominal, das Gewicht,
der Durchmesser, die Stempelstellung und, falls eine Messung erfolgte, der Feingehalt des Metalls,
die Inventarnummer der jeweiligen Sammlung sowie der Publikationsort, falls die Münze bereits
anderweitig publiziert wurde. Randausbrüche und Lochungen (in der jeweiligen Stempelstellung) sind
sorgfältig vermerkt; Avers und Revers werden ausführlich beschrieben; die Münzlegenden können
bequem anhand der 435 aufgeführten Sonderzeichen gelesen werden. Unter der „Documentation
complémentaire“ (Tafel 69) werden eine parthische, drei sasanidische Münzen (aus SNS I entlehnt),
zwei römische Provinzialprägungen aus Nisibis und Edessa sowie zehn Münzen und Medaillons
der römischen Reichsprägung wiedergegeben, die in der historischen Einleitung berücksichtigt sind
(vgl. etwa 43; in E 11. wäre – parallel zu E 10. - RESTITVT(OR) GENER(IS) HVMANI die korrekte
Auflösung. Bei E 2. wäre 224 statt 244 zu schreiben, bei E 7. 238 statt 242). Fig. 1 bis 21 auf
den Tafeln 70 bis 83 bieten archäologische und epigraphische Zeugnisse, die bei der Lektüre
des historischen Teils höchst willkommen sind, Tafel 84 eine Karte des Sasanidenreiches, wo die hier
im Band vertretene Lokalisierung von Gēlān allerdings nicht berücksichtigt wird; für die im Band
gebrauchte Namensform Herat findet sich hier Hariy. Zwei Indices (der Sammlungen sowie
der Generalindex) sind nach meinen zahlreichen Stichproben äußerst gewissenhaft erstellt. Der Band
wird abgeschlossen durch ein Abkürzungsverzeichnis (595-97) und eine Bibliographie (meistens sind
Reihenangaben vermerkt); einige Versehen fallen nicht allzu sehr ins Gewicht. Bedauerlich ist
lediglich, dass die Arbeiten von R. Curiel ( zit. 139 Anm. 34) und R. Göbl 1962 (zit. u.a. 490 zu A.8)
übersehen worden sind, da sie oft im Katalogteil zitiert werden (in SNS I sind sie 395-96 zitiert).
Außerdem fehlen Pourshariati (26 Anm.67), Gyselen 2001a (26 Anm.68), MacKenzie (27 Anm.76),
Bivar 1979 (73 Anm. 61). Nicht alle Auktionskataloge sind aufgenommen; so fehlt z. B. Löbbecke
1906 (zit. u.a. 472 zu 40.), publiziert in: Auktionskatalog einer bedeutenden Specialsammlung….,
München 1906 mit Anhang: Löbbecke, Arthur: Römische Goldmünzen. Numismatische Bibliothek.
Der Band besticht – wie auch die bisher vorliegenden- durch die Qualität der Dokumentation.
Manche Tafeln sind im Vergleich zu denen in SNS I dunkler, so dass etwa bei Nr. 73 auf Tafel 26
kaum noch Einzelheiten erkennbar sind. 143 Anm. 47 ist „Biblio sur le geste…“ wohl als frühere Notiz
stehengeblieben. 207 fehlen die Hinweise auf die Anmerkungen 21 und 22. Bei mancher Abkürzung
(wie z. B. IRAMAT 504 zu Nr. 42.) bedarf es eines aufmerksamen Lesens (vgl. 8). Eine Stammtafel
der Sasanidenkönige bis einschließlich Šāhpuhr II. wäre wünschenswert gewesen, ebenso eine
Zeittafel als bequeme Übersicht über die hier erwähnten Ereignisse; die „genealogical table“ (13)
erfüllt diese Erwartung nicht. Bei der Münzprägestätte bhly (belegt allein unter Wahrām I.) wäre
konsequenter zwischen der Transliteration bahl und dem heutigen Namen Balḥ (blḥ ) zu unterscheiden
( vgl. schon H. S. Nyberg, A Manual of Pahlavi, II, 1974, 45; vgl. hier u.a. 25.162.189.190.195.197).
Im Gegensatz zu SNS I wird die Regierungszeit Šāhpuhrs I. von 240- 271/72 datiert (vgl. 113 mit
Anm.1; 572, früher: 240-272), doch begegnen auch abweichende Daten (44: 242-271/2; 75: 240-272;
594: 241-271/2). Die Angabe 113 Anm. 1, Mani sei nach manichäischen Quellen 276/277 unter
Wahrām I. gestorben, ist nicht zu vereinbaren mit der hier in SNS II vertretenen Chronologie.
Bei der Wiedergabe der mittelpersischen Legenden und ihren Umschriften sind einige Fehler
unterlaufen. So wird 210 in (1) ʼwhrmzdy für wrhrʼn gezeichnet, 211 (6b) fehlt ZY in der Zeichnung
281 | P a g e
des mittelpersischen Textes (anderen Falls wäre ˂ZY˃ zu schreiben), 214 (2) entspräche ʼtwr ZY
wrhrʼn dem mittelpersischen Text (nicht: ʼtwry (ZY) wrhrʼn), 267 ist ORHYA die ideographische
Schreibung für bgy (nicht: bg), 293 (5) entspräche der Zeichnung des mittelpersischen Textes ʼtwr
˂ZY˃ nrshy (= ādur ˂ī˃ Narsē), nicht ʼtwry nrshy. 395 (5) ist (hwrmzdy) in der Umschrift vergessen
worden. In den Teilen des Bandes, die den beiden letzten Königen gewidmet sind, ist oft
die ideographische Schreibung des W (für ud) übersehen worden (so 301.308(5).
382.385.386.388.389.393.395.411; für Versehen im Katalogteil verzichte ich hier). Im Katalogteil ist
zudem anstatt des korrekten MRKAn öfter MRKAN zu lesen.
Manche Fragen müssen offenbleiben wie etwa die Praxis des Stempelversands (vgl.19-20).
M. Alram hat selbst darauf hingewiesen, dass die sasanidische Münzprägung in ihrem Bildprogramm
kaum auf politische Ereignisse reagiert: die Rückseite bildet von Šāhpuhr I. an den Feueraltar mit zwei
ihn umgebenden Figuren bis in die Spätzeit ab. Die Büste des Königs mit einer ihm eigenen Krone
erscheint durchgehend auf dem Avers (zur zusätzlichen Abbildung der Königin und eines ‚Prinzen‘
unter Wahrām II. vgl. 15). So können wir weder die Auswirkungen der Einnahme Ktesiphons durch
die Truppen des Kaisers Carus erkennen (vgl. jedoch die Vermutung von R. Gyselen 262, dass
das Atelier B wohl seine Prägungen einstellte (204 spricht sie unrichtig nur von einer römischen
Belagerung; richtig hingegen 13) noch der Niederlage im Jahr 298 mit der Gefangennahme
des Harems des Narseh, wiewohl der Kronenwechsel - mit aller Vorsicht, wenn auch sicher zutreffend
- mit diesen Ereignissen in einen Zusammenhang gebracht wird (vgl. 281, aber auch schon in
der historischen Einführung 18 sowie 59-62). Das Fehlen von Prägungen der im Osten gelegenen
Münzstätten zu deuten birgt für die Interpretation gewisse Risiken, da es einen beschränkten
Münzausstoß ebenso begründen kann wie einen zeitweiligen Verlust der Kontrolle über
die Münzstätte(n).
Nur schwer anfreunden kann ich mich mit der These, Wahrām I. sei vor seiner
Thronbesteigung im Osten des Sasanidenreiches König gewesen (vgl. vor allem 47). Ph. Huyse, auf
den sich die Autoren stützen, mag zwar Recht haben, dass die bei Ammian (Res Gestae 17,5,1)
genannten Gelani nichts mit der Bevölkerung an der Südwestecke des Kaspischen Meeres zu tun
haben (Belegstelle: 47 Anm. 129), so bleibt doch der Name Gēlān/Gīlān bis in die Zeit der arabischen
Geographen mit der Landschaft am Kaspischen Meer verknüpft (vgl. etwa Ibn al-Faqīh al Hamaḏānī,
Abrégé du livre des pays. Traduit de l’arabe par H. Massé, Damas 1973, 342). Für die Rufii,
die der lateinische Panegyrist als Helfer eines Hormizd im Thronstreit mit Wahrām erwähnt (III (11)
17,2; andere Lesart: Ruffi), muss eine sonst nicht belegte Identifizierung mit den Kušan postulieren
(49 selbst eingeräumt), deren lateinischen Name (Cuseni) Ammianus Marcellinus selbst in 16, 9,4
(allerdings textlich unsicher) sowie in 19,2,3 erwähnt. Die letztere Textstelle ist zudem
aufschlussreich, da unter den Truppen Šāhpuhrs II. ( bei der Belagerung von Amida 359) Chionitae,
Cuseni, Albani und Segestani in einem Kontext erwähnt werden. Ich folge hier immer noch lieber der
Ansicht, die R. Gyselen in ihrer thèse de doctorat vertreten hat (La géographie administrative de
l’empire sassanide, Res Orientales I, Paris 1989, 81; vgl. auch Fig. 8 auf S. 82 ).
Das Lob, das ich M. Alram und R. Gyselen für die Edition von SNS I zollte (ZDMG 157, 2007,
238), gilt uneingeschränkt auch für den vorliegenden Band. Die Verfasser, die auch gelegentlich bereit
sind, ihre eigenen Ansichten zu revidieren (vgl. etwa 426), sind zu beglückwünschen für ein in seiner
Ausstattung – unbeschadet der wenigen hier vorgebrachten Kritikpunkte- vorbildliches Opus,
das insgesamt weitaus mehr bietet, als man gemeinhin von einer Sylloge erwartet. Sehr viele
Beobachtungen und Schlussfolgerungen, denen man ohne Zögern zustimmen kann (etwa zur
Zuweisung verschiedener Typen an unterschiedliche, namentlich nicht gekennzeichnete
Münzprägestätten), konnten hier aus Platzgründen im Einzelnen gar nicht genannt werden.
Erich KETTENHOFEN (University Trier, Germany)

Abteilung Alte Geschichte, kettenhofen@schlau.com
282 | P a g e
ISSN 2299-2464
Katarzyna Maksymiuk, Geography of Roman-Iranian wars. Military operations of

Rome and Sasanian Iran, Siedlce 2015, SS 143; ISBN 978-83-6244-713-8
Katarzyna Maksymiuk hat in den beiden letzten Jahrzehnten zahlreiche wichtige Arbeiten zu
den Konflikten zwischen Rom und dem Sāsānidenreich vorgelegt,1 die aber kaum Beachtung fanden,
da sie in ihrer Muttersprache, in Polnisch, abgefasst wurden. Ihre im Jahre 2012 erschienene Arbeit
Geografia wojen rzymsko-irańskich. Działania Rzymu i Iranu w okresie sasanidzkim ist hingegen nun
in erweiterter Form in dem hier zu besprechenden Buch in englischer Übersetzung publiziert worden.2
Die Verf. will Forschern anschaulich die Feldzugsbewegungen der römisch-sāsānidischen
Auseinandersetzungen graphisch darstellen. Auf insgesamt 23 Kartenskizzen werden die zahlreichen
militärischen Operationen nachgezeichnet, beginnend mit der Auseinandersetzung zwischen Rom und
den Sāsāniden unter Severus Alexander, die erst wenige Jahre zuvor die Arsakiden in Iran abgelöst
hatten. Den Abschluss bildet die Gegenoffensive des Kaisers Heraclius in den 20er Jahren des 7. Jhs.,
die auf die Offensive des letzten großen sāsānidischen Herrschers Hōsrōi II. (Khusrō II.) antwortete.
Auch Kämpfe in Randzonen wie in Lazica in der Zeit des Kaisers Iustinian I. werden berücksichtigt.3
Keine Berücksichtigung finden hingegen Rückzüge der Armeen.4
Jeder Kartenskizze folgt eine knappe Beschreibung der militärischen Auseinandersetzung,
eine alphabetische Auflistung der für die jeweilige kriegerische Auseinandersetzung wichtigen
Toponyme (Provinzen, Landschaften,5 Städte und Flüsse), wie sie heute in englischsprachigen
Publikationen üblich sind (mit den Belegen in den antiken Quellen), sowie eine Bibliographie.
Der besseren Lesbarkeit wegen ist auf die Wiedergabe des Geländereliefs verzichtet worden 6. Eine
zweite Gruppe von vier Kartenskizzen bilden die Territorial changes due to peace treaties auf Grund
der Friedensschlüsse von 2987, 363, 562 und 591,8 eine dritte versucht, den Grenzverlauf in den Jahren

Wir möchten uns herzlich bei Herrn Dr. habil. K. Matijević für die Erlaubnis zur Veröffentlichung
der Rezension in unserer Zeitschrift bedanken. Die Rezension erschien in FeRA 29, 2016, 100-104
(die elektronische Zeitschrift Frankfurter elektronische Rundschau zur Altertumswissenschaft)
[http://s145739614.online.de/fera/toc_static.php?archivausgabe=28&lang=de].
1
Ich erwähne nur: K. MAKSYMIUK, Polityka Sasanidów wobec wschodnich prowincji Cesarstwa Rzymskiego
w III w.n.e. [Die Politik der Sāsāniden gegenüber den östlichen Provinzen des römischen Reiches im 3. Jh. u.Z.],
Siedlce 2005. Ich zitiere außerdem noch die 2011 erschienene Habilitationsschrift K. MAKSYMIUK,
Pograniczne persko-rzymskie w działaniach Husrowa I Anuszirwana (531-579). Geneza problemów polityczno-
religijnych w relacjach Iranu i Rzymu w okresie sasanidzkim [Das persisch-römische Grenzgebiet
in den Operationen Khusrow I. Anušarwans. Der Ursprung der politisch-religiösen Probleme in den römisch-
iranischen Beziehungen in sasanidischer Zeit].
2
141 Seiten im Quartformat.
3
Vgl. Map I. 12a. Military operations in Lazica in years 541-556 (S. 72-74). Map I. 17a. Military operations
of Heraclius in Persarmenia in 624-627 (S. 96-98) gilt als supplement to the previous map (= I.17. Military
operations of Heraclius in years 622-628).
4
Ich erwähne nur den Rückzug der Truppen Iovians nach dessen Friedensschluss mit Šāhpuhr II. im Jahr 363,
in dessen Verlauf Ammianus Marcellinus in Buch 25,8-9 noch einige Toponyme erwähnt.
5
Die Abgrenzung der Provinzen von den Landschaften in den armenischen Quellen birgt manche Probleme,
auf die schon H. HÜBSCHMANN vor über hundert Jahren hinwies: Die altarmenischen Ortsnamen mit Beiträgen
zur historischen Topographie Armeniens, Indogermanische Forschungen 16, 1904, S. 197-490, ND Amsterdam
1969, S. 240-244 und S. 283. Die Studie ist bis heute nicht überholt.
6
Vgl. S. 27 Anm. 118. Aus eigener Erfahrung kann ich nur berichten, wie man in der Sektion des Faches Alte
Geschichte im TAVO nach der Publikation der Karte B V 6 (E. OLSHAUSEN, J. WAGNER, Wiesbaden 1981),
der ersten in diesem Teilfach, in den späteren Karten konsequent darauf verzichtete.
7
Zur schwierigen Frage, ob es im Friedensvertrag von 244 zu Gebietsabtretungen an die Sāsāniden kam –
die Verf. verneint territoriale Grenzverschiebungen (vgl. S. 17) – vgl. zuletzt K. ALTMEYER, Die Herrschaft
283 | P a g e
226 (zu Beginn der sāsānidischen Offensiven unter Ardašīr I.), 298, 363, 387, 565 und 591
nachzuzeichnen.9 Map III.7., die die ‚südliche Grenze‘ abbildet, ist wikipedia.org entnommen,10
Map III.8. zeichnet die strata Diocletiana ab;11 die letzten beiden Kartenskizzen (Map III.9-10.) geben
die Geländeformationen im vorderasiatischen Raum wieder.
Beigegeben ist zudem ein Index of place names (S. 116-131), der allerdings auch Namen von
Provinzen, Regionen, Stämmen und Flüssen enthält und auf die Kartenskizzen verweist, auf denen
das betreffende Toponym eingetragen ist; war allerdings die Lokalisierung nicht möglich, so
unterbleibt leider ein Hinweis auf den Quellenbeleg.12 Die griechischen Namensformen sind
gelegentlich beigegeben, ganz selten syrische in lateinischer Transkription;13 abweichende armenische
Namensformen sind nicht berücksichtigt. Es folgt ein gründlicher Index of sources (S. 132-137),
in dem neuere Textausgaben14 oder überarbeitete Ausgaben15 hätten berücksichtigt werden können,
sowie eine Liste der sāsānidischen Könige und der römischen Kaiser (S. 138-139).16 Das Buch
beschließen sechs Abbildungen (zu Amida, Dara, Dura Europos. Nisibis, Darband und Taq-e Bostan,
ohne Quellenangabe).
Dem Buch ist ein Vorwort vorangestellt, das Introductory Remarks (S. 11-13) enthält, einen
kurzen, äußerst gerafften Überblick (S. 13-27) über die Beziehungen zwischen Rom und Iran mit einer
beeindruckenden Literaturfülle17 sowie die Prinzipien, die der Anfertigung der Kartenskizzen zugrunde
des Carus, Carinus und Numerianus als Vorläufer der Tetrarchie, Historia Einzelschriften 230, Stuttgart 2014,
S. 87-88 mit den Anmerkungen 162-166, ein Werk, das die Verf. wohl vor Drucklegung nicht mehr
berücksichtigen konnte.
8
Map II. 1-4 (S. 99-106). Im Friedensschluss von 422 scheint es keine territorialen Veränderungen gegeben zu
haben; vgl. S. 22-23 sowie B. DIGNAS, E. WINTER, Rome and Persia in Late Antiquity, Cambridge 2007,
S. 137.
9
Map III.1-6 (S. 107-109). Hier enthalte ich mich der Kritik, da ich aus eigener Erfahrung am TAVO weiß, wie
schwierig Einträge sind, wenn Quellenangaben unvollständig sind oder überhaupt fehlen.
10
Vgl. S. 110 Anm. 189 (mit leichter Modifikation der Verf.; der Eintrag der Jafnids und Nasrids im
sāsānidischen Herrschaftsbereich um 400 ist allerdings mehr als problematisch, da die Ğafnīden ihren Oberherrn
in Byzanz hatten und die Stämme erst in den militärischen Auseinandersetzungen im 6. Jh. n. Chr. genannt
werden.
11
Der Verweis S. 110 Anm. 190 auf M. H. DODGEON, S. N. C. LIEU, The Roman Eastern Frontier and the
Persian Wars (AD 226-363). A Documentary History, London and New York 1991, 123 ist nicht korrekt.
12
Ein Beispiel: Bei Fissenia (Φισσενία) (richtig wäre: Φισσηνία) auf S. 122 heißt es nur: town in Asōristān. S. 57
ist der Quellenbeleg (Zos. III 19,3) angeführt für den Ort, von dem F. PASCHOUD, dem wir einen vorzüglichen
Kommentar zum Julian-Feldzug bei Zosimos verdanken, nur weiß: „Phissénia, caractérisée par son fossé,
se trouve près du Naarmalcha“ (Zosime. Histoire Nouvelle. Tome II. 1re partie (livre III). Texte établi et traduit,
Paris 1979, S. 142).
13
So Nṣibin, Naṣībīn auf S. 126 für Nisibis, heute Nusaybin im türkisch-syrischen Grenzgebiet.
14
So sollte u.a. Johannes Malalas nach der Ausgabe von I. THURN (Ed.), Ioannis Malalae Chronographia, CFHB
35, Series Berolinensis, Berlin/New York 2000 zitiert werden, nicht mehr nach der alten, durch L. DINDORF
besorgten Ausgabe im CSHB 15, Bonn 1831 (so S. 134). Zu Sokrates Scholastikos ist an Stelle der Ausgabe
von R. HUSSEY (Oxford 1853) (so S. 136) zu benutzen: G. Ch. HANSEN (Hg.), Sokrates. Kirchengeschichte
mit einem Beitrag von M. ŠIRINJAN, GCS N.F. 1, Berlin 1995. Der Ausgabe von M. BACK ist die Edition
der Inschrift Šāhpuhrs I. an der Ka‘be-ye Zartošt durch Ph. HUYSE, 2 Bde., London 1999, vorzuziehen. Huyse
hat in Band 2 die drei ‚agōgai‘ Šāhpuhrs I. ausführlich kommentiert.
15
R. W. THOMSON hat seine Movsēs-Übersetzung aus dem Jahr 1978 (London/Cambridge/Mass.) überarbeitet
und 2006 in Ann Arbor neu publiziert.
16
Manche kurzlebigen Herrscher wie die beiden ersten Gordiane und die Senatskaiser Pupienus und Balbinus,
wie auch die Söhne der Herrscher, die oft den Titel eines Caesars oder eines Augustus trugen, sind nicht
aufgeführt. Es fehlen auch die letzten sāsānidischen Herrscher nach Ardašīr II. (628-630), was von der Thematik
des Buches her verständlich ist.
17
Jedoch stützen die bibliographischen Verweise nicht immer die Darstellung der historischen Ereignisse.
So dürfte sich etwa die Verf. für die Thronbesteigung Tiridates‘ III. in Armenien im Jahre 290 n. Chr. (S. 18-19
mit Anm. 54) nicht auf meine Habilitationsschrift (1995) stützen, in der ich gerade die Unhaltbarkeit dieser
Datierung nachzuweisen versuchte.
284 | P a g e
lagen (S. 27-28). Es freut mich, dass mein vor mehr als dreißig Jahren publiziertes Beiheft 18
zur Sonderkarte Die Kriege Šāhpuhrs I. mit Rom (nach ŠKZ)19 die Verf. angeregt hat, für sämtliche
militärische Auseinandersetzungen zwischen Rom und den Sāsāniden entsprechende Kartenskizzen
anzufertigen (vgl. S. 11). Es ist gewiss richtig, dass nur wenigen historischen Darstellungen zum
Themenkomplex brauchbare Karten beigegeben sind,20 die im Idealfall gar für die jeweilige Arbeit
angefertigt werden. Die Voraussetzung für eine graphische Darstellung der Feldzüge Šāhpuhrs I.
waren allerdings für mich hervorragend, stand doch mit der dreisprachigen Inschrift des Herrschers in
Naqš-e Rustam eine ausgezeichnete Quellengrundlage zur Verfügung, die unter zusätzlicher
Heranziehung von Quellen griechischer, lateinischer und syrischer Provenienz
die Feldzugsbewegungen relativ präzise nachzeichnen ließ. Vergleichbar gut war die Quellenlage auch
für die Rekonstruktion des Feldzugs Iulians gegen die Sāsāniden im Jahr 363 auf meiner Karte B VI 4
des TAVO,21 wo mit Ammians Res Gestae (Bücher 23-25) das Zeugnis eines Teilnehmers
des Feldzuges ausgewertet werden konnte und mit dem 3. Buch der Nea Historiē des Zosimos eine
wertvolle Parallelüberlieferung existiert, in der eine weitere große Zahl an Toponymen überliefert wird
(vgl. S. 12-13). Zu dieser Karte war kein ausführlicher Kommentar geplant, da mit der Monographie
von M. F. A. Brok22 und vor allem dem Kommentar von F. Paschoud zum 3. Buch des Zosimos
ausgezeichnete Referenzwerke zur Verfügung standen.23 Für den Feldzug Hōsrōi’s I. in den 40er
Jahren des 6. Jh. n. Chr. steht mit Prokops Perserkriegen noch eine ausführliche Quelle zur Verfügung;
ansonsten ist die Quellenlage weitaus ungünstiger, und damit hat sich die Verf. abmühen müssen,
so dass der Verlauf einzelner Operationen wie etwa derjenigen im Kaukasos in den Jahren 588-58924
oder in Persarmenien in den Jahren 603 bis 60725 nur mit Mühe nachgezeichnet werden kann, wie die
Verf. auch gelegentlich einräumt.26 Zudem ist die Lage vieler in den Quellen genannten Toponyme bis
jetzt nicht bekannt (und wird wohl in den meisten Fällen auch unbekannt bleiben). Dieses Dilemma
kann der Verf. nicht angelastet warden,27 wie auch verständlich ist, dass den Kartenskizzen nur
ein kurzgefasster Kommentar folgt, und auch auf Diskussionen um umstrittene Identifizierungen
wurde verzichtet.28
18
Die römisch-persischen Kriege des 3. Jahrhunderts n. Chr. nach der Inschrift Šăhpuhrs I. an der Ka῾be-ye
Zartošt (ŠKZ), Beih. TAVO B 55, Wiesbaden 1982. Das Buch wurde nur in einer geringen Auflagenzahl gedruckt
und ist seit den späten 80er Jahren vergriffen.
19
Das Thema der Hauptkarte war: Vorderer Orient. Römer und Sāsāniden in der Zeit der Reichskrise (224-284 n.
Chr.), TAVO B V 11, Wiesbaden 1982.
20
Lohnenswert ist ein Blick auf einige Karten in: A. M. WITTKE, E. OLSHAUSEN, R. SZYDLAK, Historischer
Atlas der antiken Welt. Unter Mitarbeit von V. SAUER und weiteren Fachwissenschaftlern, Der Neue Pauly.
Sonderausgabe, Stuttgart/Weimar 2012, die jeweils mit einem umfangreichen Kommentar versehen sind, der auch
auf die Quellenlage eingeht und Literaturhinweise gibt.
21
Die Sonderkarte war Teil der Karte B VI 4: Östlicher Mittelmeerraum. Spätrömische Zeit (337-527 n. Chr.),
Wiesbaden 1984.
22
M. F. A. BROK, De persische expeditie van keizer Julianus volgens Ammianus Marcellinus, Diss. Leiden,
Groningen 1959.
23
Paschoud hatte seiner Edition bereits eine Karte beigegeben, so dass ich nur noch einige zusätzliche
Informationen beisteuern konnte. Die Edition der Bücher 1-3 wird zwar S. 137 aufgeführt unter den Quellen, doch
fehlt sie in der Bibliographie zum Feldzug Iulians (S. 58-59). Eine knappe Zusammenfassung meiner Arbeit
an der Atlaskarte B VI 4 und der dort abgedruckten Sonderkarte bietet mein Artikel Julian, EncIr XV, 3, 2009, S.
242-247.
24
Vgl. Map I.15a. Military operations in the Caucasian region in 588-589, S. 84-85.
25
Vgl. Map I.16a. Military operations in Persarmenia in years 603-607, S. 90-91.
26
Vgl. etwa S. 44 (zu Map I.4a. Military operations of Odenathus): „The reconstruction of his march route and
the dating of the Iranian campaign … are problematic“.
27
Man kann vielleicht bedauern, dass die Verf. für die militärischen Aktivitäten des sāsānidischen Königs Kavāt I.
(vgl. Map I.10., S. 62-64) den ausgezeichneten Kommentar von A. LUTHER zu Josua Stylites nicht
berücksichtigt hat (Die syrische Chronik des Josua Stylites, UaLG 49, Berlin/New York 1997).
28
Vgl. etwa zu dem in ŠKZ, parth., Z.8 (šwdy), griech., Z. 18 (Σουιδ) genannten Toponym die Diskussion
in meinem Beiheft (hier Anm. 18), S. 87 sowie Huyse (hier Anm. 14) II, S. 70. Es ist fraglich, ob die
Lokalisierung von Virtha (bei Ammian 20,7,17) in der Arzanene korrekt ist (so S. 50 und 130), das schon
285 | P a g e
Der geschichtliche Überblick mit dem Fokus auf der Außenpolitik ist sehr komprimiert,
insgesamt sehr zuverlässig29 und auf einer immensen Zahl von Büchern und Aufsätzen, die bis ins Jahr
2013 reichen, erarbeitet. Die Kommentare zu den einzelnen militärischen Operationen sind relativ
knapp, und nur selten mag man Einwände vorbringen. So ist die Schilderung Herodians über
den Feldzug des Kaisers Severus Alexander gegen die Sāsāniden in meiner Sicht weithin
unbrauchbar.30 Der armenische Autor Movsēs Ḫorenaçi liefert in seiner ‚Geschichte Armeniens‘
(II 72) den fragwürdigen Quellenbeleg für die Verstärkung der römischen Truppen unter Gordian III.
durch armenische Kontingente. Eine zweite Einnahme Antiochiens im Jahr 256 ist hingegen
abzulehnen,31 die Datierung eines Feldzugs der Truppe Šāhpuhrs II. im Jahr 312 (so S. 50) in Richtung
Konstantina ist entschieden zu früh, da der Herrscher damals erst drei Jahre alt war. Eine Stadt
Corduene (so S. 81) gab es nicht; Corduena gehörte zu den regiones Transtigritanae, über die jüngst
M. Marciak einen ausführlichen Beitrag verfasst hat, der noch nicht publiziert ist.32
Einige Bemerkungen zu den Toponymen, die jeweils den Kommentaren folgen, seien hier
angefügt. Diese sind sehr gründlich zusammengestellt, auch solche syrischer und armenischer
Provenienz sind aufgenommen. Da die Namensformen nicht diskutiert werden, bleiben manche Fragen
ungeklärt, so etwa zum Ortsnamen Narasara mit dem Beleg Festus 27, doch gebraucht der spätantike
Autor in 27,2 nur die ablativische Form Narasarensi, die M.-P. Arnaud-Lindet in den Text
aufgenommen hat.33 Die Verf. nennt Madaena im folgenden Abschnitt bei Festus 28,3, während
der französische Autor Madena in den Text aufgenommen hat.34 Beim Toponym Thannurin (S. 67)
wird auf der Basis von Zacharias Rhetor 9.5 und 9.6 die syrische Namensform genannt,35 während
die ins Griechische übernommenen Namensformen Θαυννάριος (bei Men. Prot., Fr. 23,5 = Exc. de leg.
Gent. 26) und Θαννούριος (bei Proc., Aed. 2,6,14) unberücksichtigt bleiben. Theophylaktos Simokates
erwähnt mehrfach den Fluss Nymphios, der von 363 bis 591 die Grenze zwischen Rom und dem
Sāsānidenreich bildete; bei Josua Stylites heißt er klt,36 was die Verf. dankenswerterweise angibt,37
während die armenische Namensform Ḳałirṭ (Կաղ ի ր թ ) unerwähnt bleibt.38 Bei armenischen
Ortsnamen ist zudem auf Namensbestandteile wie awan (աւ ան ) zu achten, was nach M. Bedrossian,
Th. Nöldeke (Karkemisch, Circesium und andre Euphratübergänge, NKGWG 1, 1876, S. 1-16, hier S. 11)
mit Birtha (bei Hierokles, Synekd. 715,2 sowie bei Georg. Cypr. 899, die Birtha beide als Stadt in der Provinz
der Osrhoēnē führen) in Verbindung brachte; ihm folgte auch L. DILLEMANN, Ammien Marcellin et les pays
de l’Euphrate et du Tigre, Syria 38, 1961, S. 87-158, hier S. 107.
29
Nur Weniges will ich anmerken: es ist fraglich, ob im Jahr 214 die lokale Dynastie in Hatra verdrängt wurde (so
S. 14); vgl. dazu S. HAUSER, Hatra und das Königreich der Araber, in: J. WIESEHÖFER (Hg.),
Das Partherreich und seine Zeugnisse, Historia ES 122, Stuttgart 1998, S. 493-528, hier S. 515-519. Ob Numerian
nach dem Tod seines Vaters von Vahrām II. besiegt wurde (so S. 18 und 46), bleibt umstritten; vgl. dazu
K. ALTMEYER (hier Anm. 7), S. 112-113. Kaiser Iovian war 363 nicht gezwungen, sämtliche im Frieden
von 298 gewonnenen Gebiete wieder an die Sāsāniden abzutreten (so S. 21); abgetreten wurden die regiones
Transtigritanae östlich des Nymphios.
30
Die Verf. meint (S. 29), die iranischen Truppen seien auf die südliche Abteilung des römischen Heeres
gestoßen, auch wenn sie einräumen muss, dass keine Details der Auseinandersetzung bekannt seien; vgl. schon
meine Rezension zu E. Winters Dissertation (1988) in BiOr 47, 1990, S. 163-178, hier S. 166.
31
So S. 35. Vgl. die Zeittafel in K.-P. JOHNE (Hg.), Die Zeit der Soldatenkaiser, II, Berlin 2008, S. 1058,
die die heutige communis opinio verlässlich wiedergibt.
32
M. MARCIAK, Sophene, Gordyene and Adiabene: The Three Regna Minora of Northern Mesopotamia
between East and West, Rzeszów 2016.
33
Festus. Abrégé des hauts faits du peuple romain. Texte établi et traduit, Paris 1994, S. 37, wo im Apparat
zahlreiche Lesarten notiert sind; die Verf. hat die ältere Ausgabe von J. EADIE (1967) herangezogen.
34
Vgl. S. 57 sowie ARNAUD-LINDET (hier Anm. 33), S. 36. Vgl. auch den textkritischen Apparat bei Arnaud-
Lindet.
35
Pluralform des gemeinsemitischen tnwr̕, das auf eine akkadische Namensform tinūru zurückgeht; so
K. AHRENS, G. KRÜGER, Die sog. Kirchengeschichte des Zacharias Rhetor in deutscher Übersetzung, Leipzig
1899, S. 169.
36
Ed. W. WRIGHT, Cambridge 1882, Kap. 66 (S. 65, Zeile 6); zu den Varianten vgl., ebda, S. 56*.
37
Allerdings in unterschiedlicher Form: Kallath (S. 63) und Chalat (S. 82).
38
Alles Wissenswerte findet sich bereits bei H. HÜBSCHMANN (hier Anm. 5), S. 306.
286 | P a g e
small market town, borough, village‘,39 Arestawan (S. 105.117) also ‚der Flecken Aṙest‘ bedeutet, wie
es schon H. Hübschmann korrekt übersetzt hat.40 Bznuniḳ (S. 119) ist ein Stammesname; davon ist
abgeleitet ‚der See der Bznuniḳ‘ (Bznuneaç cov), der altarmenische Name des heutigen Van Gölü in
der Osttürkei.41 In Vaspurakan Gund (S. 106.130) bedeutet der zweite Namensbestandteil‚Regiment‘;42
Sebēos, bei dem der Name belegt ist, zählt Vaspurakan folglich zu den Militärprovinzen.43
Kritik im Detail ließe sich hin und wieder auch im folgenden Index of place names üben.
Es ist zweifellos ein mühevolles Unterfangen, die Namensformen aus den Ursprungssprachen präzise
wiederzugeben, und das vorliegende Buch zeigt überdeutlich, dass für die spätrömische Zeit für das
Themenfeld Rom-Iran griechische,44 lateinische, syrische und armenische, für das 3. Jh. auch die
mitteliranischen Quellen, hier vor allem die Inschrift Šăhpuhrs I., zu berücksichtigen sind.
Für viele Darstellungen über die militärischen Auseinandersetzungen zwischen Rom und dem
Săsănidenreich wird das von der Verf. hier vorgelegte Werk zweifellos ein sehr nützliches Hilfswerk
sein.
Erich KETTENHOFEN (University Trier, Germany)
39
M. BEDROSSIAN, New Dictionary Armenian English, St. Lazar 1879, S. 80a.
40
H. HÜBSCHMANN (hier Anm. 5), S. 341.
41
Unrichtig daher S. 119 Bznunik̕ : lake in Armenia.
42
Vgl. BEDROSSIAN (hier Anm. 39), S. 127-128 zu գ ո ւ ն դ (gund).
43
Vgl. schon HÜBSCHMANN (hier Anm. 5), S. 253.
44
Auf das Problem, dass iranische und semitische Namen in der griechischen Überlieferung begegnen, wie bei
Prokop und Theophylaktos Simokates, sei hier bloß hingewiesen.

Abteilung Alte Geschichte, kettenhofen@schlau.com
287 | P a g e
288 | P a g e
ISSN 2299-2464
Perception of Poland and its role in Europe's history. Pieter Rietbergen, Europe,
a Cultural History, London 2014, 3rd ed., SS 584; ISBN 978-04-1532-359-8.
It is a common complain among Polish historians, but also among some parts of the general
public, that Polish history and the role of Poland in Europe's history is somewhat overlooked
in the eyes of western European historians. They argue that Poland and its history should be given
much more prominent role in the books treating of European history. There is a question whether such
claims are based on reality or are a symptom of an over-sensitivity on the part of Polish public and
historians. The matter is interesting as the answer reflects on the self-perception of Polish society and
its place in contemporary world, and in contemporary Europe in particular.
Peter Rietberge's book “Europe, A Cultural History”, written by a historian from Netherlands
and published by Routledge is a perfect example of an popular history work that sheds light on
the thinking of the historians coming from western European tradition. Their vision of the rest
of the European continent and its role in European and world history is a subject of great interest for
Polish historians.
Published in English by Routledge relatively recently, in December 2014, “Europe, A Cultural
History” is a third edition of Peter Rietbergen's work focused on the cultural history of Europe, in fact
mostly its western part. Previous editions of the book resulted in a lively discussion on the part of some
reviewers. The focus of those discussions had more to do with contemporary society and political
problems faced by Europe than considerations about the history of the continent. 1 The book, despite
the protestations of Peter Rietbergen, should be seen more as a work destined for general public than
strictly scientific piece of writing.
Book was published by Routledge imprint of the Taylor & Francis publishing group. Taylor &
Francis specialises in publishing both scientific and more popular works, covering such areas as
history, social sciences to maths or physics. Books published by the imprint are usually a reliable
source of information and are very popular among readers. They are also widely available in book
stores and libraries in countries such as United Kingdom.
Peter Rietbergen studied history on the University in Nijmegen, in Netherlands, where
he stayed to continue his studies and later to become lecturer. Rietbergen has also spent some time in
Rome and Paris in the course of his historical studies. His main areas of interest include history
of papacy, colonial conquests of European powers and cultural history. His PHD thesis treated
of the papal state in the seventeenth century.2 Since year 2000 he is a lecturer in post medieval cultural
history on the university of Nijemegn. He publishes, both in English language as well as Dutch, works
about cultural history, European history and the history of Netherlands. Among his works is
the biography of the first Dutch governor of the Dutch East India, Pieter Both. He also does research
into European history with books such as “Power and religion in baroque Rome. Barberini cultural
policies”.3 To this day, however, the most widely known of his works is “Europe, A Cultural History”
published in English by Routledge and which has had its third edition in December 2014.
The history of Europe, even restricted to its cultural aspects is a wast area of studies. What is
more, the cultural aspects of history cannot be entirely divorced from other elements of history and
material and social context in which they occur. Thus it was an ambitious undertaking on the part of
Peter Rietbergen to present the wast and complex matter of cultural history of Europe in one, all-
encompassing book. The task seems so much more daunting when we realize that the work describes
1
RIETBERGEN (2014) XL.
2
Pausen, prelaten, bureaucraten. Geschiedenis van het pausschap en de Pauselijke Staat in de zeventiende eeuw
(Popes, prelates bureaucrats. History of the papacy and the Papal States in the seventeenth century, Nijmegen,
1983).
3
Peter RIETBERGEN, Power and religion in baroque Rome. Barberini cultural policies, Leiden 2006.
289 | P a g e
the subject from the very beginning of the human presence on the European continent till the modern
times. The immense task resulted in researcher having to make hard choices in terms of what to
include in his book and what to exclude. As he notes himself: “One not only must determine
the chronological scope of such a tale, more importantly one must decide where, both geographically
and culturally, Europe begins and ends.[...] Must everything be described which has happened from
the North Cape to Gibraltar, from the west coast of Ireland to the Urals, the accepted geographical
definition of Europe as a continent? Or should only those developments be emphasised that can help us
understand Europe's culture as it is seen today? 4 While it is difficult to fault Peter Rietbergen on
the principle of choosing the geographical and topical scope of his work, it is possible to argue with
particular choices made by him.
The “Europe, A Cultural History” begins with the description of the oldest human cultures
in Europe as well as presentation of key ancient cultures which influenced the continent and its culture.
Starting with Mesopotamia and following with the analysis of Greek and Roman civilisations he lays
the theoretical foundation for discussing the shape of contemporary European culture. Much attention
is given to the religions and their relationship with culture and society. Islam,Christianity in its many
denominations and Judaism are analysed throughout centuries as an important influence on European
culture and society. Throughout the observation and analysis of interactions between various elements
of culture Rietbergen retrieves what he believes is the source of modern Europe as we know it. Such
analysis includes, however, only limited number of factors, trends and developments.
Very telling is the absence in the Peter Rietberge's work of any mention of the eastern
European countries and their contribution to the creation and development of the idea of Europe as
a cultural, political and social entity that is distinctly different from other civilisations. Crucial in this
context is the division between eastern and western Europe. In the eyes of many historians the history
of Europe as an distinct entity is closely associated with its western part. In short, what happened in the
eastern part of the continent was irrelevant to the construction of what we now consider European idea
and European community, in their cultural and social dimensions. This omission has two sources. First
and foremost, many historians from western Europe do not consider the contribution of the countries to
the east and south of Germany as important in creation of the idea of Europe and its basic and most
characteristic features. The second reason is the lack of knowledge and tools necessary to appreciate
fully the history of eastern European countries and their participation in the creation of European
cultural heritage.
Peter Rietbergen notes ”This book mainly, though not exclusively, records events that
occurred in the western zone, dwelling somewhat less upon the central European countries and their
cultures, and giving but scant attention to Russia and the Balkans. Although there are sound scholarly
reasons, besides considerations of a politically correct nature, to induce an author to fully include the
culture of eastern Europe, I have chosen not to do so. First of all, I lack the language skills necessary to
delve into the relevant literature. More important, however, I believe that this non-inclusion can be
defended on the basis of past developments themselves”. 5 When Rietbergen decides that he is not
interested in the history of eastern Europe he follows it through in his work with virtually no mention
of that part of Europe in his work.
Religion and its impact on the culture are also important part of Rietbergen's work. He notes
the importance of religion in creating and perpetuating the divisions in Europe. Roman Catholic,
Orthodox and Protestant Churches as well as Islam are, according to him, an important elements
of cultural but also social and economic developments. What is most important, however, is the fact
that the western Europe had developed a political and social system that is distinctly different from that
of the eastern Europe. And that is the core of his argument. He seems to assume that the idea of Europe
equals western Europe exclusively. As a consequence, Peter Rietbergen's work includes only scant
information about Poland, but also other central and eastern Europe countries and their history. What is
more, when those countries are mentioned, the information concerning them is not only scant but
often imprecise or misleading. For instance, the whole of the history of Lithuania is reduced to
4
RIETBERGEN (2014 XL –XLI.
5
RIETBERGEN (2014) XLI.
290 | P a g e
an assertion that this country's history could be reduced to being a bone of contention between Poland
and Russia. Other countries of the region do not fare better. They only appear in “Europe, A Cultural
History” as a background for western European countries policies. Furthermore, when literature is
analysed, only works from the western part of the continent, such as those by Boccaccio or Chaucer
are included. Eastern Europe is the background for the crusades by western knights, for example
the ones organized by the Teutonic Order into Lithuania and Baltic coast. Hanza is only mentioned in
passing, mainly because its involvement in the trade with western Europe. Interesting is the fact that
Czech Republic has also been neglected in Peter Rietbergen's work. As a part of the Holy Roman
Empire the country receives some attention, but it is a limited one. Russia and its self-appointed role
of heritor of Constantinople are also neglected.
The role of the Orthodox Church in shaping the continent is also neglected, which seems
reasonable, when one takes into account the assumptions of Peter Rietbergen concerning the role
of eastern Europe in creating European culture. More importance is accorded to other religions, in
particular Islam in the early stages of the Europe's evolution and later on to the Protestant Churches
of western part of the continent. Rietbergen notes that the role of Islam, in particular, was significant at
the early stages of European idea evolution. According to him, scientific research and the creation
of universities in late Medieval Europe was due to Islamic influence. 6 In fact, more attention is given
to the Islamic influences than to central and eastern European ones.
Peter Rietbergen does not use in his work any sources relating to central and eastern Europe.
It is hardly surprising taking into account his self-professed lack of linguistic ability in this area.
As a result, the work is based on the English language sources mostly. Considering the theoretical
assumptions of the historian, who sees history of Europe as a western Europe history exclusively such
lack seems justified. However, such assumption would hold the water only if the historian was able
to demonstrate decisively that his assumption is valid. When one considers that central and eastern
Europe hardly figure in the Rietbergen's analysis it is difficult to adhere to his point of view.
His assumptions are reductive and do not give justice to the contribution of many of the countries
omitted in “Europe, A Cultural History”. One can consider such stance unjustified but there is little that
can be done. The main problem lies in the fact that the experiences of the western and eastern parts
of Europe were distinctly different over the course of history, starting as far as the times of the Roman
Empire. As a consequence, they also differ in modern times. Thus the assumptions of western
historians, but also economists or social sciences researchers are based on facts. Peter Rietbergen
argues that what we call European culture, in its broad sense as not only cultural but also economic and
social phenomenon has developed between years 1750 and 1950.7 It has to be noted that for
the significant part of that period Poland did not even exist as a separate political entity and was unable
to participate fully and equally in the continent's development. The same can be said about many other
countries of the central and eastern Europe such as Czech Republic, Hungary or most of the Balkans.
Nevertheless, Scandinavian countries for example are also absent from Rietbergen's considerations.
Peter Rietbergen in “Europe, A Cultural History” divides Europe into two parts, the real
Europe whose development he observes throughout the history and which has created a set of beliefs
and stances that he defines as European, and the rest. The rest which had a distinct and different
experience and, as a result, has developed different set of beliefs and convictions. Thus the unification
of Europe as he sees it would come not from merging of those experiences or an acknowledgement
of the eastern part's contribution to common heritage. Rietbergen sees eastern Europe as a part that has
to surrender its traditions to the western narrative and values. Only in that light the approach taken by
Rietbergen, and many other historians of the western part of the continent, can be understood properly.
Rietbergen is persuaded, and expresses that conviction at the end of his work, that both sides
of the continent will merge to create one bloc in terms of cultural, social and economic values. It is an
approach that seems overly optimistic, because it would require one or both sides of the divide to
surrender their values. And at the moment it seems that they are not ready to do that. Thus the work
of Dutch historian hints at a more complex and serious problem, a problem of the divide between
6
RIETBERGEN (2014) 179.
7
RIETBERGEN (2014) 179.
291 | P a g e
western and eastern parts of the continent which seem much deeper than he is willing to acknowledge.
However advantageous it seems for the eastern part to surrender to the western narrative there are
many obstacles on that path and the goal is further than it seems to the eye of any historian. That
chasm has to be noted and acknowledged by both sides. Western historians must realize that their
narrative does not have to be the only valid interpretation of continent's history, and its future.
The importance of “Europe, A Cultural History” lies not exclusively in its definition of what is Europe
and its values but also in pointing out the divide on the continent and the divide in the thinking
of Europeans. In all those considerations the role of Poland and its contribution to the European idea is
of lesser importance. The most important is the divide on the continent and the barriers that exist on
the both sides of the discussion.
Andrzej JANUCIK (Siedlce University, Poland)

Institute of History and International Relations, ajanucik@gmail.com
292 | P a g e
ISSN 2299-2464
Czesław Jeśman, Choroby zakaźne w Wojsku Polskim w latach 1918–1939 jako

zagadnienie epidemiologiczne i profilaktyczno-lecznicze, część I-II (Eng.
Communicable diseases in the Polish Army in the years 1918–1939 as a prophylactic
and therapeutic issue). Wojskowa Akademia Medyczna, Łódź 1997, SS. 498.
and its re-editions:
 Choroby zakaźne w Wojsku Polskim w wojnie sowiecko-polskiej w latach 1918–

1921, UM, Łódź 2009, SS. 239. (Eng. Communicable diseases in the Polish Army
during the Polish-Soviet war in the years 1918–1921), ISBN:978-83-6105-890-8
 Choroby zakaźne w Wojsku Polskim w latach 1922–1939, UM, Łódź 2009, SS.
268. (Eng. Communicable diseases in the Polish Army in the years 1922–1939),
ISBN:978-83-6105-894-6
The issues associated with the prevention and treatment of communicable diseases
in the Polish Army during the interwar period (1918–1939) have not attracted much researchers’
attention until now. However, there is no doubt that it requires a detailed study due to its great
importance for millions of people who suffered from infectious diseases during the period
of the Second Polish Republic. One should realize that due to the poor sanitary conditions and lack
of hygiene, communicable diseases were considered one of the most serious threats to health and life
of humans over this time. It was especially true in the case of densely populated areas where the risk
of disease was particularly high. These words find their fullest application to the army, where
communicable diseases were considered a serious problem particularly during the initial years
following the re-recreation of country’s independence in 1918.
The reviewed book by PhD Czesław Jeśman should be recognized as one of the few books
dealing with communicable diseases in the Polish Army during the interwar period. Apart from it,
there are only a few publications of a general nature, which address the problems related to eradication
of the communicable diseases across the whole country. As an example can serve a collective work
edited by Jan Kostrzewski entitled Choroby zakaźne w Polsce i ich zwalczanie w latach 1919–19621
(Eng. Communicable diseases in Poland and their eradication in the years of 1919–1962). One can
find also a few newspaper articles published in the specialist press such as: Zwalczanie ostrych chorób
zakaźnych w Polsce w dwudziestoleciu międzywojennym (1918–1939) (Eng. Eradication of acute
infectious diseases in Poland over the interwar period (1918–1939)) by Jolanta Sadowska2 or Wanda
Szata’s article entitled Zimnica w Polsce (Eng. Malaria in Poland).3 Both articles were published in
“Przegląd Epidemiologiczny” in 1997.
Under such circumstances, the dissertation by Dr. Jeśman Choroby zakaźne w Wojsku Polskim
w latach 1918–1939 jako zagadnienie epidemiologiczne i profilaktyczno-lecznicze4 (Eng.
Communicable diseases in the Polish Army in the years 1918–1939 as a prophylactic and therapeutic
issue) should be considered a pioneering one. The author was the first scholar who decided to make
a close study of the issues referred to eradication of communicable diseases in the Polish Army in
the interwar period. Undoubtedly, as the head of Department of History of Science and Military
1
KOSTRZEJEWSKI (1964).
2
SADOWSKA (1997) 321-328.
3
SZATA (1997) 177-183.
4
JEŚMAN (1997).
293 | P a g e
Medicine and the university professor of Medical University of Lodz 5 he should be recognized as an
expert in the field of the epidemiology, prevention and treatment of contagious diseases.
The dissertation was published in two volumes. The first one Sytuacja epidemiologiczna w Wojsku
Polskim na tle całego kraju w latach 1918–1921 (Eng. The epidemiological situation in the Polish
Army in comparison to the situation in the whole country in the years 1918–1921) describes
the epidemiological situation in the Polish Army during the first period, shortly after the independence
of Poland was regained. The second volume entitled Występowanie i zwalczanie chorób zakaźnych
w Polsce i Wojsku Polskim po 1921 roku (Eng. The presence and eradication of communicable
diseases in Poland and the Polish Army since 1921) covers the period between 1921 and 1939.
As it has been said earlier, Dr. Jeśman should be considered a pioneer in his research
to a certain extent. What is more, he managed to gain access to the vast collection of interesting
records (reports, statements, orders, instructions etc.) deposited in the Polish archives, particularly
in the Central Military Archives in Warsaw. Additionally, he employed a large volume of scientific
literature relevant to the subject of the research (with a total of more than 440 referenced titles).
Unfortunately, Dr Jeśman was not able to avoid making serious mistakes. Some of them cannot be
even classified as substantive ones. In essence, these words refer to 2009 re-edition of Dr. Jeśman’s
PhD dissertation (in the form of two independent volumes: Choroby zakaźne w Wojsku Polskim
w wojnie sowiecko-polskiej w latach 1918–1921 (Eng. Communicable diseases in the Polish Army
during the Polish-Soviet war in the years 1918–1921)6 and Choroby zakaźne w Wojsku Polskim
w latach 1922–1937 (Eng. Communicable diseases in the Polish Army in the years 1922–1939).7 Their
publication was accompanied by a sort of scandal due to the accusations of self-plagiarism.8 According
to M. Wroński after publishing this two-volume dissertation in 2009 (with minor drafting
modifications) Dr. Jeśman made an attempt to present it as the post-doctoral work required to apply for
the position of an University Professor. What is interesting, the person who took all the copies of
the re-published book (printed out by the Publishing House of the Medical University of Lodz 9) was
the author himself. To make matters worse, M. Wroński claims that the publishing house has failed to
comply with the obligation to send some copies of the new printed book to public libraries (including
the home library of the Medical University of Lodz).10 Eventually, the Central Committee for Degrees
and Titles refused to give Dr. Jeśman the title of the University Professor due to accusations of self-
plagiarism. The case was then brought to the Province Administrative Court in Warsaw which by its
judgment of 25 April 2013 dismissed the complaint of Dr Jeśman against the decision of the Central
Committee for Degrees and Titles (in September 2012).11
It should be emphasized that both the detailed analysis of the 1997 original PhD dissertation
and its re-edition in the form of the two-volume book printed in 2009 has revealed no significant
differences between them. As a matter of fact, the differences were limited only to changing the titles
of the individual volumes of the original work 12 as well as to introducing some modifications
in the names of some chapters and subchapters.13 Additionally, several chapters were also provided
5
WROŃSKI: https://forumakademickie.pl/fa/2013/05/podwojny-przewod-doktorski/, (Accessed 15.04.2016).
6
JEŚMAN (2009).
7
JEŚMAN (2009).
8
WROŃSKI…, (Accessed 15.04.2016).
9
Wydawnictwo Uniwersytetu Medycznego w Łodzi.
10
Now both volumes are available in National Library in Warsaw, (signatures. 1.592.565; 1.592.561).
11
12
The title of the first volume Sytuacja epidemiologiczna w Wojsku Polskim na tle całego kraju w latach 1918–
1921 has been changed into Choroby zakaźne w Wojsku Polskim w wojnie sowiecko – polskiej 1918–1921
whereas the title of the second volume Występowanie i zwalczenie chorób zakaźnych w Polsce i w Wojsku Polskim
po 1921 roku received a new title: Choroby zakaźne w Wojsku Polskim w latach 1922–1939.
13
For instance, all titles of the subchapters in the second volume starting with the words „the epidemiological
overview and eradication...” („charakterystyka epidemiologiczna i zwalczanie…”) has been changed into
“epidemiology and eradication...” („epidemiologia i zwalczanie…”). The manner of indicating the chapters has
also been changed by replacing the letters with numbers.
294 | P a g e
with a new structure. As it can be seen, the author decided to introduce only slight, cosmetic changes,
compared to the original work. This is why, there is no question that the 2009 re-edition cannot be
considered a new book or even an enhanced version of the original dissertation. As a consequence, due
to the lack of significant changes the new edition could not be classified as a post-doctoral publication
indeed.
More interestingly, the two-volume 2009 re-edition has been provided with a corrigendum
(placed on a separate piece of paper pasted right behind the title page) where Dr Jeśman points out that
the this re-edition should be recognized as “the second edition of the original dissertation” entitled
Choroby zakaźne w Wojsku Polskim w latach 1918–1939 jako zagadnienie epidemiologiczne
i profilaktyczno-lecznicze, część I – II (Eng. Communicable diseases in the Polish Army in the years
1918–1939 as a prophylactic and therapeutic issue).14 As with other corrigendum, it was added after
the two-volume book was printed. Unfortunately, it is difficult to say conclusively whether it had been
added before the judgment of the Province Administrative Court in Warsaw on April 2013 15 or after
the date. After admitting that his two-volume 2009 work should be treated as a re-edition of the 1997
PhD dissertation, Dr Jeśman decided to reveal the main reasons for doing so. First and foremost,
he pointed out that his decision was determined by the fact of running out the first edition. Secondly,
he declared that his intention was to improve the “graphic design” of the book.16 Finally he
emphasized that the persuasion of his colleagues such as - Prof. Danuta Dworniak and Prof. Ph.D. Jan
Fijałek prompted him to re-edit his PhD dissertation. It is worth noting, that the new two-volume
publications were provided with the reviews of the already mentioned Prof. Dworniak. The very fact
of revealing the acquaintanceship with Prof. Dworniak may suggest the possibility of receiving
a positive feedback. In fact, this was the case. It should be admitted, however, that the first volume
Choroby zakaźne w Wojsku Polskim w wojnie sowiecko – polskiej 1918–1921 (Eng. Communicable
diseases in the Polish Army during the Polish-Soviet war in the years 1918–1921) has received more
enthusiastic review than the second one. As regards the second volume the reviewer was well aware
of some shortcomings but she was not able to give many reasons to support such opinion. Therefore
the general attitude of the reviewer towards the second volume was also favourable.
As Dr Jeśman eventually admitted in the erratum, both Communicable diseases in the Polish
Army during the Polish-Soviet war in the years 1918–1921 and Communicable diseases in the Polish
Army in the years 1922–1939 should be recognized as the re-edition of his two-volume 1997 PhD
dissertation. Unfortunately, Prof. Dworniak did not mention about this fact in her review. Certainly,
it may be assumed that she would not be aware of that. However, if it would be the case, this may
provide evidence that the reviewer did not manage to perform her work properly. It seems highly
unlikely that Prof. Dworniak would not realize that the reviewed two-volume re-edition was almost an
exact copy of Dr Jeśman’s PhD dissertation. It was enough to look at the table of contents where the
original title of Dr Jeśman’s first volume PhD work (Sytuacja epidemiologiczna w Wojsku Polskim na
tle całego kraju w latach 1918–1921) continued to be present (indicated as the part I). Interestingly, the
table of contents for the second volume of 2009 re-edition does not comprise any indication showing
that it is part two. Such an inconsistency should attract the reviewer’s attention while examining all
aspects of the reviewed book. As it has been said earlier, Prof. Dworniak did not mention about this
fact at all. Concluding the review she writes as follows: “To sum up, I am convinced that the revised
dissertation entitled Communicable diseases in the Polish Army during the Polish-Soviet war in the
years 1918–1921 should be considered an original and creative contribution to science”. As far as
the second volume is concerned, the opinion was not as enthusiastic. Prof. Dworniak expressed some
doubts concerning its value but the general overview was positive as well. It is difficult to agree with
such a positive opinion mainly due to the fact of a very low value of volume 2.
Even without addressing the issues associated with a self-plagiarism, the work by Dr. Jeśman
cannot be recognized as a fully reliable dissertation dedicated to eradication of communicable diseases
14
JEŚMAN (1997).
15
16
The design of the two-volume book actually leaves much to be desired, indeed. The book has been printed in
black and white, soft cover format with poor graphic design.
295 | P a g e
in interwar Poland. The decision to divide the book into two parts, where the first one covers only
a 3-year period whereas the second one describes a further 17 years should raise serious concerns
about the value of the second volume. Undoubtedly, this is one of the most serious objections against
the two-volume book produced by Dr Jeśman. It is obvious, that the title of the dissertation published
first in 1997 does not reflect its content in fact. The author deals with the interwar period indeed, but
there is a problem of a glaring disparity between these two periods. The whole dissertation consists
of more than 400 pages (with bibliography and appendix there is more than 450 pages), but it is not
hard to see that the author’s attention focuses on the formative years of the independent state (1918–
1921). This period is described on 223 pages of the first volume of the work. Accordingly, as many as
177 pages have been used to describe the following 17 years. Such proportions show the great
disparity mentioned above.
It should be admitted that the first volume entitled Sytuacja epidemiologiczna w Wojsku
Polskim na tle całego kraju w latach 1918–192117 has been prepared with great care. Dr. Jeśman
recalls and juxtapose a wide range of information derived from multiple sources. As the scholar
admitted himself he should be recognized as the first researcher who was provided with an opportunity
to examine the vast collection of interesting records deposited in the Central Military Archives
in Warsaw.18 This knowledge is complemented by a vast collection of information derived from
the vast collection of scientific literature of the interwar period. Such a combination contributes to
increase the scientific value of the first volume. Unfortunately, the second volume presents much lower
scientific level compared to the first one. Accordingly, neither the 1997 dissertation nor its almost
exact copy published in 2009 can be described as an “original” or “creative” works. Reading the text
it is hard to avoid the impression that almost all this section was based on one crucial document:
Sprawozdanie statystyczne o stanie zdrowotnym armii w okresie dziesięciolecia 1921–1931 (Eng.
The Statistical report on the health status of the army over the decade 1921–1931)19 This report was
published by the Department of Health of the Ministry of Military Affairs in 1932. The detailed
comparison between this report and the second volume has revealed many similarities between these
two works. As an outstanding example can serve charts and tables which seem to be accurately
reproduced (or modernized) by Dr Jeśman. Just to mention that tables and charts covers as many as 67
pages from among the total number of 177 pages of the second volume. It means that there was not too
much space (approximately 110 pages) for presenting their analysis and the author’s own observations
based on another available sources. By comparison, the first volume dedicated to the period between
1918–1921 is 223 pages long and there is no charts at all.
It has also to be noted that the tables and charts referring to the period between 1922–1931 are
provided with full bibliographic descriptions. However, having reviewed these descriptions, it was
found that all of them are drawn from the same source, namely: The Statistical report on the health
status of the army over the decade 1921–1931.20 This fact simply confirms the view that this part
of the dissertation was based on this report to a large extent. To make matter worse, there is no
information about sources of the data that have been used to produce charts and tables referring to
the period between 1932–1939. Even if the charts and tables have been produced on the basis of
the author’s own elaborations, this fact should be declared and the sources still should be pointed out
17
Regardless of the fact the first volume of the second edition was published under the different title, the previous
title was not removed from the table of contents just due to (as it can be assumed) a routine oversight. As regards
the second volume there is a lack of any indication showing that it is a re-edition of the second volume. What is
more it is deprived of its previous title (Występowanie i zwalczanie chorób zakaźnych w Polsce i w Wojsku
Polskim po 1921 roku ) although chapter I remained unchanged.
18
JEŚMAN (2009) 1.
19
Departament Zdrowia MSWojsk (Eng. Department of Health of the Ministry of Military Affairs), Sprawozdanie
statystyczne o stanie zdrowotnym armii w okresie dziesięciolecia 1921–1931 (Eng. The Statistical report on the
health status of the army over the decade 1921–1931), Warszawa 1933, CAW I. 300.62, t. 34 (this report is also
available in another CAW collection: CAW - GISZ 302.4.2153.
20
Ibidem.
296 | P a g e
by the author. Failure to present such bibliographical descriptions may provoke accusations
of applying an unscientific approach to the examined problem.
To sum up, the above information show that it is hard to consider the work by Dr Jeśman
to be a complete, creative and reliable dissertation dealing with the issues related to the prevention and
eradication of communicable diseases in the Polish army in the years 1918–1939. The fundamental
objection against the work is that its title inaccurately reflects its actual contents. This is especially true
in the context of the second volume which poor scientific value determines such a negative assessment.
Accordingly, the timeframe of the works should be tightened to the formative years of the reborn
Polish state (1918–1921) and the Polish-Bolshevik war (1919–1921). On the one hand, the first
volume of the dissertation meets the requirements necessary for classifying a publication as a scientific
work. On the second hand, the second volume dedicated to the years 1922–1939 cannot be described
in such a way. It is evident that Dr Jeśman confined himself to conducting the broad research
of archival resources referred to the first period of the Second Polish Republic. It could therefore be
assumed that he had simply run out of time to examine and describe in details the following 17 years.
Paradoxically, this failure could have been corrected along with 2009 re-edition of the dissertation. On
that occasion, the author was provided with an unique opportunity to deep and extend his research.
Unfortunately, it was not an intention of the author. Dr Jeśman just wanted to introduce slight,
cosmetic changes in order to present the two-volume re-edition as the post-doctoral work required
to apply for the position of an University Professor. As a result, the chance was eventually lost
and readers were given almost an exact copy of Dr. Jeśman’s PhD dissertation enriched with minor
editorial changes and enthusiastic reviews produced by Prof. Danuta Dworniak.
Bibliography
Archival sources
CAW, Departament Zdrowia MSWojsk (Eng. Department of Health of the Ministry of Military Affairs),
Sprawozdanie statystyczne o stanie zdrowotnym armii w okresie dziesięciolecia 1921–1931 (Eng. The Statistical
report on the health status of the army over the decade 1921–1931), Warszawa 1933, CAW I. 300.62, t. 34
CAW, Akta Generalnego Inspektoratu Sił Zbrojnych 1926–1939 (Eng. Records of the General Inspectorate of the
Armed Forces 1926 – 1939), CAW I 302.4.2153
Literature
KOSTRZEJEWSKI J. (1964), Choroby zakaźne w Polsce i ich zwalczenia w latach 1919–1962 (Eng.
Communicable diseases in Poland and their eradication in the years of 1919–1962), Warszawa.
SADOWSKA J. (1997), Zwalczanie ostrych chorób zakaźnych w Polsce w dwudziestoleciu międzywojennym
(1918–1939) (Eng. Eradication of acute infectious diseases in Poland over the interwar period (1918–1939)),
„Przegląd Epidemiologiczny” (Eng. „Epidemiological Review”), No. 51/3.
SZATA W. (1997), Zimnica w Polsce (Eng. Malaria in Poland), „Przegląd Epidemiologiczny” (Eng.
„Epidemiological Review”), No. 51/1-2.
WROŃSKI M., Podwójny przewód doktorski (Eng. Double PhD dissertation), „Forum Akademickie” (Eng.
“Academic Forum”) from May 2013, https://forumakademickie.pl/fa/2013/05/podwojny-przewod-doktorski/,
(Accessed 15.04.2016).
Departament Zdrowia MSWojsk, Sprawozdanie statystyczne o stanie zdrowotnym armii w okresie dziesięciolecia
1921-1931, Warszawa 1933,
Tomasz KOWALCZYK (Siedlce University, Poland)

Institute of History and International Relations, tomekov@wp.pl
297 | P a g e
298 | P a g e
ISSN 2299-2464
Alicja Gontarek, Żydzi Mińska Mazowieckiego w latach 1918-1939, Lublin 2015

ss. 586 , ISBN 978-83-7784-662-9.
Publikacja Żydzi Mińska Mazowieckiego w latach 1918-1939 wydana w 2015 r.

przez wydawnictwo Uniwersytetu Marii Curie-Skłodowskiej w Lublinie jest książkową wersją
rozprawy doktorskiej Życie społeczno-polityczne ludności żydowskiej Mińska Mazowieckiego w latach
1918-1939, obronionej 14 marca 2014 r. przez Alicję Gontarek na UMCS, jej promotorem był
prof. dr hab. Konrad Zieliński. Powstała ona w wyniku jej wieloletnich zainteresowań badawczych,
dotyczących historii społeczności żydowskiej w Mińsku Mazowieckim i powiecie mińskim.
Począwszy od pracy magisterskiej 1 obronionej na Akademii Podlaskiej w roku 2007, dała się poznać
między innymi jako prelegentka biorąca udział w licznych sesjach popularnych i naukowych,
przewodniczka wycieczek po mińskim cmentarzu żydowskim oraz autorka licznych artykułów
naukowych zamieszczanych w różnorodnych wydawnictwach m. in. w periodyku Towarzystwa
Przyjaciół Mińska Mazowieckiego – „Roczniku Mińskomazowieckim” czy „Biuletynie Żydowskiego
Instytutu Historycznego” oraz „Kolbojniku” – Biuletynie Żydowskiej Gminy Wyznaniowej
w Warszawie. Konsekwentnie i stale powiększa swój zasób wiedzy o dziejach społeczności
żydowskiej w Polsce. By móc zapoznać się ze źródłami wytworzonymi przez badaną społeczność
żydowską, opanowała język jidysz. Obecnie w ramach zespołu naukowego w Żydowskim Instytucie
Historycznym jest tłumaczem pracującym nad pełną edycją dokumentów z Podziemnego Archiwum
Getta Warszawskiego (Archiwum Ringelbluma).
Historia Mińska Mazowieckiego oraz powiatu mińskiego jest tematem licznych artykułów
A. Gontarek, ukazujących się, w lokalnych periodycznych wydawnictwach, są nimi: „Rocznik
Mińskomazowiecki, „Rocznik Kałuszyński”, „Rocznik Stanisławowski” oraz „Mińskie Zeszyty
Muzealne”. Wśród wymienionych „Rocznik Mińskomazowiecki” stanowi najważniejszą, ukazującą
się cyklicznie, publikację poświęconą historii Mińska Mazowieckiego i powiatu mińskiego, której
współredaktorem od roku 2012 jest Alicja Gontarek.
Jak dotychczas ukazały się trzy opracowania dotyczące historii międzywojennej Mińska
i powiatu mińskiego. Pierwszym z nich były wydane 1976 roku, Dzieje Mińska Mazowieckiego
w latach 1421-19712 pod redakcją naukową Józefa Kazimierskiego, opracowanie to ze względu
na czas w jakim się ukazało, nie spełnia do końca kryteriów pracy naukowej, pełne jest uogólnień,
pomija szereg faktów, szczególnie dotyczących międzywojnia i okresu zaborów, nie podejmuje także
nawet częściowo problematyki związanej z dziejami społeczności żydowskiej miasta, wręcz
nie dostrzega się tej tematyki. Dwie pozostałe publikacje autorstwa Lilli Kłos 3 i Janusza
Kuligowskiego4 o dziejach miasta i powiatu obejmują te same cezury chronologiczne co omawiana
praca Alicji Gontarek, sygnalizują one niejako problem mniejszości żydowskiej, lecz rezygnują
z szerszej jego analizy. Można to tłumaczyć względami językowymi, choć nie do końca, dowiodła
tego Alicja Gontarek, docierając do wielu polskojęzycznych źródeł archiwalnych, źródeł
drukowanych, wspomnień, artykułów prasowych i opracowań dotyczących ludności żydowskiej
Mińska, na bazie których można podjąć się badań, nie znając nawet języka jidisz.
Swoje opracowanie autorka oparła na wspomnieniach żydowskich mieszkańców Mińska
1
A. GONTAREK, Społeczność żydowska w mieście i gminie Mińsk Mazowiecki (1918-1939), promotor: ks. prof.
dr hab. Roman Krawczyk Akademia Podlaska w Siedlcach 2007.
2
Okresowi międzywojennemu poświęcony jest rozdział: Krzysztofa KUBIAKA, Mińsk Mazowiecki w latach
1918-1939, [w:] Dzieje Mińska Mazowieckiego w latach 1421-1971, Warszawa 1976, s. 199-223.
3
L. KŁOS, Mińsk Mazowiecki. Miasto i powiat w drugiej Rzeczypospolitej, Warszawa 2010, ss. 272.
4
J. KULIGOWSKI, Życie polityczne, społeczno-gospodarcze i kulturalne powiatu mińsko-mazowieckiego
w latach 1918-1939, Mińsk Mazowiecki 2013, ss.456.
299 | P a g e
Mazowieckiego, opublikowanych w języku jidysz i po hebrajsku Sejfer Minsk Mazowieck,5 jest to
pierwsze wykorzystanie tego źródła w polskiej historiografii, jest ono niezwykle obszerne lecz
wymagające wnikliwej weryfikacji, uzupełnieniem są wspomnienia Chila Kirszenbauma,6 znajdujące
w zbiorach rodzinnych Kirszenbaumów. Przeprowadziła także 11 wywiadów z najstarszymi
mieszkańcami Mińsk.
Książce liczącej 586 stron został nadany układ chronologiczno-problemowy z podziałem
na siedem logicznie powiązanych rozdziałów przedstawiających następujące zagadnienia: Dzieje
osadnictwa żydowskiego do 1918 roku, Żydowska gmina wyznaniowa w II RP, Aktywność gospodarcza
i źródła utrzymania, Życie polityczne, Żydzi w samorządzie miejskim, Edukacja i organizacje
społeczno-kulturalne, W obliczu zagrożenia: rok 1920 i 1936.
Autorka oparła się na bardzo solidnej bazie źródłowej, co trzeba zaznaczyć wymagającej
dużego nakładu pracy, jak i poświęconego czasu. Kwerendy przeprowadziła aż w 15 archiwach
docierając do 50 zespołów archiwalnych, czego powodem była wyjątkowa mała czy wręcz nie
istniejąca literatura przedmiotu, podstawę źródłową stanowiły dokumenty znajdujące się w otwockim
oddziale Archiwum Państwowego Miasta Stołecznego Warszawy, a szczególności zespół: Akta
Mińska Mazowieckiego 1877-1950, w miarę kompletnym stanie zachowania. Nie będę wymieniał
pozostałych zespołów archiwalnych podanych kwerendzie, ponieważ z treści opracowania widać
właściwe i celowe ich wykorzystanie przez autorkę.
Wielkim wyzwaniem badawczym któremu sprostała Alicja Gontarek było próba odtworzenia
Dziejów osadnictwa żydowskiego do 1918 roku oraz ustalenia genezy ludności żydowskiej w Mińsku,
sięgającej XVII wieku, autorka starała się dotrzeć do najstarszych źródeł.
W pierwszym rozdziale opracowania pisząc o rozwoju demograficznym populacji żydowskiej
na obszarze Mińska Mazowieckiego od czasów Księstwa Warszawskiego do roku 1918, niestety
Autorka nie wykorzystała w pełni źródeł drukowanych a mianowicie danych statystycznych o ludności
żydowskiej zawartych w Obzor Warszawskoj Gubierni [Обзор Варшавской губернии] (wzięła
pod uwagę rocznik 1895 i 1896) wydawnictwo to publikowało dane statystyczne w latach 1874-1896).
W pierwszym rozdziale pisząc o stosunkach demograficznych, pomija wpływ działań
zbrojnych powstania listopadowego: kwaterunek wojsk, rekwizycje, epidemia cholery. W historii
XIX-wiecznej omawianego obszaru był to najbardziej katastrofalny okres. Autorka na stronie 34,
w przypisie 80 wyjaśniającym ubytek ludności żydowskiej na początku wieku XX, niewłaściwie
wyjaśnia sprawę akt stanu cywilnego wyznania mojżeszowego, „że są obciążone błędami
wynikającymi z niechlujności księży, które je prowadzili”. Akta te od roku 1825 w Królestwie Polskim
prowadzili burmistrzowie lub ich zastępcy, od roku 1830 także rabini, do roku 1868 prowadzono je
w języku polskim, a następnie w języku rosyjskim do roku 1915. Rozdział pierwszy w odróżnieniu
do pozostałych zawiera kilka mało znaczących pomyłek, czy też literówek, widać że nie do końca
został sprawdzony pod tym kątem, być może powstał najpóźniej. Rozdział pierwszy daleko wykracza
w swoje treści poza zwykły zarys historyczny, mógłby on poza niewielkim uzupełnianiem być nawet
początkiem dłuższego opracowania (Żydzi w Mińsku Mazowieckim do roku 1939).
Autorka w swojej pracy często w wymiarze prawnym analizuje funkcjonowanie społeczności
żydowskiej Mińska, wykazując się znajomością jej statusu prawnego, szkoda że tekstu nie popiera
w tych przypadkach odpowiednimi przypisami z podaną podstawą prawną. W wykazie źródeł powinny
się znaleźć akty prawne, im też powinien być poświęcony pierwszy podrozdział w rozdziale drugim:
Żydowska gmina wyznaniowa w II RP.
W okresie międzywojennym Żydzi stali się przecież obywatelami niepodległej Polski,
teoretycznie posiadającymi takie same prawa jak polska większość. W świadomości ogółu Polaków,
5
Sejfer Minsk Mazowieck; izker buch noch der chorew – geworener kehile Minsk-Mazowieck, red.
E. SIEDLECKI, Jerusalem 1977.
6
Chil KIRSZENBAUM, Bezkarny Mord na Żydach w Mińsku Mazowieckim, mps, od roku 1984 w zbiorach
Instytutu Pamięci Męczenników i Bohaterów Holokaustu Yad Vashem w Jerozolimie, j, pol, zdigitalizowana
wersja, http://www.sztetl.org.pl/pl/article/minsk-mazowiecki/16,relacje-wspomnienia/15421,chil-kirszenbaum-
bezkarny-mord-na-zydach-w-minsku-mazowieckim-mps-wspomnien-/ dostęp [29 lutego 2015 r] oficjalny portal
Muzeum Historii Żydów Polskich POLIN.
300 | P a g e
Żydów w II RP uważano za mniejszość religijną (w ustawach i rozporządzeniach często określenie
„żydzi”, „żyd” pisane jest małą literą) nie widziano w nich narodu, co ciekawe ortodoksyjne
konserwatywne środowiska żydowskie sądziły podobnie. Zapewne nie inaczej było w Mińsku
Mazowieckim w okresie międzywojennym, tym bardziej że obowiązywały jeszcze niektóre
dyskryminacyjne przepisy prawne zaborcy. Wyznawcy judaizmu w Polsce międzywojennej tak jak
inne mniejszości wyznaniowe, z pozycji prawa obowiązującego byli poddani większej kontroli
organów władzy państwowej, w odróżnieniu od uprzywilejowanej pozycji kościoła
rzymskokatolickiego. Co nie uszło uwadze autorce niniejszego opracowania. Ze względu
na specyficzną terminologię związaną z judaizmem, wszystkie terminy związane z tą religią winny być
wyjaśnione. Tylko część z nich tłumaczą przypisy, celowym było by umieszczenie ich w aneksie
na końcu książki.
Interesującym ze względów poznawczych jest trzeci rozdział: Aktywność gospodarcza
i źródła utrzymania. Dotychczas nie było opracowań o aktywności ludności żydowskiej w skali
mikroekonomicznej jej wkładu w rozwój gospodarczy Mińska Mazowieckiego i powiatu mińskiego,
w przypadku innych podobnych monografii problem aktywności gospodarczej raczej traktowany jest
z pozycji polonocentrycznej. Poza działalnością polityczną, działalność gospodarcza była głównym
obszarem interakcji ludności żydowskiej miasta z ludnością polską.
W kolejnym zaś rozdziale czwartym: Życie polityczne, Żydzi w samorządzie miejskim,
pojawia się wiele interesujących dotychczas nie znanych informacji o udziale w życiu politycznym
głównie w wymiarze lokalnym. Autorka przedstawia też poglądy oraz zapatrywania polityczne
wewnątrz społeczności mińskich Żydów. W sposób bardzo przystępny charakteryzuje sympatie
polityczne mińskich Żydów, porównuję je do zapatrywań mieszkańców pobliskiego Kałuszyna, miasta
powiatu mińskiego o przewadze tejże ludności nad ludnością polską. Żydzi mińscy według ustaleń
Alicji Gontarek, byli w większości zwolennikami tradycyjnych ortodoksyjnych partii żydowskich,
tylko ich znikomy procent głównie ludzi młodych skłaniał się ku nowym socjalistycznym
i syjonistycznym prądom politycznym, nieliczni z nich związani byli z ruchem komunistycznym.
Analiza ta obala istniejące do tej pory stereotypy tzw. żydo-komuny popularne wśród środowisk
antysemickich.
Dwa ostatnie rozdziały7 szósty i siódmy są w zasadzie kontynuacją wcześniejszych publikacji
autorki, które zostały poddane autokrytyce oraz zostały wzbogacone o nowe ustalenia badawcze,
o dużych walorach poznawczych. Rozdział szósty dostarcza szeregu nowych ustaleń o działalności
kulturalnej, sportowej środowiska mińskich Żydów, co dotychczas nie było przedmiotem żadnych
naukowych opracowań i analiz.
Szczególne znaczenie ma naukowe opracowanie w VII rozdziale pracy postaw mieszkańców
mińska wobec wojny 1920 i zamieszek antyżydowskich w Mińsku w 1936.To ostatnie wydarzenie
było przedmiotem szeregu artykułów, z nim często kojarzone są stosunki polsko-żydowskie, a także
samo miasto Mińsk Mazowiecki w wymiarze krajowym i międzynarodowym. Niesłusznie zamieszki
bywają, bezpodstawnie nazywane „pogromem8”. Tym terminem autorka się nie posługuję. Alicja
Gontarek dokonała bardzo obszernej analizy tych wydarzeń, z których jasno wynika że nie miały one
nic wspólnego pogromami ludności żydowskiej w carskiej Rosji. Powodem zaistnienia zajść anty-
żydowskich, był brak zdecydowanej reakcji ze strony władz administracyjnych i policji. Autorka
na podstawie przytoczonych źródeł dowiodła, że przyczyną wielodniowych zamieszek była obojętna
postawa odpowiedzialnego za porządek publiczny starosty mińskiego, którego brak natychmiastowej
reakcji spowodował eskalację przemocy. Warto też zaznaczyć że ostatni rozdział (o wydarzeniach
z 1936) powstał w oparciu o nowe, nieznane materiały uzyskane z Archiwum Instytutu Pamięci
7
I tak rozdział VI: Edukacja i organizacje społeczno-kulturalne jest rozwinięciem artykułu: A. GONTAREK, Stan
szkolnictwa żydowskiego w Mińsku Mazowieckim, „Rocznik Mińskomazowiecki”, 17, 2009, s. 85-112 także
rozdział VII: W obliczu zagrożenia: rok 1920 i 1936. artykuł: Postawy żydowskich mieszkańców Mińska
Mazowieckiego i Kałuszyna wobec wojny polsko-bolszewickiej 1920,„Studia Żydowskie Almanach”, 2, 2012, s.
63-86. A także: A. GONTAREK, Społeczność żydowska miasta i gminy mińsk Mazowiecki (1918-1939, Siedlce
2008.
8
J. LASKOWSKA-GIELO, Pogrom w Mińsku Mazowieckim (czerwiec 1936), ,BŻIH”, 196, 2000, s. 485-495.
301 | P a g e
Narodowej9, w tym przypadku autorka podane w nich informacje poddała wnikliwej analizie,
ze względu na okoliczności w jakich powstały.
Książka Żydzi Mińska Mazowieckiego w latach 1918-1939, w sposób znaczący wzbogaca
literaturę przedmiotu badań nad stosunkami polsko-żydowskimi w wymiarze lokalnym w okresie
międzywojennym. Opracowanie może być wzorem dla innych tego typu opracowań, także dla tych
których tematem są relacje pomiędzy mniejszościami narodowymi oraz religijnym. Bezdyskusyjna jest
wartość poznawcza oraz dokumentacyjna pracy, będąca swoistym kompendium wiedzy, mogąca być
pomocnym odniesieniem dla innych historyków podejmujących podobną tematykę. Założenie
badawcze jakie postawiła Alicja Gontarek: to przekonanie, że ludność żydowska Mińska
Mazowieckiego jako zbiorowość podlegała nieustannym społecznym interakcjom, których znaczenie
dla konstytuowania się jej samoświadomości odegrało ogromną rolę, także w kontekście warunków,
jakie w II Rzeczypospolitej stworzono dla mniejszości żydowskiej 10 - powyższe opracowanie w pełni
potwierdza.
Arkadiusz ŁUKASIAK (Siedlce University, Poland)
9
Były to materiały służące do rozpracowania środowiska działaczy Stronnictwa Narodowego w Mińsku przed
wojna i po niej, także środowiska żołnierzy 7 Pułku Ułanów Lubelskich, Komendanta powiatowego Policji
Państwowej Mariana Perkowskiego w Mińsku. Patrz: A. GONTAREK, Żydzi w Mińsku Mazowieckim w latach
1918-1939, Lublin 2015, s. 446, 450, 456, 471.
10 Tamże, s. 8.

Institute of History and International Relations, arkadiuszlukasiak@gmail.com
302 | P a g e
SOURCES
303 | P a g e
304 | P a g e
ISSN 2299-2464
Marek WAGNER (Siedlce University, Poland)
Une source pour l'histoire de la campagne de Kamieniec en 1689

Mots-clés: la campagne, Kamieniec, l'histoire, source, l'Empire Ottoman, la Sainte Ligue
La campagne de Kamieniec, de l'an 1689, fait partie du conflit armé entre l'Empire Ottoman
et les états membres de la Sainte Ligue – la République de Pologne, le Saint Empire et la République
de Venise – qui s'est déroulé dans les années 1684-1699. Nous n'avons pas, jusque là, de solide étude
scientifique, historique et militaire, consacrée à cette campagne. Dorénavant ces évènements politiques
et militaires ont été étudiés par Kazimierz Piwarski 1 et Marek Wagner,2 et leur genèse a été décrite
par Jan Wimmer, dans sa monographie classique consacrée à l'armée polonaise à la deuxième moitié
du XVII siècle.3
La campagne militaire de l'an 1689 a commencé assez tard, à cause de la rupture de la diète
de Varsovie, provoquée par l'opposition, et à cause des négociations de paix se déroulant à Vienne,
auxquelles ont participé les diplomates turcs. Mais la négligence des commandants polonais était aussi
causée par la défaite des troupes russes pendant leur intervention armée dans la Crimée tartare. Certes,
les démarches militaires ont été commencées au mois de mai, mais c'est seulement en juillet que
Jean III Sobieski a entrepris les pourparlers avec Stanisław Jabłonowski, le grand hetman, concernant
les actions guerrières de la campagne du 1689, sans pour autant aboutir aux résultats conclusifs.
Les responsables en fait n'ont pas atteint l'accord quant à la question la plus importante: si
les troupes polonaises devaient occuper la Moldavie ou plutôt réprimer la garnison à Kamieniec
Podolski.
Au début d'août le grand hetman de la Couronne, Jabłonowski, a groupé, dans le camp
de Barysz, les forces d'à peu près 23-25 mille de soldats et quelques canons. Ensuite, ayant appris que
le transport avec les aliments était en route vers le camp turc, il a constitué un groupe de 5-6 mille de
la cavalerie, de l'infanterie et des dragons, qu'il a envoyé vers Kamieniec.
Le 19 août ce groupe est arrivé aux alentours de la ville et s'est mis à construire, à l'ordre
de Jabłonowski, le système des fortifications du camp, qui a été fini le 3 septembre. Ces fortifications
allaient fournir la base des opérations futures – défensives et de siège. On a donc construit deux camps
militaires et on a élevé quelques remparts de terre, où l'on a placé des batteries dirigées, chacune vers
une partie de l'enceinte du château.
En même temps, entre le 3 et le 4 septembre, sur les rochers voisins ont été organisés
les exercices de l'infanterie et des dragons, et on y a employé des échelles et des cordes. Une attaque
directe contre le Château Neuf était envisagée, qui serait appuyée par le feu d'artillerie. L'assaut était
prévu pour le 5 septembre, et on commencerait à 4 heures du matin, pour surprendre l'ennemi.
Mais dans la nuit entre le 4 et le 5 septembre les Turcs ont capturé deux dragons, qui ont
révélé les projets des commandants ce qui a supprimé l'élément de surprise. L'infanterie postée,
avec ses échelles et cordes, dans le fossé atteignant à la contrescarpe a été couverte par le feu
des canons et des fusils.
Vu l'état de choses, le grand hetman S. Jabłonowski a donné aux soldats l'ordre d'arrêter
l'assaut et de se retirer sous la couverture de l'artillerie. Le conseil qui a suivi a décidé de lever
le blocus de Kaminiec.
Malgré quelques escarmouches sur le faubourg de la ville, le 10 septembre le groupe
commandé par l’hetman a abandonné les positions tenues auparavant et s'est mise à la retraite vers

Institute of History and International Relations, marek.wagner@uph.edu.pl
1
PIWARSKI (1933).
2
WAGNER (1997).
3
WIMMER (1965).
305 | P a g e
Podole. Au début d'octobre elle se trouvait près de Buczacz, et le 15 octobre la campagne
de Kamieniec de l'an 1689 était officiellement terminée. 4
Suit la lettre de Stanisław Jabłonowski au roi Jean III Sobieski, dans laquelle il essaie
de décrire l'assaut manqué contre les fortifications turques de Kamieniec Podolski, entrepris par
les troupes polono-lithuaniennes en septembre 1689. La lettre fait partie des restes du fond de cet
hetman de couronne, conservées dans la Collection de Sieniawscy. C’est une source intéressante
de l'histoire des conflits armés avec l'Empire Ottoman, et particulièrement en vue de connaître la
tactique de l'infanterie et des dragons polonais et l'emploi qu'on faisait de l'artillerie dans le contexte du
siège.5
L'édition de la lettre a été préparée et publiée en accord avec l'instruction concernant
la manière d'éditer les sources en ancien polonais, avec la ponctuation modernisée, mais aussi avec
la fidélité à la pensée de l'auteur. Les notes de bas de page se limitent au stricte nécessaire.6
Annexe
Stanisław Jabłonowski à Jean III, le camps de Kamieniec, le 7 septembre 1689. La copie

de la lettre adressée à Sa Majesté, écrite par Monsieur le Voïvode de Ruthénie, le grand hetman
de la Couronne, à Kamieniec le 7 septembre 1689.
La Bibliothèque des Princes Czartoryski à Cracovie, n o 2679, p. 113-115 et no 2715, p. 99-101;
une copie.
Sire! Je prie Votre Majesté de ne pas s’étonner que je ne Lui aie pas écrit pendant ces derniers
jours. En fait, comme je Vous ai annoncé l’autre fois, nous avions l’intention de tenter une descente
du rocher de contrescarpe dans le fossé de la ville. Je n’avais donc rien à écrire avant que ce plan ne
soit exécuté.
Deux jours ont donc passé sur les préparatifs, car le premier jour, quand on montrait la chose
aux soldats, certains d’entre eux faisaient cet exercice très bien, mais d’autres avaient besoin d’un jour
de plus pour s’exercer et il fallait bien le leur permettre (puisque les uns s’exerçaient à descendre
à l’aide des cordes, et d’autres sur les échelles). Et ces essais, il fallait les faire près du camp, au bord
même de Smotrycz.
Enfin, la nuit de lundi au mardi, j’ai amené l’infanterie sur la contrescarpe. Et quand les gens
étaient en marche pour l’assaut, on m’informe que deux dragons blues ont été pris par les Turcs, deux
heures avant le coucher de soleil, dans les choux et les melons, au pied du Château, bien que ce fût
strictement interdit de laisser passer qui ce soit, par les approches, vers ces maudits jardins.
Tout en sachant que l’ennemi avait pris langue, j’ai donné pourtant l’ordre de continuer
l’entreprise. Notre groupe, commandé par Monsieur Fittenkhoff 7 et par Monseigneur le staroste
de Czorsztyn,8 est venue avec diligence sur la place, d’où ils allaient faire la descente, deux d’entre eux
ont regardé en bas, et tout de suite, une trentaine des coups de fusil ont éclaté vers ces deux des nôtres.
Et ensuite, c’est d’en haut que les coups de canons ont éclaté et notre infanterie était couverte de feu,
mais, par la grâce de Dieu, pas un seul n’a pas été touché. Il était donc impossible de descendre
du moment où les Turcs, alertés, nous attendaient déjà en bas.
Hier matin, vers dix heures j’ai invité Messieurs les hetmans et les colonels au conseil, pour
décider quoi faire par la suite, mais je n’ai eu le temps que de faire une proposition, quand tout à coup
les gens arrivent en courant pour nous alerter qu’une excursion s’est faite (et c’était la première) sur
les terrassements de l’armée de Votre Majesté, et que les soldats se retirent. Nous nous sommes mis
4
WAGNER (1997) 32-43.
5
On connaît deux copies de cette relation écrite par l’hetman, les deux conservées dans la Bibliothèque des
princes Czartoryski: no 2679 p. 113-115 et no 2715, p. 99-101.
6
Instrukcja wydawnicza dla źródeł historycznych od XVI do połowy XIX wieku, éd. K. LEPSZY, Wrocław 1953.
7
Gerhard Fittinghoff, colonel de l'infanterie.
8
Ernest Magnus Grotthauz, colonel de l'infanterie.
306 | P a g e
à cheval, mais ils ont fui avant notre arrivée. C’était une excursion à pied: sans un seul cavalier parmi
eux.
Ils ont causé un dommage car ils ont tué le lieutenant de Monsieur Voïvode de Vilnius,
Monsieur Judycki,9 le lieutenant capitaine du même seigneur, le capitaine et quelques dizaines
de soldats, et ils ont pris quelques petits canons de champs. En même temps les Tartares, au nombre
de cents cavaliers ont chargé sur le quartier situé près de la Porte de Ruthénie, où monsieur Łasko 10
était stationné avec une vingtaine des compagnies, au cotés du général, monsieur Dobczyc. 11 Mais
les nôtres les ont chassés et tués, et ont capturé un Tartare d’importance, un certain Mikołajewicz.
Mais comme il avait reçu une balle au dos, il est trépassé cette nuit.
I a dit qu’ils attendaient et n’attendaient pas des troupes Tartares en plus. La dernière nouvelle
qu’ils avaient eue c’était que le khan12 a quitté Kyzykermen. Il disait qu’ils n’allaient pas se soumettre,
qu’ils avaient plus de deux milles hommes, braves et bons à se défendre, sans compter d’autres gens
capable de porter les armes. Nos canons et grenades font des dommages mais pas très grands.
Ils ont appris nos plans d’assaut non seulement par les captives, mais aussi par d’autres qui
se sont vendus. C’est pourquoi, la nuit en question, ils étaient bien préparés, et le bruit que faisaient
nos soldats s’approchant vers le fossé, confirmait toutes informations des captives. L’excursion, celle
qui avait attaqué les terrassements de Votre Majesté, était sortie par une poterne dans cette Porte qui
se trouve à l’extrémité de la digue de la Porte Lacka, tout près du rocher de contrescarpe. Les Tartares,
quant à eux, sont sortis par la Porte de Ruthénie, bien qu’elle soit inondée. Mais on l’a ouverte et l’eau
touchait jusqu’aux ventres des chevaux.
Hier, avant le soir j’ai invité les mêmes Messieurs pour continuer le conseil. Tous étaient unanimement
d’accord, qu’il était impossible de poursuivre les attaques contre Kamieniec, et qu’il était plus prudent
de se retirer avant que le khan arrive. Nous n’avons pas décidé, où se retirer, mais mon intention est
de suivre la volonté de Votre Majesté que vous m’aviez exprimée à Jaworów. Nous allons donc passer
quelques jours seulement ici, et ensuite, après avoir délibéré avec ces Messieurs, je vais informer Votre
Majesté des actions que nous aurons entreprises. Et maintenant je me commande à Votre bienveillance,
l’humble serviteur de Votre Majesté, S. Jabłonowski.
Nous avons intercepté deux lettres, en turc, placées dans des sachets dorés, je vous envoie leur
traduction. Les Cosaques ont trouvé, près de Paniowce, dans une pâture, un cheval en longe. C’est
dans les sacs sur son dos que les lettres étaient placées. Le cavalier n’a pas été trouvé.
Envoyé du camp de Kamieniec, le 7 septembre 1689.
Aneks
Stanisław Jabłonowski do Jana III, obóz pod Kamieńcem 7 IX 1689 r.

Copia listu do JKM od JWJmPana Wojewody Ruskiego Hetmana WK pisanego z pod Kamieńca
de data Septima Septembris 1689
Biblioteka Książąt Czartoryskich w Krakowie, nr 2679, s. 113-115 i nr 2715, s .99 -101, kopia.
Najjaśniejszy Miłościwy Królu Panie, a Panie mój Miłościwy i Dobrodzieju.

Nie racz się WKMść dziwować żem przez te kilka dni nie pisał do WKMści PanaMM,
bo jakom onegdaj napisał żeśmy mieli próbować descenssum z skały contraszkarpowej w fosie
miejskiej, tak nie było co oznajmić póki się by to było do exekucyi nie przywiodło. Dwa dni tedy
spełzły gotując się na to, bo pierwszego dnia gdy się to pokazywało żołnierzom, niektórzy barzo
dobrze to na próbę exegrowali, drudzy drugiego dnia potrzebowali pro exercitio i musiało się im to
pozwolić (gdyż to jedni na linach się uczyli spuszczać, drudzy drabinami). Musiała tedy być ta próba
nie daleko obozu nad samym Smotryczem i protere wszystkim. Tandem z poniedziałku na wtorek
w nocy sprowadziłem piechoty na Contraszkarpę. Gdy ludzie maszerują już na tę imprezę, aż mi dają
9
Władysław ? Judycki, lieutenant-colonel de l'infanterie.
10
Krzysztof Łasko, lieutenant et capitaine de cavalerie.
11
Wacław Wilhelm Dobszyc, major-général.
12
Selim I Gerej, khan de la Crimée.
307 | P a g e
znać ze dwóch draganów błękitnych dwie godziny przed wieczorem Turcy wzięli na kapuście
i melonach pod Zamkiem (lubo surowy zakaz był przy parolu co dzień żeby nie puszczano przez
aprosze nikogo na te nieszczęsne ogrody). Lubom wiedział dowodnie że wzięto języków, kazałem
przecię continuare imprezę. Stanąwszy nasz fortrop, którym kommenderował Pan Fittenkhoff i JmP
starosta czorsztyński z wielką ochotą, z tego miejsca, z którego spuszczać się mieli, gdy zajrzą co się
w dole dzieje, dwóch tylko naszych, aż zaraz z dołu ze trzydzieści razy z janczarek do tych dwóch
strzelano, a potem z góry z dział gęsto poczęli na nasze piechoty bić, ale z łaski Bożej i jednego nie
draśniono. Trudno tedy było spuszczać się, gdy już ostrzeżeni czekali na dole gotowi Turcy.
Wczora z rana o dziesiątej sprowadziłem Jchmciów Panów hetmanów i pułkowników do rady
co dalej czynić, jeno co propozycyą uczyniłem, aż przybiegają dając znać, że wycieczka (a pierwszy
to raz dopiero była) na szańce wojska WXL wypadła i ze szańców żołdaci ustępują, wpadliśmy
na konie, ale już się byli rejterowali nimeśmy przybiegli. Piesza to była wycieczka, nie było ni jednego
konnego między nimi. Uczynili szkodę, bo zabili Pana oberszterlejtnanta JmPana wdy wileńskiego
Pana Judyckiego, kapitanlejtnanta jegoż i kapitana, żołdatów kilkadziesiąt i dział polnych małych kilka
wzięli. W tenże czas właśnie wypadli Lipkowie, których było sto koni, na tę kwaterę od Ruskiej
Bramy, gdzie Pan Łasko stoi z dwudziestą chorągwi przy Panu Dobczycu generale. Ale ich nasi wparli
zaraz i w plecy im pistolety wkładli. Porwali znacznego Lipkę niejakiego Mikołajowicza, który że był
postrzelony z tyłu w pół, dziś w nocy umarł. Powiadał, że się Tatarów i spodziewają i niespodziewają,
że tą ostatnią mieli wiadomość że chan przeprawował się w Kazykiermeniu, ze się nie myślą poddać,
że ludzi do obrony dobrych bitnych więcej niż dwa tysiące, prócz inszych ludzi, którzy są po staremu
orężni mają. Działa i granaty czynią szkodę, ale nie wielką. O szturmie naszym wiedzieli nie tylko
ze wziętych języków, ale i z tych co się poprzedawali i dlatego tej nocy w wielkiej gotowości byli,
utwierdzeni w powieści języków wziętych szelestem naszych podstępujących do Contraszkarpy.
Wycieczka ta co na szańce WXL wypadła, wyszła furtką, która jest w Bramie tej która jest na końcu
tamy Bramy Lackiej przy samej skale kontraszkarpowej. Lipkowie zaś konni wyszli Bramą Ruską,
która lubo zalana, otworzono ją im i woda popręgi koniom za głęboka w Bramie.
Wczora przed wieczorem sprowadziłem tychże Ichmciów ad continuationem rady. Zgadzali
się Ichmść unanimiter wszyscy, że formaliter atakować Kamieniec rzecz nie podobna, zaczym satius
odstąpić wcześniej niż nastąpią Tatarowie. Non conclusum po odstąpieniu dokąd się obrócić. Ja jednak
intencyą mam wolą WKMści exequi, którąś mi dał w Jaworowie. Zabawimy się tu tedy kilka dni
jeszcze, a potem co czynić będziemy mieli inito Consilio z Ichmściami oznajmuję WKMści. A teraz
Miłościwej łasce WKMsci pilno się oddaję Waszej Królewskiej Mości Pana MM i Dobrodzieja
najniższy i najżyczliwszy sługa S. Jabłonowski.
Przejęliśmy tu dwa listy po turecku pisane w złotych woreczkach, których przetłumaczenie odsyłam.
Kozacy pod Paniowcami znaleźli konia na arkanie pasącego się, na którym w sakiewkach te listy były,
człeka nie znaleźli.
Z obozu pod Kamieńcem 7ma Septembris 1689.
Bibliographie
PIWARSKI K. (1933), Między Francją a Austrią. Z dziejów polityki Jana III w latach 1687-1690, Kraków.
WAGNER M. (1997), Stanisław Jabłonowski (1634-1702). Polityk i dowódca, t.II, Siedlce.
WIMMER J. (1965), Wojsko polskie w drugiej połowie XVII wieku, Warszawa.
Instrukcja wydawnicza dla źródeł historycznych od XVI do połowy XIX wieku, éd. K. LEPSZY, Wrocław 1953.
Summary :
A source for the history of Kamieniec campaign in 1689
The campaign of Kamieniec, the year 1689 is part of the armed conflict between the Ottoman Empire
and the states members of the Holy League - the Republic of Poland, the Holy Empire and the Republic of Venice
- which took place in the years 1684-1699.
Key words: campaign, Kamieniec, history, source, the Ottoman Empire, the Holy League
308 | P a g e
ISSN 2299-2464
Natalija MOSIJUKOVA (National Metallurgical Academy of Ukraine, Ukraine)
Учасники польського повстання 1863–1864 років в засланні

на Катеринославщині
Ключові слова: Історія Польщі, Дніпропетровський архів, повстання
Однією з найбільш героїчних і трагічних сторінок історії Польщі періоду, коли більша
частина польських і українських земель входила до складу Російської імпeрії, є Січневе
повстання (повстання 1863 – 1864 рр.). В житті його учасників чітко простежуються такі етапи:
участь у боротьбі проти російських окупантів; суд, визначення покарання і відбування його;
дозвіл переселитися у «внутрішні губернії» (в тому числі до Катеринославської губернії);
зняття всіх накладених владою обмежень, можливість повернутися до звичайного життя.
Отже, деякі учасники Січневого повстання у 70 – 80-і роки ХІХ ст. перебували
у засланні під наглядом поліції на території Катеринославської губернії (сучасна назва
Катеринослава – Дніпропетровськ). Джерельну базу дослідження складають матеріали
Державного архіву Дніпропетровської області (ДАДО). Цей архів був створений у 1922 р. (тоді
він називався Катеринославський губернський архів). Організації архіву передувала значна
дослідницька робота, її початок пов’язаний з іменами архієпископа Гавриїла та історика
А. Скальковського, які ще у ХІХ ст. почали публікацію комплексу джерел з історії
Катеринославщини.
Дніпропетровський архів суттєво постраждав в часи Другої світової війни (до того він
був одним із самих великих в Україні) через погано організовану евакуацію. Під час окупації
та військових дій загинули фонди канцелярії Катеринославського губернатора, губернського
правління, земських установ, канцелярії Азовського козацького війська, міської управи, фонди
багатьох освітніх, релігійних, медичних установ, документи промислових підприємств, судових
установ тощо.
В часи незалежності України Державний архів Дніпропетровської області поповнився
за рахунок архівів Компартії, що їх було передано до Державного архівного фонду, деяких
категорій документів колишнього КДБ УРСР, зокрема архівно-слідчих справ репресованих
громадян, справ осіб, які були вивезені на примусові роботи до Німеччини та її союзників,
наданих Управлінням МВС в Дніпропетровській області справ з відомостями про осіб, що були
розкуркулені та вислані за межі області, а також справ, переданих з Управління СБУ
у Дніпропетровській області.
В Дніпропетровському архіві зберігаються документи установ, підприємств
і організацій, які діяли на території області, а також документи особового походження (спогади,
рукописи, листи та ін.), що надійшли від ветеранів громадянської та Великої Вітчизняної війн,
відомих вчених, діячів літератури та мистецтва. Станом на 1 січня 2009 р. в Державному архіві
Дніпропетровської області зберігаються «6280 фондів на 1697739 одиниць зберігання за 1722–
2008 роки, а також 12592 одиниці зберігання науково-технічної інформації за 1932–1987 роки;
52795 фотодокументів за 1890–2008 роки; 439 одиниць зберігання фонодокументів за 1961–
1991 роки та 39 одиниць зберігання кінодокументів за 1961–1992 роки».1
В даній статті було використано матеріали 11 і 20 фондів ДАДО. Фонд 11 містить 1393
одиниці зберігання2 документів канцелярії Катеринославського губернатора, яка була створена
у 1802 р. Вказана інституція здійснювала керівництво та контроль за політичним і економічним

franata25@mail.ru
1
Державний архів Дніпропетровської області.: Путівник (У двох томах). Том 1. – Д.: Герда, 2009, с. 13.
2
309 | P a g e
життям губернії, діяльністю державних закладів та громадських організацій, контролювала
поліцейські і судові заклади. Очолював канцелярію губернатор, який мав адміністративну
та судову владу. У фонді містяться циркуляри Департаменту поліції про розшук та арешт
учасників революційного руху, діяльність різних партій, заходи проти розповсюдження
нелегальної літератури, донесення і листування про революційний рух в губернії, слідчі справи
учасників боротьби проти самодержавства. Матеріали фонду є відкритими для дослідження.
Фонд 20 містить 178 одиниць зберігання3 документів заснованого у 1802 р.
Катеринославського губернського правління, яке було вищою адміністративно-поліцейською
установою губернії. Воно наглядало за міським і земським господарством, поліцієй,
в’язницями, вирішувало питання землеволодіння та землеустрою, а також релігійні
та санітарно-медичні питання. Губернське правління було виконавчим органом при
губернаторі. Матеріали фонду є відкритими для дослідників.
Після дозволу колишнім повстанцям переїхати до Катеринославської губернії, з місця
їх попереднього відбування покарання надходив документ про означений дозвіл, а також
«статейный список», де було вказано особисті дані засудженого, причина і міра покарання,
а також місце його відбування. Після прибуття колишнього учасника повстання 1863–1864
років на територію нашого краю справи поповнювалися новими документами, які фіксували
переміщення «політичних засланих» як по території губернії, так і за її межами, звернення
засуджених до генерал-губернатора, дозвіл або відмову генерал-губернатора з того чи іншого
питання, надання грошової допомоги та ін.
Не всі справи мають однаковий об’єм (коливання від 2 до кількох десятків аркушів),
не весь текст в деяких документах вдалося розшифрувати. Більшість справ зберігається
у вигляді мікрофільмів.
Вище було вказано, що під час Другої світової війни фонди 11 і 20 постраждали,
в результаті були втрачені документи за 1802 – 1870 роки фонду 11 і за 1802 – 1864 роки фонду
20. На нашу думку, відсутність матеріалів за цей період не впливає суттєво на дослідження
життєвого шляху засланих в Катеринославську губернію під нагляд поліції учасників
польського повстання 1863 – 1864 років. За царським указом від 16 квітня 1866 р. заслані до
Сибіру «на житье» з позбавленням прав могли переїхати жити у В’ятську, Костромську
та Казанську губернії.4 За повелінням від 17 травня 1867 р. заслані в адміністративному порядку
могли переселитися до Царства Польського, а за указом від 25 травня 1868 р. заслані до Сибіру
«на житье» з позбавленням прав, могли переїхати у віддалені європейські губернії. Уродженцям
Царства Польського дозволялося повернутись на Батьківщину, уродженцям Західного краю
можна було виїхати до однієї з європейських губерній: Архангельської, Казанської,
Костромської, Новгородської, Олонецької, Пензенської, Оренбургської, Тамбовської. 5 Отже,
зазначені документи жодним чином не торкалися нашого краю і поява до 1871 р.
на Катеринославщині когось з учасників Січневого повстання могла бути лише виключенням.
Автор дослідив 42 справи щодо засланих колишніх польських повстанців. 6 В деяких
справах згадуються прізвища інших повстанців, засланих до нашого краю, але окремі справи
цих осіб знайти не вдалося. Загальна кількість учасників повстання 1863 – 1864 років, які
перебували на території Катеринославщині і прізвища яких вдалося встановити, складає 58 осіб.
Аналіз документів, які зберігаються у 11 і 20 фондах ДАДО, допомагає реалізувати
мету статті, що полягає у виявленні особливостей становища учасників польського повстання
3
4
Высочайшие повеления в отношении участников польского восстания
1863 г. – [Електронний ресурс]. – Режим доступу: http://kdkv.narod.ru/1864/Referenses/Poveleniya.html.
5
6
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 11. – Оп. 1, спр. 1, 12, 13, 20, 21, 24, 26, 29, 34, 46, 48,
56-58, 60, 63, 64, 66-68, 73, 74, 76-78, 81, 83-85, 93, 95-98; Державний архів Дніпропетровської області. – Ф.
20. – Оп. 1, спр. 1-а, 4-9.
310 | P a g e
1863–1864 років, аналізі їх соціального складу, проблем, з якими вони стикалися, перебуваючи
у засланні на Катеринославщині у 70–80-і роки ХІХ ст.
Січневе повстання, яке почалося у 1863 р. і мало на меті відновлення незалежної
польської держави, було придушене російськими військами. Учасників «заколоту» було
покарано - деяких відправили на каторгу з позбавленням громадянських прав та конфіскацієй
майна, частину засуджених вислали на проживання у віддалені губернії Росії, а деякі опинилися
в арештантських ротах. Засуджених до каторжних робіт відправляли переважно до Східного
Сибіру.
Після низки царських указів кінця 60-их – початку 70-их років ХІХ ст. більшість
засланих учасників повстання 1863–1864 рр. отримала можливість переселитися до «внутрішніх
губерній». Однією з таких губерній стала Катеринославська. Для тих, які відбували покарання
на «каторжных работах», доленосними стали «высочайшее повеление» від 13 травня 1871 р. та
царський указ від 9 січня 1874 р. Повеління передбачало звільнення від нагляду поліції осіб, що
вже перебували в засланні 2 роки. Їм дозволялося мешкати всюди, за виключенням столиць та
столичних губерній, заборонялось також повернення на Батьківщину – в Західний край або
в Царство Польське.7 Згідно указу 1874 року засланим, які перебували в Сибіру, дозволялося
переселитися у внутрішні губернії, а заслані європейської Росії звільнялися від нагляду. 8 Більша
частина учасників польського повстання, які перебували під наглядом поліції у 70–80-их роках
ХІХ ст. на Катеринославщині, була переміщена сюди з Сибіру згідно саме цьому указу.
Більшість засланих перебувала не в самому Катеринославі, а в тому чи іншому уїзді
губернії, а саме Новомосковському, Верхнєдніпровському, Павлоградському,
Олександрівському, Бахмутському, Слов’яносербському або Маріупольському. 9 42 чоловік, які
перебували в засланні в Катеринославській губернії, вдалося встановити точне місце
перебування лише 31 особи: 8 з них мешкало в Катеринославі, 5 – в Верхнєдніпровську, 4 –
в Маріуполі, 4 – в Павлограді і по 2 особи в Бахмуті, Новомосковську, Олександрівську,
Нікополі та Слов’яносербську. Місто, в якому відбував заслання М. Гржибовський в справі не
названо прямо, але немає документу з іншого міста про встановлення нагляду за ним
і є документ, датований серпнем 1877 р. про дозвіл означеній особі працювати
в Катеринославській контрольній палаті. 10 Це дає підстави стверджувати, що М. Гржибовський
відбував заслання (принаймні частину його) в Катеринославі. Переважна більшість колишніх
повстанців перебувала під наглядом поліції.
Не всі особи, яким було дозволено переїхати з Сибіру до Катеринославської губернії
і на яких було вже заведено справи в канцелярії губернатора, змогли дістатися нашого міста.
Деякі з них померли в дорозі. Так, на території Томської губернії 30 грудня 1876 р. помер
А. Латишинський,11 на території Єнісейської губернії помер Я. Будушкевич (про це в справі
є повідомлення Мінусінського окружного ісправника від 27 грудня 1878 р.). 12 Долю засланого
ксьондза Й. Гутовського, справу якого було відкрито і відразу закрито 16 липня 1875 р., 13
вдалося дізнатися лише завдяки списку представників католицького духівництва – учасників
повстання 1863–1864 років, засланих до Західного Сибіру. Там зазначено, що Й. Гутовському
в грудні 1874 р. було дозволено переїхати до Катеринославської губернії, але він не виїхав через
хворобу, а 7 липня 1879 р. помер в Тобольську. 14
7
8
9
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 11. – Оп. 1.
10
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 11. – Оп. 1, спр. 58, арк. 19.
11
12
13
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 11. – Оп. 1, спр.46, арк. 1.
14
Список представителей католического духовенства, сосланных в
Западную Сибирь – [Електронний ресурс]. – Режим доступу: kdkv.narod.ru/1864/Ssilka-ZapSib-ksndz.htm.
311 | P a g e
За становою приналежністю більшість засланих на територію нашого краю колишніх
польських повстанців була дворянами – 31 особа з 42, що складає 74% . До духівництва
належали 7 осіб (17%), але точно відомо, що ксьондзи З. Руссецький та Ф. Стульчинський мали
дворянське походження,15 про решту священиків такої інформації немає. В справі
Ф. Сележинського в графі «походження» позначено «однодворец». 16 Ймовірно, що засуджених
по справі польського повстання ксьондзів, які перебували в Катеринославській губернії, було
більше, ніж 7. В справі Ф. Стульчинського є список політичних засланих, переведених під
нагляд поліції до Катеринославської губернії, серед них 6 осіб визначені як ксьондзи. Це
В. Смочинський, Н. Шукановський, Ямілович, А. Лаппа, О. Шредерс, Помирський. 17 Окремих
справ означених ксьондзів в ДАДО автору знайти не вдалося. До «простого звания» (здебільша
до міщан) належело лише 4 особи, що складає 9% від загальної кількості засланих
до Катеринославської губернії. Слід врахувати, що в справах Фердинанда Стульчинського,
Адама Вальковського і Яна Поплавського згадуються прізвища інших засланих за участь
у польському повстанні, серед них С. Трембицький, К. Домбровський, З. Рибицький,
Ц. Панченко,18 І. Шумський, Бордвяковський, О. Ольшевський, М. Нейгаузен, 19 а також
Й. Анципо-Чикунський і В. Ринчайло.20 Отже, засланих до Катеринославської губернії
колишніх польських повстанців було як мінімум 58 осіб.
Лише невелика кількість засланих дворян мала ту чи іншу спеціальність, її вдалося
встановити тільки для 5 осіб: Михайло Пулавський, Андрій Ліппоман, Станіслав Олендзький
були військовими,21 Вікентій Василевський – земським фельдшером,22 Фелеціан Горецький –
провізором,23 а Карл Чернецький навіть засвоїв «ремесло обойщика и драпировщика». 24
Вдалося встановити віросповідання 31 особи. Серед них 30 католиків і 1 православний.
Ці дані не менш «красномовно» можуть свідчити не тільки про приналежність до певної
конфесії, а і про національність означених людей, бо релігійна політика Російської імперії того
часу не передбачала перехід із православ’я до католицизму, католиком можна було стати тільки
в католицькій родині і залишатись їм всупереч вподобанням державного рівня. Отже, в даному
випадку характеристика «католик» з великою долею вірогідності дорівнює характеристиці
«поляк». Навіть Римо-Католицька Церква в Російській імперії асоціювалася з польською
національною меншиною. Православний Йосип Василевський 25 міг бути і поляком, змушеним
перейти в православ’я, і особою непольського походження, яка співчувала боротьбі Польщі
за незалежність, але в будь-якому випадку ця обставина не впливає на загальну національну
і релігійну «картину повстання».
Для 39 осіб із 42 вдалося встановити губернію, в якій мешкав останнім часом або
народився той чи інший учасник повстання. Серед засланих до Катеринославської губернії
колишніх повстанців 19 до покарання мешкали в губерніях України, а саме: 11 осіб в Київській
губернії, 4 – в Подільській губернії і 4 – в Волинській губернії. 8 осіб було родом з Царства
Польського, а також з губерній Білорусі, серед них 5 - з Мінської, 2 – з Вітебської, 1 – з
Гродненської. Найменша кількість засланих до нашого краю походила з губерній Литви – 3
особи з Вільненської губернії і одна з Ковенської губернії. Місце перебування під час повстання
15
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 20. – Оп. 1, спр. 7, арк. 1; спр.4, арк. 1.
16
17
18
19
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 11. – Оп. 1, спр. 97, арк. 33, 41.
20
21
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 11. – Оп. 1, спр. 76, арк. 2; спр. 67, арк. 2; спр. 26, арк.
1.
22
23
24
25
312 | P a g e
(можливо, народження) для ксьондза Йосипа Гутовського вдалося встановити завдяки списку
католицького духівництва, представники якого перебували в засланні в Західному Сибіру. 26
Після прибуття до Катеринославської губернії більша частина колишніх польських
повстанців зверталась до губернатора з клопотанням про дозвіл виїхати на Батьківщину або до
родичів в Західні губернії та Царство Польське. Частіше мова йшла про тимчасовий виїзд. Зміст
деяких справ дозволяє простежити механізм процедури вирішення цього питання. Спочатку
засланий писав «прохання» на ім’я Катеринославського генерал-губернатора. Типова причина,
яка вказувалася в документі, - побачення з близькими (наприклад, «побачити хвору матір», 27
«батько бажає мене побачити перед смертю», 28 «побачення з дружиною, яка є при смерті
і двома родинами синів моїх, з якими не бачився вже 15 років») 29 або влаштування родинних
справ.30 Після цього з канцелярії відправляли листа до генерал-губернатора губернії, про яку
йшлося в «проханні». Лист з рішенням означенного генерал-губернатора надсилали до
Катеринославського генерал-губернатора, а той, в свою чергу, доручав поліцмейстеру
повідомити засланого про відповідь. Процес листування тривав зазвичай один – два місяці,
іноді кілька місяців і навіть більше року. Після цього повідомляли рішення – «перешкод для
прибуття не зустрічаю» або «не визнається можливим задовільнити прохання».
Встановити причину позитивної або негативної відповіді автору не вдалося. З’ясовано,
що на означену відповідь не впливали рік подання «прохання» та міра покарання колишніх
повстанців. Не вдалося також встановити «нев’їздні» для засланих по справі польського
повстання губернії або міста. Так, С. Виговському дозволили приїхати до Києва, 31 а Г. Гейне –
ні,32 до Київської губернії – Ф. Горецькому дозволили,33 а С. Голашевському – ні.34 Йосипу
Василевському дозволили відвідати Подільську губернію, 35 а Францу Куликовському
заборонили в’їзд не тільки до названої губернії, 36 а і до Таврійської «ввиду почти ежегодного
пребывания Высочайших Особ». 37 В той самий час Василю Шуцькому дозволили перебувати
в Таврійській губернії, правда, не постійно, а протягом 6 місяців38 (в травні 1878 р. дозволили
виїхати на постійне місце проживання). Аналогічна ситуація спостерігається і з перебуванням
у м. Варшава, яку А. Вальковському дозволили відвідати, 39 а М. Пулавському – ні.40
Певну одностайність влади можна побачити при наданні права виїзду за кордон.
В досліджуваних справах не було знайдено жодного заперечення на цей рахунок. Таких справ
було знайдено три, підстава для виїзду за кордон – необхідність лікування.41
Серед засланих до Катеринославської губернії у 70-і рр. ХІХ ст. колишніх польських
повстанців були одружені люди. Так, В. Шуцький, який у 1877 р. був немолодою 78-річною
людиною, мав дружину і дорослих синів, що мешкали в Таврійській губернії, 42 заслання
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 11. – Оп. 1, спр. 57, арк. 32; спр. 81, арк. 15; спр. 13,
арк. 36.
42
313 | P a g e
В. Василевського в м. Нікополь ділила його родина (дружина, маленька дочка, мати та сестра).43
Відомо, що до Сибіру за колишнім підполковником Генерального штабу С. Олендзьким поїхала
дружина Олена з дітьми Станіславом і Антоніною. 44
Серед близько 60 засланих колишніх повстанців відомо лише про єдиний випадок
одруження з місцевою дівчиною. Зрозуміло, що могли бути подібні випадки, інформація про які
просто не зберіглася. З іншого боку, є певна кількість справ, що зберіглися і зміст яких вдалося
розшифрувати. Якщо б факт одруження мав місце, то це обов’язково було би відображено
документально, бо засланим до Катеринославської губернії одружитися без дозволу влади
(принаймні до 1883 р.) було неможливо. Ян Поплавський (саме той «політичний злочинець»,
який вирішив одружитися з мешканкою м. Верхнєдніпровськ дочкою удови колежського
реєстратора Т. Лисяковою) 20 січня 1877 р. подав доповідну записку Верхнєдніпровському
уїздному ісправнику, а той, в свою чергу, рапорт генерал-губернатору. В ході листування
виявилося, що інформація про сімейний стан Я. Поплавського, яка надійшла з Іркутської
губернії, де він відбував покарання, містить помилку. Підтвердження того, що Я. Поплавський
не був одружений із Іркутської губернії відправили лише 13 травня 1877 р. 45
Без дозволу генерал-губернатора заслані не могли не тільки одружитися або поїхати до
родичів в іншу губернію, а і пересуватися в межах Катеринославської губернії, навіть для
відвідування костьолу. Так, Андрій Ліппоман, який з 1876 р. перебував у Верхнєдніпровську
під наглядом поліції за участь у польському повстанні, двічі (у січні 1882 р. і у березні 1883 р.)
звертався з проханням про дозвіл відвідати Римо-Католицьку Церкву в місті Катеринославі для
здійснення сповіді.46 В жодній іншій справі подібні документи не були знайдені. Це може
свідчити про те, що деякі заслані не повинні були брати на це дозвіл, бо перебували в містах,
де існував діючий костьол, решта ж (якщо виключити осіб, документи яких не зберіглися
в повному обсязі) не відчувала такої потреби або не мала на це можливості.
Репресивні заходи самодержавства в другій половині ХІХ ст. були спрямовані як проти
Римо-Католицької Церкви, так і проти римо-католицького духівництва, яке брало активну
участь у Січневому повстанні. В Російській імперії закривались католицькі монастирі,
заборонялися проповіді польською мовою, їх текст треба було затверджувати у місцевих
державних установах, заборонялося виходити з процесіями поза межі храму, майно католиків
передавали до казни і т. ін. Як вже зазначалося вище, серед засланих до Катеринослава були
ксьондзи. Навіть після кількох «хвиль» послаблення покарання їм не дозволяли священодіяти.
І. Пухальський, який прибув з Олонецької губернії, був позбавлений права служити
Св. Літургію в костьолі Катеринослава. Навіть намагання звернути увагу на те, що «заборона
молитися в костьолі створює для будь-якого священика умови, за яких він буде вимушений
ховатися по домівках і заводити стільки костьолів, скільки священиків», 47 не допомогло
вирішити питання. Воно було визнано «не подлежащим удовлетворению».48 Ксьондзу Івану
Пухальському було дозволено здійснювати богослужіння лише у березні 1879 року
в Маріупольській Римо-Католицькій Церкві, але тільки на період посту і у зв’язку з хворобою
місцевого священика.49 Ймовірно, дозвіл на служіння Св. Літургії І. Пухальський отримав після
переведення його до Твєрі 5 травня 1881 р., де він був призначений вікарієм. 50
Ксьондз Й. Сржедзинський, який мешкав в Катеринославі з жовтня 1871 року, також не
мав права священодіяти або здійснювати духовні треби, а з місця проживання міг відлучатися
тільки з дозволу губернського керівництва. 51 У 1875 р. в Катеринославі відбувалася розбудова
43
44
45
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 11. – Оп. 1, спр. 74, арк. 17, 19-21, 26.
46
47
48
49
50
51
314 | P a g e
Римо-Католицького храму і хоч костьол ще не був добудований, він був «пристосований
до богослужінь в неділі, святкові та високоурочисті дні». 52 У зв’язку з цим Рада по
спорудженню церкви звернулася до генерал-губернатора з проханням про дозвіл священодіяти
в означеному храмі (як то дозволено в Великоросійських та внутрішніх губерніях) Йосипу
Сржедзинському, який заслужив доброго ставлення своїм смиренним життям та важкою
працею на користь церкви, що будується. 53 Означене прохання дає підстави говорити про те, що
призначеного священика в костьолі ще не було, бо інакше наведене прохання не мало б сенсу.
Документів, які б дозволили або заборонили ксьондзу Й. Сржедзинському священодіяти
у Катеринославському костьолі, у справі не знайдено. На нашу думку, дозвіл не був отриманий,
бо в повідомленні за 8 серпня 1889 р. говориться про «колишнього римсько-католицького
священика Й. Сржедзинського, який знаходиться у край злиденному становищі і який вів себе
бездоганно.54 Підтвердженням висловленої вище думки є те, що і Івану Пухальському, який
перебував в Катеринославі після заслання та звертався до влади у 1877 р. з проханням
дозволити йому служити Св. Літургію, було відмовлено.
Є підстави думати, що ксьондзам, які брали участь у повстанні 1863–1864 років, не
дозволяли священодіяти (принаймні у 70– 80-і роки ХІХ ст.) і в містах України, де повстання
не мало місця (в Західних губерніях до 1883 р. їм взагалі заборонялося мешкати). В той самий
час засланим священикам дозволялося служити літургії в костьолах Росії і Курляндії. Про це
є згадка в справах І. Пухальського і Й. Сржедзинського. 55 На користь цієї версії «працює» і той
факт, що Іван Пухальський, який не мав права священодіяти в Катеринославі, отримав його
у 1881 р. тільки після переведення до Твєрі. В той самий час Йосип Сржедзинський, ймовірно,
такої можливості не мав. Слід зазначити, що були виключення на кшталт тимчасового дозволу
служити за певних обставин, про що говорилося вище, але виключення, як відомо,
підтверджують правила. З 6 ксьондзів – колишніх учасників повстання, які перебували
в Катеринославській губернії, Іван Пухальський і Йосип Сржедзинський отримали найменшу
міру покарання – були заслані до розташованих порівняно недалеко від їх Батьківщини
Олонецької і Уфимської губерній (міру покарання Фердинанда Стульчинського встановити
не вдалося). Й. Гутовський також був засланий, але до Сибіру (Тобольська губернія), там він
і помер. Мірою покарання Яна Поміховського, Зефирина Руссецького і Гаспара Войткевича
були каторжні роботи (відповідно 5, 6 та 12 років). Отже, якщо І. Пухальський
і Й. Сржедзинський не отримали дозволу священодіяти в Катеринославському костьолі, то про
подібний дозвіл для інших ксьондзів, які брали участь у польському повстанні, взагалі немає
сенсу говорити. Ще одним підтвердженням сформульованої думки є наявність у справах
Фердинанда Стульчинського, Гаспара Войткевича та Зефирина Руссецького відомостей про
отримання грошової допомоги від казни або заяви на отримання такої допомоги. 56 На нашу
думку, надання такої допомоги від держави колишнім учасникам повстання було можливим
лише в тому випадку, якщо вони не мали інших засобів існування, зокрема, роботи.
Досліджені справи дають підстави говорити про небажання влади не тільки дозволити
засланим ксьондзам священодіяти в межах Катеринославської губернії (навіть тим з них, які
отримали порівняно «слабке» покарання), а і виїжджати за межі Катеринослава.
Із справ І. Пухальського і Й. Сржедзинського відомо, що на інших територіях,
принаймні в Росії та Курляндії, заслані за участь у польському повстанні ксьондзи мали
можливість служити літургії. Чому це було заборонено в Катеринославській губернії – губернії,
якої Січневе повстання не торкнулося? Відповідь на поставлене питання допомагають знайти
дослідження щодо польскої національної меншини Катеринослава в другій половині ХІХ – на
початку ХХ ст. В означений період відбувалась активна міграція поляків на територію
Катеринославської губернії, пов’язана з пришвидшенням індустріального розвитку нашого
52
53
54
55
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 11. – Оп. 1, спр. 78, арк. 5; спр. 21, арк. 5.
56
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 20. – Оп. 1, спр. 4, арк.7; спр. 6, арк. 1; спр. 7, арк.1.
315 | P a g e
краю. В силу різних обставин польська громада Катеринослава для царської влади була більш
«благонадійною», ніж на території Правобережної України. Ймовірно, знаючи про великий
вплив ксьондзів на свою паству, урядовці боялись негативного (з їх точки зору) впливу
на польську меншину «неблагонадійних» ксьондзів. Ксьондзи, які палко любили свою
Батьківщину, могли «розбудити» почуття патріотизму в середовищі «благонадійної» пастви
Катеринослава. Цього царська влада боялася і не хотіла допустити. З одного боку, вона вважала
можливим задовільнити релігійні почуття католиків, дозволивши побудувати костьол, з іншого
– сприяти призначенню «благонадійного» священика, краще взагалі не поляка.
Дослідження означених вище справ дає підстави стверджувати, що активної асиміляції
зісланих учасників польського повстання з мешканцями Катеринославської губернії
не відбувалося. В Державному архіві Дніпропетровської області автором було знайдено лише
одну справу, де є документи про бажання колишнього повстанця одружитися з місцевою
дівчиною (справа Я. Поплавського), проте в значній кількості справ міститься прохання виїхати
на Батьківщину, хоч тимчасово, для побачення з близькими. Родини деяких учасників
повстання перебували з ними в засланні.
Долю всіх засланих, які перебували на території Катеринославської губернії в 70–80-х
роках ХІХ ст., простежити не вдалося. Так, із 42 справ, які були досліджені, 11 закрито
з невідомих для автора причин ще до 1883 р.; 8 справ – після Маніфесту 15 травня 1883 р.,
за яким учасникам повстання 1863 – 1864 років було дозволено вільне проживання на території
Російської імперії без будь-яких обмежень.
Не всі заслані, на яких було відкрито справи в канцелярії Катеринославського генерал-
губернатора, змогли доїхати із Сибіру на нове місце зіслання. Так, в Томській губернії на етапі
з Красноярська 30 грудня 1876 року помер А. Латишинський, 57 в Мінусінському окрузі 27
грудня 1878 р. – Я. Будушкевич,58 в Тобольську 7 липня 1879 року Й. Гутовський. 59 Ксьондз Г.
Войткевич приїхав до Катеринославської губернії, але прожив тут менше року і помер 28
березня 1876 р.60 6 березня в Маріупольській земській лікарні помер С. Турський (рік події в
документі не визначений). Вважаємо, що це відбулося між липнем 1877 р. і квітнем 1881 р., бо
саме так датовані попередній і наступний документи. 61 І вже після згадуваного Маніфесту 1883
р. – 26 лютого 1889 р. помер А. Ліппоман. 62 Ймовірно, він залишився на території
Катеринославської губернії, бо в іншому випадку навряд чи в його справі було зафіксовано
повідомлення про смерть, доповнене фразою, що 28 лютого Андрій Ліппоман «препровожден
на кладбище».63 Подібні відомості відсутні в справах інших учасників польського повстання,
подальша доля яких відома.
Царська влада не завжди задовільняла прохання засланих щодо переїзду (навіть
тимчасового) на Батьківщину, але деякі з колишніх повстанців такий дозвіл отримали. Більше
того, деякі справи після закінчення дозволеного тимчасового перебування на Батьківщині були
закриті. Вдалося віднайти 4 подібних справи. Так, Й. Василевський, який був засуджений
до каторжних робіт на 10 років, отримав дозвіл переїхати до Катеринославської губернії
«вследствие расстроенного здоровья» раніше за своїх товаришів по нещастю одного з ним
розряду, а саме, у лютому 1872 р.64 22 жовтня 1873 р. Йосипу Василевському на прохання його
матері і у зв’язку зі станом здоров’я було дозволено виїхати до Подільської губернії на
6 місяців, але у квітні 1874 року, тобто після закінчення строку перебування, справа була
57
58
59
60
61
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 11. – Оп. 1, спр. 83, арк 30-32.
62
63
64
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 11. – Оп. 1, спр. 12, арк.1, 12.
316 | P a g e
закрита.65 Це дає підстави стверджувати, що Й. Василевський до Катеринославської губернії не
повернувся. Подібна схема простежується і в справі К. Паковича, якому було дозволено виїхати
після прохання матері до Подільської губернії на 6 місяців у червні 1876 р. Того ж місяця його
справа була закрита.66 Справа Ф. Сележинського також була закрита після надання дозволу
приїхати до Київської губернії на 4 місяці. 67 Прохання С. Хотковського від 14 серпня 1876 р.
про виїзд до Плоцької губернії на 6 місяців «для свидания с престарелым отцом, для устройства
дела по наследству недвижимого имения… и для вступления в законный брак» 68 було залишено
«без удовлетворения», про що у лютому 1877 р. йому і було повідомлено. 69 Через деякий час,
в березні 1882 р. до Катеринославського генерал-губернатора надійшло прохання Департамента
Державної поліції про надання відомості щодо політичного засланого «по последнему
польскому мятежу». Прохання було обумовлено «ходатайством о С. Хотковском его отца». 70
Є підстави думати, що відомості і заключення генерал-губернатора були позитивні, бо в цьму
місяці справу було закрито. Ймовірно, батькові вдалося добитися переїзда сина до Царства
Польського майже за рік до виходу Маніфеста 1883 р., який дозволив більшості учасників
польського повстання 1863 – 1864 років мешкати на всій без виключення території Російської
імперії.
Виїхали до Царства Польського ще до Маніфеста 1883 р. М. Сломський – у 1874 р.71
і В. фон Зігерн-Корн – у 1878 р.72 Така можливість була обумовлена тим, що, на відміну від
більшості колишніх польських повстанців, які перебували в засланні на території
Катеринославської губернії, М. Сломський і В. фон Зігерн-Корн були заслані на поселення
до Сибіру, а не засуджені до каторжних робіт. Ю. Плохецький, засуджений до 10 років
каторжних робіт, отримав дозвіл повернутися до Царства Польського тільки в червні 1883 р., 73
як, власне, і Адам Вальковський, який 24 жовтня 1883 р. отримав свідоцтво, що за Маніфестом
15 травня 1883 р. може виїхати до Варшави. 74
Одним з засобів скоротити термін заслання був виїзд за кордон. В Дніпропетровському
архіві знайдено дві справи, які було закрито з цієї причини. За кордон для лікування у 1878 р.
виїхав Г. Гейне,75 а у 1879 р. – Ю. Свинцицький.76 Також за кордон, але набагато пізніше, у 1889
р., виїхав М. Гржибовський. 77
З території Катеринославської губернії виїхали до інших міст Російської імперії
ксьондзи Ф. Стульчинський, який був переміщений до Мітави у 1876 р. 78 і І. Пухальський,
якого митрополит Фіалковський у травні 1881 р. призначив вікарієм до Римо-Католицької
Церкви в Твєрі.79 А колишній учасник польського повстання Е. Івановський виїхав за межі
Катеринославської губернії і у 1887 р. вірогідніше за все перебував у Санкт-Петербурзі, бо саме
із столиці Російської імперії в канцелярію Катеринославського губернатора у травні 1887 р.
надійшов лист з метою встановити особу, яка мешкає в Санкт-Петербурзі і має свідоцтво на
ім’я Едмунда Івановського.80 Виїхав за межі нашого краю у 1878 р., але не на Батьківщину, а до
65
66
67
68
69
70
71
Державний архів Дніпропетровської області. – Ф. 20. – Оп. 1, спр. 1-а, арк. 16.
72
73
74
75
76
77
78
79
80
317 | P a g e
сина, який мешкав в Таврійській губернії, Василь Шуцький. Його рішення і дозвіл влади були
обумовлені поважним віком (майже 80 років) колишнього повстанця. 81
Отже, із 17 засланих до Катеринославської губернії колишніх польських повстанців,
подальшу долю яких за межами нашого краю можна простежити, спираючись на документи в їх
справах, 15 чоловік точно виїхали в інші місцевості: в Західні губернії та Царство Польське –
9 осіб, за кордон – 3 особи. Не на Батьківщину їхали або до родичів, як В. Шуцький, або
за призначенням, як ксьондз І. Пухальський. Які обставини «привели» колишнього учасника
повстання 1863–1864 років Е. Івановського до Санкт-Петербургу, встановити не вдалося.
Після виходу Маніфеста 1883 р. в Катеринославі залишився Йосип Сржедзинський
(принаймні до серпня 1889 р., коли його справа була закрита). Можливо, пов’язав свою
подальшу долю з нашим краєм і Ф. Горецький, якому вдалося в засланні на Катеринославщині
якоюсь мірою реалізувати себе в роботі. Так, Ф. Горецькому, що за фахом був привізором,
влада дозволила у 1876 р. керувати аптекою, яку колишній учасник польського повстання взяв
в аренду в м. Бахмут.82 Майже через рік, у 1877 р. його справу було закрито. Цей факт є досить
дивним, бо Ф. Горецький був засуджений за «участие в мятежнических шайках, поднятие
оружия против правительства», 83 відбував покарання в Іркутській губернії, отримав дозвіл
переїхати до Катеринославської губернії тільки після царського указу 9 січня 1874 р. Це все дає
підстави говорити про засудження до каторжних робіт, а не просто про заслання до Сибіру
(чіткої інформації про міру покарання в справі немає). Отже, справу цієї людини повинні були
закрити тільки після Маніфесту 1883 року. Закриття справи у 1877 р. говорить про те, що або
автор неправильно «прорахував» міру покарання, або справу було закрито не за «стандартом»,
можливо, через те, що «колишній політичний засланий... управляючий аптекою заслуговує
на повагу».84 І це є останній документ в справі Ф. Горецького. Можливо, означені обставини
«надихали» колишнього учасника Січневого повстання залишитися на Катеринославщині, але
точно це встановити не вдалося.
Таким чином, дослідження дозволяє зробити наступні висновки:
1. В 70 – 80-і роки ХІХ ст. частина колишніх учасників польського
повстання перебувала у засланні на території Катеринославської губернії. Знайдені
в Державному архіві Дніпропетровської області документи дозволяють певним чином
дослідити «катеринославський» період життя засланих під нагляд поліції повстанців. Їх більша
частина була переміщена на територію нашого краю після царського указу 9 січня 1874 р.
2. За становою приналежністю більшість засланих до Катеринославської
губернії повстанців належала до дворян – 74%, до духівництва – 17%, до «простого звання» -
9%. Лише невелика кількість засланих дворян мала ту чи іншу спеціальність, серед них
військовий, фельдшер, провізор.
3. Більшість засланих на територію нашого краю до покарання мешкала
на українських землях, частина в Царстві Польському, Білорусі та Литві. Майже всі вони були
католиками (вдалося встановити приналежність до православ’я лише однієї особи).
4. Після прибуття до Катеринославської губернії більша частина
колишніх польських повстанців намагалася виїхати на Батьківщину, здебільша мова йшла про
тимчасовий виїзд. Процес отримання дозволу тривав кілька місяців і не завжди закінчувався
позитивною відповіддю. Натомість були випадки, коли тимчасова відпустка закінчувалась
неповерненням особи до Катеринославської губернії. Позитивну відповідь влади отримали всі
без виключення (принаймні в тих справах, де вдалося їх знайти) прохання засланих щодо виїзду
за кордон на лікування. Очевидно, влада не вважала для себе загрозливим перебування
учасників повстання 1863 – 1864 років поза межами Російської імперії.
5. Серед осіб, які відбували покарання за участь у Січневому повстанні
81
82
83
84
318 | P a g e
на території нашого краю були одружені люди, родини частини з них перебували також
в засланні. Одруження з місцевими дівчатами були рідким явищем (в нашій губернії збереглася
інформація лише про один такий випадок).
6. Ксьондзам, які брали участь у польському повстанні, не дозволяли
священодіяти (принаймні у 70 -80-і роки ХІХ ст.) в Катеринославській губернії. В той самий час
засланим священикам дозволялося служити літургії в костьолах Росії і Курляндії. Царська влада
боялася впливу патріотично налаштованих ксьондзів на «благонадійну» паству Катеринослава.
7. Активної асиміляції засланих учасників польського повстання з
мешканцями Катеринославської губернії не відбувалося. Після дозволу вільного проживання
на території Російської імперії без будь-яких обмежень, значна частина колишніх польських
повстанців виїхала за межі нашого краю, здебільша в Західні губернії та Царство Польське.
Список учасників польського повстання 1863 – 1864 років,

які відбували заслання на Катеринославщині.
1. Анципо-Чикунський Йосифат – був засланий до Катеринославської губернії,

прибув до Катеринослава у липні 1876 р. (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 74).
2. Бордвяковський – відбував заслання в Катеринославській губернії (Ф. 11. – Оп. 1. –
Спр. 97).
3. Будушкевич Ян – міщанин, за участь у повстанні засуджений до каторжних робіт
на 12 років. Відбував покарання в Іркутській губернії. Після «Высочайшего
повеления» 9 січня 1974 р. дозволено переїхати до Катеринославської губернії.
Помер у 1878 р. в Мінусінську під час переїзду до Катеринославської губернії (Ф.
11. – Оп. 1. – Спр. 93).
4. Вальковський Адам Якович – міщанин, засуджений до каторжних робіт на 10
років. Відбував покарання в Іркутській губернії. Після «Высочайшего повеления» 9
січня 1874 р. дозволено переїхати до Катеринославської губернії, заслання відбував
в м. Маріуполь. Після Маніфеста 1883 р. виїхав до Царства Польського (Ф. 11. –
Оп. 1. – Спр. 97).
5. Василевський Вікентій Миколайович – дворянин, засуджений до каторжних робіт
на 12 років. Відбував покарання в Іркутській губерніі. Після «Высочайшего
повеления» 9 січня 1874 р. отримав дозвіл на переїзд до Катеринославської
губернії, заслання відбував в м. Нікополь, працював земським фельдшером. Після
Маніфеста 1883 р. отримав свідоцтво про дозвіл мешкати на всій території
Російської імперії (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 96).
6. Василевський Йосип – дворянин, засуджений до каторжних робіт на 10 років.
Відбував покарання в Іркутській губернії і у 1872 р. отримав дозвіл переїхати
до Катеринославської губернії через слабке здоров’я. Відбував заслання
в м. Олександрівськ. У жовтні 1873 р. було дозволено виїхати до Подільської
губернії на 6 місяців і до Катеринославської губернії вже не повернувся (Ф. 11. –
Оп. 1. – Спр. 12).
7. Васьковський Максиміліан – дворянин, засуджений до каторжних робіт на 6 років.
Відбував покарання в Іркутській губернії. Після «Высочайшего повеления» 9 січня
1874 р. дозволено переїхати до Катеринославської губернії, заслання відбував
в м. Маріуполь. Після Маніфесту 1883 р. отримав дозвіл мешкати на всій території
Російської імперії (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 83).
8. Вержбицький Аверкій – дворянин, засуджений до каторжних робіт на 8 років.
1874 р. отримав дозвіл переїхати до Катеринославської губернії (Ф. 11. – Оп. 1. –
Спр. 95).
9. Виговський Степан Іванович – дворянин, засуджений до каторжних робіт на 10
років. Відбував покарання в Іркутській губернії. У 1872 р. дозволено переїхати до
319 | P a g e
Катеринославської губернії, заслання відбував в м. Нікополь. Після Маніфесту
1883 р. мав можливість мешкати на всій території Російської імперії (Ф. 11. – Оп. 1.
– Спр. 13).
10. Вільбік Степан – дворянин, відбував покарання в Іркутській губернії. Після
«Высочайшего повеления» 9 січня 1874 р. отримав дозвіл на переїзд
до Катеринославської губернії, відбував заслання в Катеринославі (Ф. 11. – Оп. 1. –
Спр. 56).
11. Войткевич Гаспар – ксьондз, засуджений до каторжних робіт на 12 років. Відбував
покарання в Іркутській губернії. Після «Высочайшего повеления» 9 січня 1874 р.
було дозволено переїхати до Катеринославської губернії, де і помер у березні 1876
р. (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр.6).
12. Гейне Герман – дворянин, засуджений до каторжних робіт на 4 роки. Відбував
отримав дозвіл на переїзд до Катеринославської губернії. У 1878 р. дозволено
виїхати за кордон на лікування, після чого справу було закрито (Ф. 11. – Оп. 1. –
Спр. 57).
13. Голашевський Станіслав – дворянин, засуджений до каторжних робіт на 4 роки.
1874 р. було дозволено переїхати до Катеринославської губернії, відбував заслання
в Катеринославі. Після Маніфесту 1883 р. отримав свідоцтво про дозвіл мешкати
на всій території Російської імперії (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 98).
14. Горецький Фелеціан – дворянин, відбував покарання в Іркутській губернії. Після
«Высочайшего повеления» 9 січня 1874 р. отримав дозвіл на переїзд
до Катеринославської губернії. Відбував заслання у м. Бахмут, де йому дозволили
управляти аптекою, яку він взяв в оренду (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр.60).
15. Гржибовський Михайло – дворянин, був засланий на поселення до Іркутської
губернії. У 1872 р. отримав дозвіл переїхати до Катеринославської губернії і виїхав
до неї у 1876 р. Відбував заслання (ймовірно) у Катеринославі. Після Маніфесту
1883 р. було дозволено мешкати на всій території Російської імперії, а у 1889 р. –
виїхати за кордон (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 58).
16. Гутовський Йосип – ксьондз, був засланий на поселення до Тобольської губернії.
У 1874 р. отримав дозвіл переїхати до Катеринославської губернії, але не зміг
виїхати через хворобу. У 1879 році помер в Тобольську (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 46).
17. Домбровський Карл – був засланий до Катеринославської губернії, прибув
з Іркутської губернії у червні 1875 р. (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр. 4).
18. Зігерн-Корн Владислав Іванович – дворянин, був засланий на поселення
до Єнісейської губернії. У 1871 р. отримав пропозицію про переміщення
до Катеринославської губернії. Відбував заслання в м. Олександрівськ. У 1878 р.
переїхав до Царства Польського (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 34).
19. Івановський Едмунд Олександрович – дворянин, був засланий на поселення
до Іркутської губернії. У 1870 р. отримав дозвіл переїхати до Катеринославської
губернії. Відбував заслання в Катеринославі. Після Маніфесту 1883 р. отримав
свідоцтво про можливість мешкати на всій території Російської імперії (Ф. 11. –
Оп. 1. – Спр. 1).
20. Косцюшко Антон Йосипович – дворянин, засуджений до каторжних робіт
повеления» 9 січня 1874 р. отримав дозвіл переїхати до Катеринославської губернії
(Ф. 11. – Оп. 1. – Спр.64).
21. Кубашевський Сигізмунд – дворянин, засуджений до каторжних робіт на 6 років.
1874 р. отримав дозвіл переїхати до Катеринославської губернії (Ф. 11. – Оп. 1. –
Спр. 66).
320 | P a g e
22. Куликовський Франц – дворянин, засуджений до каторжних робіт. Відбував
отримав дозвіл переїхати до Катеринославської губернії. Відбував заслання
в Новомосковську. Після Маніфесту 1883 р. мав можливість мешкати на всій
території Російської імперії (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 63).
23. Лаппа Августин – ксьондз, був засланий до Катеринославської губернії, прибув
з Іркутської губернії у липні 1875 р. (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр.4).
24. Латишинський Антон – «простого звання», засуджений до каторжних робіт
повеления» 9 січня 1874 р. отримав дозвіл переїхати до Катеринославської губернії.
Помер у 1876 р. під час переїзду до Катеринослава (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 68).
25. Ліппоман Андрій – дворянин, засуджений до каторжних робіт на 10 років.
1874 р. отримав дозвіл переїхати до Катеринославської губернії. Відбував заслання
у м. Верхнєдніпровськ. Після Маніфесту 1883 р. мав можливість мешкати на всій
території Російської імперії. Помер у лютому 1889 р. (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 67).
26. Маржицький Юліан – дворянин, засуджений до каторжних робіт на 15 років.
Відбував покарання в Іркутській губернії. У 1872 р. отримав дозвіл переїхати
до Катеринославської губернії. Відбував заслання у м. Катеринослав. Після
Маніфесту 1883 р. мав можливість мешкати на всій території Російської імперії (Ф.
11. – Оп. 1. – Спр. 24).
27. Нейгаузен Мир – відбував заслання в Катеринославській губернії (Ф. 11. – Оп. 1. –
Спр. 97).
28. Новицький Франц Касперович – дворянин, засуджений до каторжних робіт
Відбував заслання у м. Катеринослав (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр. 5).
29. Олендзький Станіслав Станіславович – дворянин, підполковник Генерального
штабу, засуджений до каторжних робіт на 15 років. Відбував покарання
в Іркутській губернії. У 1872 р. отримав дозвіл переїхати до Катеринославської
губернії. Відбував заслання у Павлограді (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 26).
30. Ольшевський Йосип – відбував заслання в Катеринославській губернії (Ф. 11. –
Оп. 1. – Спр. 97).
31. Пакович Кристин Якимович – дворянин, засуджений до каторжних робіт
на 4 роки. Відбував покарання в Іркутській губернії. У 1872 р. отримав дозвіл
переїхати до Катеринославської губернії. Відбував заслання в м. Верхнєдніпровськ.
У 1876 р. було дозволено виїхати до Подільської губернії на 6 місяців, після цього
до Катеринославської губернії не повернувся (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 20).
32. Панченко Цезар – був засланий до Катеринославської губернії, прибув з Іркутської
губернії у липні 1875 р. (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр. 4).
33. Петкевич Вацлав Казимірович – дворянин, відбував заслання у м. Павлоград
(Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 73).
34. Плохецький Юзеф – міщанин, засуджений до каторжних робіт на 10 років.
1874 р. отримав дозвіл переїхати до Катеринославської губернії. Відбував заслання
у м. Павлоград. Після Маніфесту 1883 р. отримав можливість виїхати до Царства
Польського (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 77).
35. Помирський – ксьондз, був засланий до Катеринославської губернії, прибув
з Іркутської губернії у липні 1875 р. (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр.4).
36. Поміховський Ян – ксьондз, засуджений до каторжних робіт на 5 років. Відбував
покарання в Іркутській губернії (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 48).
321 | P a g e
37. Поплавський Ян – дворянин, відбував покарання в Іркутській губернії. Після
«Высочайшего повеления» 9 січня 1874 р. отримав дозвіл переїхати
до Катеринославської губернії. Відбував заслання у Верхнєдніпровську. Після
Маніфесту 1883 р. мав можливість мешкати на всій території Російської імперії
(Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 74).
38. Пулавський Михайло Кліментійович – дворянин, засуджений до каторжних робіт
Відбував заслання у м. Бахмут. Після Маніфесту 1883 р. мав можливість мешкати
на всій території Російської імперії (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 76).
39. Пухальський Іван – ксьондз, відбував заслання у Катеринославі з 1876 року.
У 1881 р. призначений вікарним до костьолу в м. Тверь (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 78).
40. Рибицький Зенон – був засланий до Катеринославської губернії, прибув
з Іркутської губернії у червні 1875 р. (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр. 4).
41. Ринчайло Віктор – відбував заслання у Катеринославській губернії з липня 1876 р.
(Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 74).
42. Руссецький Зефирин – ксьондз, засуджений до каторжних робіт на 6 років.
Відбував покарання у Тобольській губернії. Після «Высочайшего повеления» 9
січня 1874 р. отримав дозвіл переїхати до Катеринославської губернії (Ф. 20. – Оп.
1. – Спр. 7).
43. Свинцицький Юліан – дворянин, засуджений до каторжних робіт на 12 років.
Після «Высочайшего повеления» 9 січня 1874 р. отримав дозвіл переїхати
до Новгородської губернії, а у 1876 р. через хворобу – у Катеринославську.
Відбував заслання у м. Новомосковськ. У 1879 р. прохання про дозвіл виїхати
за кордон (до Австрійської імперії та Південної Франції) на лікування було
задоволено (Ф, 11. – Оп. 1. – Спр. 81).
44. Сележинський Франц – однодворець, засуджений до арештантської роти, а потім
до заслання. Відбував покарання в Тобольській губернії. У 1872 р. отримав дозвіл
переїхати до Катеринославської губернії. Відбував заслання у м. Верхнєдніпровськ.
У 1874 р. було дозволено виїхати до Київської губернії на 4 місяці, після цього
до Катеринославської губернії не повернувся (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 29).
45. Сломський Михайло Фомович – дворянин, засланий на поселення до Єнісейської
губернії. У 1873 р. прибув до Катеринославської губернії, заслання відбував
у Слов’яносербську. У 1874 р. був звільнений від нагляду поліції і виїхав
до Варшави (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр. 1-а).
46. Смочинський Вікентій – ксьондз, був засланий до Катеринославської губернії,
прибув з Костромської губернії у липні 1875 р. (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр. 4).
47. Сржедзинський Йосип Іванович – ксьондз, був засланий в адміністративному
порядку до Уфимської губернії, з 1871 р. мешкав в Катеринославі (Ф. 11. – Оп. 1. –
Спр. 21).
48. Стульчинський Фердинанд Осипович – ксьондз, відбував покарання в Іркутській
губернії. У 1873 р. приїхав до Катеринослава. Відбував заслання в
Слов’яносербську. У 1876 р. переміщений до Мітави (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр. 4).
49. Тележинський Микола – дворянин, засуджений до каторжних робіт на 10 років.
1874 р. отримав дозвіл переїхати до Катеринославської губернії, у липні 1874 р.
приїхав до Катеринослава (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр. 8).
50. Трембицький Станіслав – був засланий до Катеринославської губернії, приїхав
з Іркутської губернії у червні 1875 р. (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр.4).
51. Турський Степан Адальбертович – дворянин, засуджений до каторжних робіт
322 | P a g e
Відбував заслання у Маріуполі. Помер у Маріуполі між 1878 і 1881 роками (Ф. 11.
– Оп. 1. – Спр. 83).
52. Хотковський Степан Станіславович – дворянин, засуджений до каторжних робіт
Відбував заслання в м. Верхнєдніпровськ. Ймовірно, у 1882 р. було дозволено
повернутися до Царства Польського (Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 84).
53. Чернецький Карл – дворянин, засуджений до каторжних робіт на 4 роки. Відбував
покарання в Іркутській губернії. Відбував заслання в м. Павлоград
Катеринославської губернії (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр. 9).
54. Шредерс Онуфрій – ксьондз, був засланий до Катеринославської губернії, приїхав
з Іркутської губернії у липні 1875 р. (Ф. 20. – Оп.1. – Спр. 4).
55. Шукановський Норберт – ксьондз, був засланий до Катеринославської губернії,
приїхав з Олонецької губернії у 1875 р. (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр. 4).
56. Шумський Ієронім – відбував заслання у Катеринославській губернії (Ф. 11. – Оп.
1. – Спр. 97).
57. Шуцький Василь Францович – дворянин, засуджений до каторжних робіт
Відбував заслання у м. Маріуполь. У 1878 році виїхав до Таврійської губернії
(Ф. 11. – Оп. 1. – Спр. 85).
58. Ямілович – ксьондз, відбував заслання в Катеринославській губернії з липня 1875
р. (Ф. 20. – Оп. 1. – Спр.4).
Джерела та література.
Державний архів Дніпропетровської області.: Путівник (У двох томах). Том 1. – Д.: Герда, 2009. – 485 с.
Summary:
Members of the Polish uprising of 1863 - 1864 years in exile Ekaterinoslav
One of the most heroic and tragic history of Poland, the period when most of the Polish and Ukrainian
lands belonged to the Russian empire is January Uprising (1863 - 1864 years). Consequently, some participants in
the January Uprising 70 - 80 years of the nineteenth century. were in exile under police surveillance in the
territory Ekaterinoslav province (modern name Ekaterinoslav - Dnipropetrovsk).
Keywords: History of Poland, Dnipropetrovsk archive, insurrection
323 | P a g e
324 | P a g e
WITNESSES OF THE PAST OF EARTH SIEDLCE (BIOGRAPHIES)
325 | P a g e
326 | P a g e
ISSN 2299-2464
ŚWIADKOWIE PRZESZŁOŚCI ZIEMI SIEDLECKIEJ. BIOGRAMY.
W 2009 r. z inicjatywy i pod redakcją Śp. profesora Arkadiusza Kołodziejczyka ukazał się
tom I Słownika biograficznego Południowego Podlasia i Wschodniego Mazowsza, któremu
patronowały Siedleckie Towarzystwo Naukowe i Instytut Historii Akademii Podlaskiej (obecnie
Instytut Historii i Stosunków Międzynarodowych Uniwersytetu Przyrodniczo-Humanistycznego
w Siedlcach). Zapowiadane kolejne tomy dotychczas się nie ukazały, dlatego postanowiliśmy,
począwszy od poprzedniego numeru „Historii i Świata” uruchomić dział „Świadkowie Przeszłości
Ziemi Siedleckiej. Biogramy”. Przyjmujemy dwa podstawowe założenia. Po pierwsze, zakres
terytorialny określony w Słowniku biograficznym Południowego Podlasia i Wschodniego Mazowsza;
po drugie, przyjmujemy zasady Polskiego Słownika Biograficznego, ale bez wprowadzania skrótów
z nielicznymi wyjątkami. Skróty wprowadzimy w wydaniu książkowym. Zamierzamy publikować
biogramy osób urodzonych lub związanych z działalnością na terenie zakreślonym w tytule Słownika
biograficznego Południowego Podlasia i Wschodniego Mazowsza. Szczególną uwagę pragniemy
zwrócić na dorobek naukowy pracowników UPH, przez który i jego wcześniejsze mutacje przewinęło
się wielu uczonych i pozostawiło znaczący ślad w dorobku naukowym i organizacyjnym uczelni.
W następnym numerze zamierzamy opublikować biogramy zmarłych profesorów naszego Instytutu.
Bereza Stefan Henryk (1888-1939), prawnik, pianista, kompozytor.
Urodził się 9 marca 1888 r. w Siedlcach. Był synem Stanisława, siedleckiego adwokata,
i Walentyny z Boguckich, wnukiem Wincentego Berezy, prokuratora Trybunału Cywilnego
w Siedlcach. Miał siostrę Halinę, nauczycielkę języka francuskiego, oraz braci: Witolda, absolwenta
Akademii Rolniczej w Dublanach, dr. chemii, pracownika Państwowego Instytutu Naukowego
327 | P a g e
Gospodarstwa Wiejskiego w Puławach, i Jerzego, inżyniera, absolwenta Wydziału Technicznego
Uniwersytetu w Liѐge w Belgii oraz członka Polskiego Stowarzyszenia Inżynierów i Techników
Województwa Śląskiego. Po ukończeniu gimnazjum w Siedlcach, w którym pobierał naukę w latach
1899-1907, rozpoczął studia w Moskwie. Ukończył tam wydział prawa, a także konserwatorium
muzyczne w 1913 r. w klasie fortepianu. W latach 1915-1917 był profesorem konserwatorium
w Charkowie.
Po powrocie do Polski, w latach 1919-1922 był naczelnikiem wydziału w Komisariacie
Rządu w Warszawie z przerwą w 1920 r., gdy na ochotnika wstąpił do wojska i brał udział w wojnie
polsko-bolszewickiej. Po uzyskaniu wpisu na listę adwokatów rozpoczął praktykę w Warszawie. Jego
kancelaria mieściła się przy ul. Mazowieckiej 4. Działał społecznie, był: sekretarzem Komitetu
Warszawskiego Towarzystwa Muzycznego, które w okresie międzywojennym prowadziło
w Warszawie Wyższą Szkołę Muzyczną im. F. Chopina, założycielem, członkiem zarządu,
skarbnikiem Koła Siedlczan; członkiem Międzynarodowego Towarzystwa Ochrony Żubra oraz
zarządu Polskiego Czerwonego Krzyża.
W 1936 r. został notariuszem w Gdyni, początkowo mieszkał przy ul. Świętojańskiej 42/2,
a później przy ul. E. Kwiatkowskiego 32/33. Tu włączył się w prace miejscowego Towarzystwa
Muzycznego. Skomponował operę „Grażyna”, nagrodzoną medalem w Moskwie, pieśń „Ave Maria”,
etiudy na fortepian, cykl mazurków, ballady i szkice muzyczne. Jest też autorem marsza
przeznaczonego dla 7 Pułku Ułanów Lubelskich będącego wyrazem wdzięczności za uratowanie życia
w 1919 r., kiedy to kompozytor wraz z grupą Polaków usiłował uciec z Rosji Sowieckiej do ojczyzny.
Uciekinierzy zostali złapani w rejonie Puszczy Nalibockiej przez oddział bolszewików. Wówczas
1 szwadron 7 pułku ułanów rozbroił ten oddział i uwolnił pojmanych.
S. Bereza został zamordowany przez Niemców 11 listopada 1939 r. podczas egzekucji grupy
gdyńskiej inteligencji w lasach piaśnickich koło Wejherowa. Jego symboliczny grób znajduje się
na cmentarzu ewangelicko-augsburskim w Warszawie.
Był dwukrotnie żonaty. Z pierwszego małżeństwa z Lidią Bolin (1897-1963) miał syna
Andrzeja (ur. 31 III 1918 r. w Moskwie). Drugą żoną była Natalia Ludwika Bobrowska (ślub 26 II
1922 r.), prawdopodobnie była lekarzem. Po śmierci S. Berezy jego syn Andrzej został
przysposobiony przez drugiego męża matki i nosił podwójne nazwisko Bereza-Jarociński, był polskim
dyplomatą w Norwegii, autorem książek pt. Królestwo Norwegii i Zarys dziejów Norwegii.
Łoza S., Czy wiesz kto to jest?, Warszawa 1938 s.36; Krassowski J., Stefan Henryk Bereza [w:] Kompozytorzy
polscy 1918-2000. Pod redakcją M. Podhajskiego, t. II., Gdańsk-Warszawa 2005 s. 89-90; Więch-Tchórzewska
W., Biogramy wybitnych siedlczan Bereza Stefan Henryk [w:] Siedlce 1448-2007. Pod redakcją E. Kospath-
Pawłowskiego, Siedlce 2007 s. 735; Księga pamiątkowa Siedlczan 1844-1905, Warszawa 1927 s. 16, 27, 496;
Spis adwokatów na obszarze Rzeczypospolitej Polskiej sporządzony według stanu z dnia 1 lipca 1933 r., Dziennik
Urzędowy Ministerstwa Sprawiedliwości, 1933 nr 16 s. 343, 1937 nr 1 s.10; Szczypiorski K., Zarys dziejów
7 Pułku Ułanów Lubelskich im. gen. Kazimierza Sosnkowskiego, Rocznik Mińsko-Mazowiecki,1994 nr 2 s. 54;
Archiwum Państwowe w Siedlcach, Akta Stanu Cywilnego parafii rzymsko-katolickiej w Siedlcach, sygn. 95, Akt
urodzenia Stefana Henryka Berezy 1888 nr 138 s.69; Wybitni Obywatele Gdyni pozbawieni życia w wyniku
działań wojennych i polityki eksterminacyjnej okupantów w okresie II Wojny Światowej. Nasze Matki, Nasi
Ojcowie. Gdynia, wrzesień 2014 - www.2wojna.gdynia.pl; Informacje wnuka Bogdana Berezy w posiadaniu
autora; Fotografia ze zbiorów Stefanii Egierszdorff.
Witold OKNIŃSKI
328 | P a g e
Dąbrowski Stanisław (1947-2014), sędzia, pierwszy prezes Sądu Najwyższego.
Urodził się 12 kwietnia 1947 r. w Sokołowie Podlaskim. Był synem Tadeusza i Anny
z Tenderendów. Ojciec Stanisława był sędzią a matka nauczycielką. Naukę w szkole średniej
rozpoczął w 1961 r. Oprócz nauki sporo czasu poświęcał pracy w samorządzie szkolnym
i w organizacji Związku Młodzieży Wiejskiej (ZMW) będąc początkowo przewodniczącym Koła
Klasowego, następnie od lutego 1963 r. przewodniczącym Zarządu Szkolnego, a od lutego 1965 r.
wiceprzewodniczącym. Na terenie szkoły jego działalność polegała na pomocy słabszym uczniom,
a poza szkołą na współpracy z Kołem ZMW w Sabniach. Organizował w szkole życie kulturalno-
rozrywkowe, reprezentował ją w wojewódzkich eliminacjach VI Olimpiady Wiedzy o Polsce i Świecie
Współczesnym.
Wybór prawa jako studiów wyższych uzasadnił swoimi zainteresowaniami, do których
zaliczył: historię, geografię i wiadomości o Polsce. Praktyki studenckie odbył w Prezydium Rady
Narodowej m. st. Warszawy, w 1968 r. w Wydziale Organizacyjno-Prawnym, a w 1969 r. w Referacie
Uprawnień Osobowych Wydziału Przemysłu i Usług. S. Dąbrowski przygotował pracę magisterską
pt. Planowanie i kontrola funduszu płac w jednostkach gospodarki uspołecznionej, opracowywaną
na seminarium prawa finansowego w roku akademickim 1968/1969 pod kierunkiem doc. dr. Jerzego
Harasimowicza. Podczas studiów brał aktywny udział w pracach organizacji młodzieżowych m.in.
ZMW, gdzie był początkowo przewodniczącym zarządu wydziałowego, a w grudniu 1968 r. został
przewodniczącym Uczelnianej Komisji Rewizyjnej ZMW, od kwietnia 1968 r. zaś
wiceprzewodniczącym Zarządu Wydziałowego.
Wkrótce po uzyskaniu dyplomu złożył podanie do prezesa Sądu Wojewódzkiego (SW)
dla województwa warszawskiego w Warszawie o mianowanie na stanowisko aplikanta sądowego.
Pracę na tym stanowisku rozpoczął 1 września 1970 r. w Sądzie Powiatowym (SP) w Siedlcach
w Wydziale Cywilnym pod patronatem sędziego Hanny Troszkiewicz. Następnie został przydzielony
do Wydziału III Cywilnego Rewizyjnego SW dla województwa warszawskiego, jego patronem został
sędzia Jan Szachułowicz – przewodniczący Wydziału. W lipcu 1971 r. powrócił do SP w Siedlcach
i przez 2 miesiące aplikował w tamtejszym Wydziale Karnym. Od września 1971 r. został skierowany
do Wydziału V Karnego Rewizyjnego SW i przydzielony do sędziego Teodozego Witorskiego,
a od 1 listopada 1971 r. na 2 tygodnie do Wydziału IV Karnego do sędziego Mariana Moszczyńskiego.
Kolejne 2 tygodnie praktykował w Wydziale VI Penitencjarnym i Nadzoru nad Wykonaniem Orzeczeń
Sądowych. W grudniu 1971 r. rozpoczął aplikację w Wydziale dla Nieletnich SP w Siedlcach
pod patronatem sędziego Janiny Wysockiej.
Od marca 1972 r. aplikował w Wydziale II Karnym SP w Siedlcach pod patronatem sędziego
Zygmunta Szczechowskiego. W czerwcu 1972 r. został skierowany do Państwowego Biura
Notarialnego w Siedlcach. Egzamin sędziowski z wynikiem ogólnym bardzo dobrym zdał we wrześniu
329 | P a g e
1972 r. Dnia 15 września 1972 r. prezes SW wystąpił z wnioskiem o mianowanie go asesorem.
Nominację otrzymał 3 października 1972 r. w okręgu SW dla województwa warszawskiego
w Warszawie, jednocześnie minister sprawiedliwości powierzył mu pełnienie czynności sędziowskich
na 2 lata. Ślubowanie, jako asesor, przed prezesem Józefem Mikosem, w obecności sędziego Jana
Semeniuka, złożył 9 października 1972 r. Z tą datą został przydzielony do pełnienia czynności
sędziowskich w SP w Siedlcach. Urzędowanie objął 10 października 1972 r., orzekał w Wydziale
Cywilnym w sprawach spornych i nieprocesowych, z wyjątkiem spraw rozwodowych, o mniejszym
ciężarze gatunkowym. Już w pierwszym okresie samodzielnej pracy zasłużył na pozytywną ocenę,
„(…) rozprawy prowadzi kulturalnie, jego orzeczenia nie nasuwają zastrzeżeń, są redagowane
w sposób właściwy i świadczą o znajomości orzecznictwa Sądu Najwyższego”.
Po pięciu miesiącach pracy w SP w Siedlcach został odwołany i przydzielony do pełnienia
czynności sędziowskich w SP w Węgrowie, orzekanie rozpoczął 1 marca 1973 r. W czerwcu 1973 r.
na podstawie delegacji orzekał w Wydziale VII Karnym Rewizyjnym SW dla woj. warszawskiego,
któremu przewodniczył wówczas sędzia Józef Pasiak, a we wrześniu 1973 r. na tej samej zasadzie
w Wydziale III Cywilnym Rewizyjnym SW. Wniosek o powołanie na stanowisko sędziego SP
w Sokołowie Podlaskim został sporządzony 24 maja 1974 r. Zanim doszło do uwzględnienia wniosku,
minister sprawiedliwości decyzją z 2 października 1974 r. powierzył mu pełnienie czynności
sędziowskich na dalsze 6 miesięcy z wyłączeniem spraw rozwodowych. Pod koniec września 1974 r.
prezes SW odwołał przydział S. Dąbrowskiego do SP w Węgrowie i z dniem 1 października 1974 r.
przydzielił go do SP w Sokołowie Podlaskim. Sędzią SP w Węgrowie został na podstawie uchwały
Rady Państwa z 14 listopada 1974 r., ale pierwsze orzeczenia jako sędzia wydał w SP w Sokołowie
Podlaskim, do którego został delegowany przez prezesa SW na okres od 15 listopada do 15 grudnia
1974 r. Delegację tę następnie przedłużono do 31 marca 1975 r.
W lipcu 1975 r. prezes SP złożył wniosek o awans dla sędziego polegający na przyznaniu
V grupy uposażenia. W uzasadnieniu wniosku wskazano, że z chwilą utworzenia Wydziału
dla Nieletnich jest przewidziany na stanowisko przewodniczącego tegoż Wydziału. W styczniu 1976 r.
Jan Gębura – ówczesny prezes SW w Siedlcach z tymczasową siedzibą w Mińsku Mazowieckim
uzgodnił z dr. Władysławem Patulskim – dyrektorem Departamentu Spraw Nieletnich Ministerstwa
Sprawiedliwości kandydaturę sędziego S. Dąbrowskiego na stanowisko przewodniczącego Wydziału
dla Nieletnich Sądu Rejonowego (SR) w Węgrowie. Skutkowało to powołaniem na wymienione
stanowisko od 1 stycznia 1976 r. Jako sędzia SR orzekał w SW na podstawie jednodniowych lub
dwutygodniowych delegacji (18 i 25 sierpnia 1977 r. oraz od 1 do 15 IX 1977 r.), a następnie
od 1 marca do 31 sierpnia 1978 r. został delegowany do zastępczego pełnienia obowiązków sędziego
SW w Siedlcach z prawem przewodniczenia w sprawach rozpoznawanych przez ten Sąd w pierwszej
instancji w składzie jednego sędziego i 2 ławników. Orzekał w Wydziale Cywilnym.
Jako sędzia SR w 1977 r. miał wyznaczonych na posiedzenie 447 spraw, załatwił 389
tj. 87 procent. Sporządził 62 uzasadnienia, od jego orzeczeń złożono 16 środków odwoławczych,
11 rewizji oddalono, w 3 sprawach orzeczenia zmieniono, a w 2 uchylono do ponownego rozpoznania.
We wrześniu 1978 r. prezes Jan Gębura uzgodnił z kierownikiem Wydziału Administracyjnego KW
PZPR tow. Czesławem Kornilukiem kandydaturę S. Dąbrowskiego na stanowisko sędziego SW.
We wniosku sporządzonym 15 września 1978 r. jest wzmianka o przynależności kandydata
do Stronnictwa Demokratycznego. Analizę dotychczasowego orzecznictwa sędziego Dąbrowskiego
przeprowadzili sędziowie: Irena Kubisa i Elżbieta Witewska.
W 1979 r. kontynuował orzekanie w Wydziale Cywilnym SW w Siedlcach na podstawie
delegacji przedłużonej pierwotnie do 31 stycznia, a następnie do 30 czerwca 1979 r. Uchwałą Rady
Państwa z 15 lutego 1979 r. został powołany na stanowisko sędziego SW w Siedlcach z tymczasową
siedzibą w Mińsku Mazowieckim, gdzie był sędzią „liniowym” orzekającym w pełnym wymiarze
etatu.
Pomimo obciążenia zawodowego i obowiązków rodzinnych zaangażował się w działalność
NSZZ „Solidarność”, został przewodniczącym NSZZ „Solidarność” pracowników Okręgu SW
w Siedlcach i członkiem Krajowej Komisji Koordynacyjnej Pracowników Wymiaru Sprawiedliwości.
Działał też w Klubie Inteligencji Katolickiej, był prezesem tej organizacji w Siedlcach. Zrezygnował
330 | P a g e
natomiast w 1981 r. z przynależności do Stronnictwa Demokratycznego. Po wprowadzeniu w Polsce
stanu wojennego nie wystąpił z NSZZ „Solidarność”, rozmowę na ten temat skwitował
oświadczeniem, że podjęcie takiej decyzji spowodowałoby utratę jego własnej godności. Fakt ten
odnotowano w dokumentacji z przeglądu kadrowego przeprowadzonego w Sądzie w kwietniu 1985 r.
wraz z uwagą, że „nie stwierdzono przypadków by dalej oficjalnie prowadził działalność sprzeczną
z zasadami ustroju PRL”. Stwierdzono jednakże, iż swoją postawą i zachowaniem daje niejednokrotnie
wyraz temu, że na aktualną rzeczywistość ma „swoje” odmienne zdanie. Przegląd kadrowy zakończył
się wnioskiem o pozostawieniu S. Dąbrowskiego na zajmowanym stanowisku sędziego.
Wiosną 1989 r. Komitet Obywatelski w Siedlcach wysunął kandydaturę S. Dąbrowskiego
do Sejmu z okręgu Garwolin, został wybrany posłem na Sejm X Kadencji w latach 1989-1991. Działał
w Komisji Sprawiedliwości i Komisji Spraw Ustawodawczych.
Sędzią Sądu Najwyższego został od 1 lipca 1990 r. Akt powołania na to stanowisko podpisał
ówczesny Prezydent Wojciech Jaruzelski. Orzekał w Izbie Cywilnej. Od kwietnia 1996 r. dodatkowo
sprawował funkcje orzecznicze w Naczelnym Sądzie Lekarskim. Począwszy od 2002 r. był członkiem
Krajowej Rady Sądownictwa, a w latach 2006-2010 przewodniczył tej Radzie. W związku z upływem
kadencji I Prezesa SN prof. dr. hab. Lecha Gardockiego został zgłoszony jako kandydat
i w głosowaniu indykacyjnym otrzymał 47 głosów.
Postanowieniem Prezydenta RP Bronisława Komorowskiego z 13 października 2010 r. został
powołany na stanowisko Pierwszego Prezesa Sądu Najwyższego na sześcioletnią kadencję. Objął
urząd 19 października 2010 r. i sprawował go do 9 stycznia 2014 r. tj. do dnia śmierci.
Postanowieniem z dnia 14 stycznia 2014 r. Prezydent RP Bronisław Komorowski odznaczył
pośmiertnie S. Dąbrowskiego Krzyżem Komandorskim Orderu Odrodzenia Polski za wybitne zasługi
dla wymiaru sprawiedliwości i przemian demokratycznych w Polsce oraz za osiągnięcia
w kształtowaniu zasad demokratycznego państwa prawa. Tego samego dnia Krajowa Rada
Sądownictwa w dowód uznania za wybitne zasługi w kształtowaniu polskiego wymiaru
sprawiedliwości postanowiła odznaczyć pośmiertnie S. Dąbrowskiego medalem „Zasłużony
dla Wymiaru Sprawiedliwości – Bene Merentibus Iustitiae”. Został pochowany na komunalnych
Powązkach w Warszawie.
Dnia 18 kwietnia 1971 r. zawarł związek małżeński z Teresą Zawadzką, lekarką.
Małżonkowie mieli 3 córki: Krystynę, Martę i Nel, które kontynuują zawodowe tradycje rodziców –
Krystyna ojca, a Nel i Marta – matki.
W rocznicę śmierci sędziego Dąbrowskiego z inicjatywy Sokołowskiego Towarzystwa
Społeczno – Kulturalnego 9 I 2015 r. odbyły się uroczystości związane z nadaniem jego imienia
pracowni wiedzy o społeczeństwie i przedsiębiorczości w I LO im Marii Curie – Skłodowskiej
w Sokołowie Podlaskim. Pamiątkową tablicę odsłoniły Teresa Dąbrowska – żona zmarłego sędziego
oraz Teresa Flemming – Kulesza – prezes Izby Pracy. Następnie w sokołowskiej konkatedrze zostało
odprawione nabożeństwo w intencji zmarłego, a po nim ceremonia nadania rondu u zbiegu ulic
Księdza Bosko i Armii Krajowej imienia sędziego Stanisława Dąbrowskiego. Ostatnim punktem
w programie uroczystości była promocja książki Stanisław Dąbrowski. Varia- zawierającej
wspomnienia, zdjęcia i unikalne dokumenty.
„Kwartalnik Krajowej Rady Sądownictwa” 2014 nr 1 (22), s.5-47; Niepiekło M., Z ojca na syna [w:]
Na życiowych szlakach, Sokołów Podlaski 2009 s. 41-49; Stanisław Dąbrowski. Varia, pod red. T. Dąbrowskiej,
Sokołów Podlaski 2014, Archiwum Uniwersytetu Warszawskiego, sygn. 63187, Akta osobowe studenta
Stanisława Dąbrowskiego; Sąd Najwyższy w Warszawie, Akta osobowe Stanisława Dąbrowskiego;
http://www.wiescisokolowskie.pl/pamieci-sedziego-stanislawa-dabrowskiego, W. Okniński, Pierwsza rocznica
śmieci S. Dąbrowskiego, pierwszego prezesa Sądu Najwyższego (2010-2014), przewodniczącego Krajowej Rady
Sądowniczej (2006 – 2010) „Kwartalnik Krajowej Rady Sądownictwa” nr 2 (27) 2015, s. 48; Fotografia
ze zbiorów rodzinny Dąbrowskich.
Witold OKNIŃSKI
331 | P a g e
Kuczyński Aleksander h. Ślepowron (1803-1858), hodowca koni, właściciel stadniny koni
w Korczewie na Podlasiu.
Aleksander Józef Michał Kuczyński urodził się w 1803 r., syn Feliksa i jego drugiej żony
Józefy z Butlerów. Młody Aleksander nie uczęszczał do szkół, wychowywała go głównie matka.
Odziedziczył po niej zamiłowanie do polowań.
Aleksander otrzymał po ojcu: dobra miedzeńskie (pow. węgrowski), kurczyckie
i worotniewskie na Wołyniu, Zyple na Suwalszczyźnie oraz główną siedzibę Kuczyńskich - Korczew
na Podlasiu. Był bardzo dobrym i zapobiegliwym gospodarzem dążącym do modernizacji swoich dóbr.
Część z nich oczynszował. Największą pasją Aleksandra Kuczyńskiego była hodowla koni
wyścigowych oraz wierzchowych. Założył i prowadził w Korczewie stadninę koni czystej krwi
arabskiej. Uczestniczył w organizowaniu Towarzystwa Wyścigów Konnych w Warszawie,
od 1843 roku przez szereg lat jego prezes.
Brał udział w powstaniu listopadowym. Był organizatorem i oficerem gwardii ruchomej
w województwie podlaskim oraz adiutantem przy sztabie generała Józefa Chłopickiego. Własnym
nakładem wystawił oddział 60 strzelców.
Potrafił się odnaleźć w nowej popowstaniowej rzeczywistości. Został także wybrany marszałkiem
gubernialnym szlachty. Pełnił funkcję Radcy Stanu. Od cara Aleksandra II otrzymał tytuł szambelana
oraz Order Św. Anny.
Dnia 29 IX 1834 r. poślubił niezbyt majętną pannę Joannę z Wulfersów ( jest ona znana
za sprawą korespondencji z Cyprianem Kamilem Norwidem, dla niej poeta napisał utwór Do Pani
na Korczewie). Z małżeństwa tego urodziły się trzy córki: Ludwika (zamężna z hr. Tadeuszem
Ostrowskim), Józefa ( zamężna z Adamem Męcińskim) i Cecylia.
A. Kuczyński zmarł 20 V 1858 r. w Warszawie.
Kierek A., Kuczyńska z Wulfersów Joanna, Polski Słownik Biograficzny, Wrocław 1971, T. XVI; Boniecki A.,
Herbarz polski, T. 13, Warszawa 1909, s. 119; Ostrowska R., Mój Dom, Siedlce 1998; Wężyk W., Kronika
rodzinna, Warszawa 1987; „Wiadomości” 1965 nr 16/17 s. 5; „Niedziela Podlaska” 1997 nr 33 s. II; „Tygodnik
Siedlecki” 2012 nr 33 s. 14-15; Archiwum Diecezjalne w Drohiczynie: Akta parafii Knychówek, sygn. I/D/7,
Księga zmarłych parafii Knychówek z l. 1857-1868, sygn. I/M/6, Księga małżeństw parafii Knychówek 1827-
1866; Fotografia ze zbiorów Biblioteki Narodowej w Warszawie.
Anna LEŚNICZUK
332 | P a g e
Kuczyński Feliks h. Ślepowron (1765-1814), cześnik podlaski.
Feliks Kuczyński urodził się w 1765 r. w Radziwiłłowie na Wołyniu, był synem Leona
Macieja i Magdaleny z Kossakowskich. W 1788 r. w ramach rodzinnych działów otrzymał majątki
Korczew i Oserdów. Pełnił kolejno urzędy: skarbnika drohickiego (1789), miecznika podlaskiego
(1790) i cześnika podlaskiego (1794). W 1789 r. wybrano go na deputata do Trybunału.
W 1792 r. przystąpił do konfederacji targowickiej oraz zawiązał konfederację drohicką. Był to
jednak krótkotrwały epizod, ponieważ już w 1794 r. wziął udział w powstaniu kościuszkowskim.
Przez zjazd obywateli ziemi drohickiej w Drohiczynie został wysłany w charakterze delegata
do Tadeusza Kościuszki. Następnie wybrano F. Kuczyńskiego na członka Komisji Porządkowej
Drohickiej. Pełnił w niej funkcję pełnomocnika do Rady Najwyższej Narodowej. Organizował obronę
powierzonego mu odcinka Bugu od Grannego do Mielnika. Pod swoimi rozkazami zgromadził blisko
7000 powstańców. Sporządzał także raporty informujące o ruchach wojsk nieprzyjacielskich,
ich liczebności i uzbrojeniu. Jego raporty były bardzo wnikliwie analizowane przez Radę Najwyższą
Narodową. W czasie przemarszu wojsk generała Suworowa w kierunku Warszawy
Feliks najprawdopodobniej opuścił Korczew i udał się do stolicy. Przechodzące przez Korczew wojska
rosyjskie zdewastowały jego majątek.
Po trzecim rozbiorze Korczew i Oserdów znalazły się w zaborze austriackim. W 1804 r.
F. Kuczyński legitymował się ze szlachectwa w Galicji Zachodniej.
Był dwukrotnie żonaty. Z pierwszą żoną Alojzą hr. Jabłonowską miał dwoje dzieci: Leona
Rocha (ur. 1793 r., zmarł mając jeden miesiąc) oraz Tadeę Różę ( ur. 1794 r., żyła jedynie siedem
godzin). Alojza Kuczyńska zmarła 8 marca 1795 r. w wieku 20 lat. Drugą żoną była Józefa
z Butlerów, starościanka preńska, pochodziła z arystokratycznej, katolickiej rodziny irlandzkiej
Ormonde - Butlerów, która wyemigrowała z Irlandii z powodu prześladowań religijnych. Z tego
drugiego małżeństwa na świat przyszły dzieci: Felicjanna Konstancja (1805-1815), Józefa Kornelia
(1807-1877) małżonka Franciszka Katerli - majora wojsk polskich, Aleksander Józef Michał (1803-
1858).
F. Kuczyński zmarł 28 II 1814 r., został pochowany w podziemiach kościoła parafialnego
w Knychówku.
Zahorski A., Kuczyński Feliks, Polski Słownik Biograficzny, Wrocław 1971, T. XVI. Autor błędnie datuje
narodziny F. Kuczyńskiego na około 1750 r. Wpis z księgi zmarłych parafii Knychówek podaje, że w chwili
śmierci F. Kuczyński miał 49 lat . Z tego wynika, że urodził się on w 1765 r. Datę tą potwierdza również akt
chrztu mówiący, że odbył się on 21 maja 1765 r.; Boniecki A., Herbarz polski, T. 13, Warszawa 1909 s. 118-119;
Wężyk W., Kronika rodzinna, Warszawa 1987; Ostrowska R., Mój Dom, Siedlce 1998; „Niedziela Podlaska”
1997 nr 32 s. III; „Rocznik Lubelskiego Towarzystwa Genealogicznego” T. III, 2011, s. 59-97; „Tygodnik
Siedlecki” 2012 nr 33 s. 14-15; Archiwum Diecezjalne w Drohiczynie: Akta parafii Knychówek, sygn. I/B/4,
Księga chrztów parafii Knychówek z lat 1780-1797, sygn. I/D/1, Księga zgonów parafii Knychówek z lat 1759-
1797, sygn. I/D/4, Księga zmarłych parafii Knychówek 1811-1825; Kopia aktu chrztu F. Kuczyńskiego
w posiadaniu autorki.
Anna LEŚNICZUK
333 | P a g e
Kuczyński Leon Maciej (1716-1777), podkomorzy drohicki.
Leon Maciej Kuczyński urodził się 16 II 1716 r. jako najmłodszy syn Wiktoryna, kasztelana
podlaskiego, i Anieli z Chądzyńskich. Został ochrzczony 25 II 1716 r. w kościele w Sterdyni. Odebrał
staranne wykształcenie w Akademii Krakowskiej oraz za granicą. Po ojcu otrzymał Korczew,
Woźniki, Kuczyn, Gródek nad Nurcem, kilka wiosek w parafii Pietków w ziemi bielskiej i dwór
w Drohiczynie.
Od 1739 r. pełnił urząd stolnika mielnickiego. W latach 40-tych XVIII w. związał się
ze stronnictwem hetmana polnego koronnego Jana Klemensa Branickiego. L. M. Kuczyński miał
przeprowadzać i zrywać sejmiki poselskie i deputackie. Ponadto zabiegał o interesy swojego
pryncypała w trybunałach. W latach 1744 i 1748 posłował na sejm. Opowiadał się za aukcją wojska,
zniesieniem pogłównego, wprowadzeniem cła generalnego oraz podniesieniem pogłównego
żydowskiego. W 1746 r. został mianowany przez J. K. Branickiego na stopień pułkownika.
Ekonomiczne usamodzielnienie się pozwoliło mu w latach 50-tych XVIII wieku
na niezależność. Ostatecznie zerwał ze stronnictwem J. K. Branickiego i zbliżył się do „Familii”
Czartoryskich. Został w 1755 r. deputatem na Trybunał Lubelski. Na sejmie konwokacyjnym w 1764
r. posłował z ziemi mielnickiej. W okresie bezkrólewia wchodził w skład Rady przy prymasie,
był także członkiem deputacji do pertraktacji z dworem habsburskim. Brał udział w sejmie
elekcyjnym. W imieniu województwa podlaskiego zatwierdził wybór Stanisława Poniatowskiego
na króla. Za te zasługi poczynione dla stronnictwa Czartoryskich otrzymał w 1765 r. urząd
podkomorzego drohickiego.
W 1768 r. był jednym z organizatorów konfederacji barskiej na Podlasiu, gdzie wzniecił
rozruchy. Zagarnął J. K. Branickiemu kilkudziesięciu ludzi z milicji nadwornej, kilka armat oraz sporo
innej broni. Wystąpienie to jednak wkrótce upadło. Traktował je jako walkę o niepodległość i dlatego
wystąpił przeciw królowi. W kolejnych latach wspierał konfederatów. Naraził się za to na częste
najazdy wojsk rosyjskich oraz wysokie egzekucje ze swoich majątków.
L.M. Kuczyński na stałe mieszkał w Korczewie. Podobnie jak ojciec był dobrym gospodarzem.
Z czasem jego majątki zaczęły przynosić spore dochody. Spławiał do Gdańska zboże oraz potaż.
Ponadto prowadził intensywną gospodarkę rybną. Pod koniec życia podkomorzy drohicki cieszył się
na Podlasiu dużym autorytetem. O jego poparcie i względy zabiegali: Czartoryscy, Potoccy
i Ossolińscy. Od współczesnych zyskał ironiczny przydomek „Królik podlaski”, dlatego że był osobą
334 | P a g e
nieco mniejszego formatu niż ojciec, którego nazywano „Królem Podlasia”. W odróżnieniu od rodzica
Leon przez dłuższy czas nie miał możliwości i środków do prowadzenia własnej polityki.
Poślubił Magdalenę Kossakowską, chorążankę owrucką. Wniosła mu ona jako wiano dobra
kurczyckie i worotniewskie na Wołyniu. Z małżeństwa tego na świat przyszły dwie córki: Wiktoria
Szydłowska, starościna mielnicka i Konstancja Ciecierska, stolnikowa drohicka oraz trzej synowie:
Feliks (ok. 1750-1814), Dominik (1760-1819) i Antoni.
L. M. Kuczyński zmarł 17 II 1777 r. w Korczewie. Został pochowany w podziemiach kościoła
reformatów w Węgrowie. Po jego śmierci wdowa przeniosła się do swoich dóbr dziedzicznych
na Wołyniu.
Szczygielski W., Kuczyński Leon Michał, Polski Słownik Biograficzny, Wrocław 1971, T. XVI - autor biogramu
jako drugie imię podaje Michał. Akt chrztu oraz zapiski w pamiętniku jego ojca Wiktoryna mówią,
że drugie imię jakie mu nadano to Maciej; jako miejsce ostatniego spoczynku autor wskazał podziemia kościoła
parafialnego w Knychówku. Przeczy temu akt zgonu Leona Kuczyńskiego. Jako miejsce pochówku wskazano
w nim Węgrów. Zob. Czumaj Z., Podziemia kościoła poreformackiego w Węgrowie jako historyczna nekropolia
pogranicza Mazowsza i Podlasia [w:] Rocznik Liwski, T. IV, Liw-Siedlce 2010 s. 120; Boniecki A., Herbarz
polski, T. 13, Warszawa 1909 s. 118; Kuczyński W., Pamiętnik 1668-1737, Białystok 1999; Matuszewicz M.,
Diariusz życia mego, t. 1-2, Warszawa 1986; „Niedziela Podlaska”, 1997 nr 32 s. III; „Tygodnik Siedlecki”, 2001
nr 39 s.22; 2012 nr 33 s. 14-15; „Rocznik Liwski”, T. IV, 2010 s. 107-122; „Rocznik Lubelskiego Towarzystwa
Genealogicznego”, T. III, 2011 s. 59-97; Archiwum Diecezjalne w Drohiczynie, Akta parafii Knychówek, sygn.
I/D/1, Księga zgonów parafii Knychówek z lat 1759-1797; Fotografia ze zbiorów Muzeum w Piotrkowie
Trybunalskim.
Anna LEŚNICZUK
335 | P a g e
Kuczyński Wiktoryn h. Ślepowron (1667-1737), kasztelan podlaski.
Wiktoryn Kuczyński urodził się w 1667 r. jako syn Walentego sędziego grodzkiego
drohickiego oraz Joanny z Niemirów. Edukację rozpoczął w kolegium jezuickim w Drohiczynie,
następnie kształcił się w Łomży, Reszlu, Braniewie i Krakowie. Po zakończeniu nauki w 1687 r. dzięki
protekcji Karola Stanisława Radziwiłła został susceptantem grodzkim drohickim oraz instygatorem
Trybunału w Piotrkowie. W 1691 r. pełnił już funkcję sędziego deputata skarbowego drohickiego,
a w 1692 r. otrzymał urząd łowczego mielnickiego. Aktywnie działał na sejmiku przed
konwokacyjnym drohickim, opowiedział się za elekcją Augusta II. Już w trakcie wojny północnej
poparł jego kontrkandydata Stanisława Leszczyńskiego, którego gościł u siebie w Klukowie w 1708 r.
Był to jedynie krótki epizod, gdyż już w 1710 r. podpisał się pod aktem generalnej konfederacji
sandomierskiej, stając po stronie Augusta II. Był to początek szybkiego awansu Wiktoryna
w hierarchii urzędniczej. Piastował kolejno urzędy: podstolego mielnickiego, sędziego grodzkiego
drohickiego, chorążego mielnickiego, kasztelana podlaskiego. W 1730 r. posłował z Podlasia na sejm
grodzieński. W okresie bezkrólewia wraz z synami opowiedział się za kandydaturą na tron
S. Leszczyńskiego.
Każdego roku spławiał do Gdańska własnymi statkami zboże oraz dębinę. Dla uzyskania
lepszych cen często dzierżawił spichlerze w Gdańsku, gdzie magazynował płody rolne w oczekiwaniu
na lepszą cenę. Przyczyniło się do zgromadzenia znacznego majątku. Po ojcu Wiktoryn odziedziczył
dobra: Kluków, Trojanów, Trojanówek, Kapłanie, Drażniewo z Wólką, część Łuniewa, Hruszniew,
Górki, część Talatycz, Mężenino, Stokowisko i Kostry. Na początku XVIII w. skupywał majątki takie
jak: Sterdyń, Korczew, Krześlin, Glinnik, Łysomice, Kalinówka. Poza tym posiadał liczne zastawy
i dzierżawy. Po 1712 r. osiadł w nadbużańskim Korczewie, który uczynił głównym ośrodkiem swoich
dóbr.
Działalność W. Kuczyńskiego uczyniła go jednym z najbogatszych i wpływowych właścicieli
ziemskich na Podlasiu. Zyskał przydomek „Król Podlasia”. Przez całe swoje życie prowadził zapiski
o charakterze pamiętnika. Zawarł w nich informacje na tematy gospodarcze, polityczne i rodzinne.
W latach 1734-1736 wystawił w Korczewie pałac autorstwa nadwornego architekta
Radziwiłłów Konceni Boni. Razem z małżonką był autorem licznych fundacji na Podlasiu: kościoła
i klasztoru benedyktynek w Drohiczynie, ceglanej posadzki kościoła w Ostrożanach, ołtarza głównego
kościoła w Knychówku, ołtarza głównego oraz marmurowej posadzki i organów w kościele jezuickim
336 | P a g e
w Drohiczynie. Wraz z Markiem Antonim Butlerem ufundował kościół i klasztor dominikanów
w Krześlinie.
W 1698 r. Wiktoryn poślubił Anielę z Chądzyńskich (zm.1741), podstolankę drohicką. Mieli
oni dwie córki: Mariannę Zalewską (ur.1709), kasztelanową wiską, 2. v. generałową Kamińską
i Barbarę Brzezińską (ur.1711), chorążynę nurską oraz pięciu synów: Jana (1701-1774),
podkomorzego mielnickiego, Szczepana (1704-1773), rektora kolegium jezuickiego w Drohiczynie,
Mikołaja (1703-1755), podstolego drohickiego, Kazimierza (1707-1758), podkomorzego bielskiego,
i Leona (1715-1777), podkomorzego drohickiego.
W. Kuczyński zmarł 21 VII 1737 r. w Korczewie, został pochowany u Benedyktynek
w Drohiczynie. Po zamknięciu tego kościoła szczątki doczesne Wiktoryna przeniesiono do kościoła
parafialnego w Knychówku.
Szczygielski W., Kuczyński Wiktoryn, Polski Słownik Biograficzny, Wrocław 1971, T. XVI; Maroszek J.,
Wiktoryn Kuczyński 1668-1737, kasztelan podlaski i jego rola w dziejach regionu [w:] Dzieje Ziemi Łosickiej:
szkice biograficzne, red. I. Indraszczyk, Warszawa-Łosice 2008 s. 33-52; Boniecki A., Herbarz polski, T. 13,
Warszawa 1909 s. 117; Kuczyński W., Pamiętnik 1668-1737, Białystok 1999; „Niedziela Podlaska” 1997 nr 31
s. III; „Białoruskie Zeszyty Historyczne” 1998 z. 9, s.129-133; „Tygodnik Siedlecki” 2001 nr 39 s.22, 2012 nr 33
s. 14-15; „Rocznik Lubelskiego Towarzystwa Genealogicznego” T. III, 2011 s. 59-97; Fotografia z: Kuczyński
W., Pamiętnik 1668-1737, Białystok 1999.
Anna LEŚNICZUK
337 | P a g e
Lalewicz Marian (1876-1944), architekt, reprezentant akademickiego klasycyzmu, profesor
Politechniki Warszawskiej.
Urodził się 21 XI 1876 r. w Wiłkowyszkach niedaleko Mariampola (dzisiaj południowo

zachodnie krańce Litwy). Był synem Stanisława i Walerii z domu Rode i młodszym bratem Jerzego,
późniejszego znanego pianisty. Edukację rozpoczął od gimnazjum w Suwałkach, skąd w 1895 r. udał
się do Petersburga, gdzie podjął studia na Wydziale Architektury w Akademii Sztuk Pięknych.
Ukończył ją w 1901 r. z wyróżnieniem, otrzymał również stypendium, które umożliwiło mu odbycie
podróży do Niemiec, Szwecji, Norwegii, Austrii i Włoch w celu dalszego kształcenia się
oraz zapoznania się z tamtejszymi trendami architektonicznymi. W 1903 r. powrócił do Petersburga
gotowy rozpocząć samodzielną praktykę architektoniczną. Szybko stał się popularnym projektantem,
cenionym przez wiele instytucji – również państwowych. Projektował m.in. dla Banku Syberyjskiego,
Ministerstwa Przemysłu i Handlu oraz dla dużych firm prywatnych jak Dom Handlowy firmy
futrzarskiej Martensa w Petersburgu – projekt realizowany w latach 1911-1912, Budynek
administracyjny Towarzystwa Rosyjsko-Amerykańskiej Manufaktury „Trieugol’nik” w Moskwie
powstał w 1916 r. Natomiast projekt pałacyku M. K. Pokotiłowej w Sankt-Petersburgu został
zrealizowany w 1909 r., a Kinoteatr „Parisiana” w Sankt-Petersburgu powstał w latach 1913-1914.
Od 1903 r. był profesorem w petersburskim Instytucie Inżynierów Komunikacji, a od 1917 r.
wykładał historię sztuki i architektury w Akademii Sztuk Pięknych i Instytucie Archeologicznym.
W Żeńskim Instytucie Politechnicznym prowadził projekty dyplomowe, a w Szkole Zdobniczej
im. barona Stieglitza w Petersburgu podobnie jak na Akademii Sztuk Pięknych wykładał historię
sztuki. W 1915 r. został wybrany prezesem rosyjskiego Stowarzyszenia Architektów Artystów,
natomiast od 1909 r. należał do warszawskiego Towarzystwa Opieki nad Zabytkami będąc
jednocześnie prezesem petersburskiego koła tego Towarzystwa.
Do Polski przyjechał w 1918 r. i rozpoczął pracę jako wykładowca w warszawskiej Szkole
Sztuk Pięknych i na Katolickim Uniwersytecie Lubelskim. W 1920 r. został profesorem
nadzwyczajnym na Wydziale Architektury Politechniki Warszawskiej oraz kierownikiem Katedry
Historii Architektury i Sztuki Starożytnej. W 1925 r. objął stanowisko dziekana Wydziału Architektury
tej uczelni i sprawował je do 1927 r. W latach 1929-1933 wykładał tu rzeźbę. W 1930 r. został
prezesem Wydziału Konserwatorskiego Towarzystwa Opieki nad Zabytkami Przeszłości i brał udział
w rewindykacji polskich dóbr kultury zagarniętych przez carską Rosję. W 1931r. uczestniczył
338 | P a g e
w Międzynarodowym Kongresie Ochrony Zabytków w Atenach. Był członkiem Polskiego Instytutu
Sztuk Pięknych w Krakowie oraz warszawskiego oddziału Stowarzyszenia Architektów Polskich,
a w latach 1935-1938 prorektorem Politechniki Warszawskiej.
M. Lalewicz opublikował kilka artykułów. W 1934 r. ukazał się w miesięczniku
„Architektura i Budownictwo” odczyt pt: Polityka budowlana Warszawy – stolicy państwa, w którym
czytamy m.in.: „(…) Mogłyby i Warszawie powstać takie place jak Place Vendôme w Paryżu lub ulice
o jednym charakterze jak Uffizi we Florencji, czy ulica Teatralna w Petersburgu. Jak powiedziałem
dotychczasowe przeogromne sumy wydano bez chwały dla Warszawy i bez jednolitego programu.
Bo tylko jednolitość mówiłaby potomności o epoce Piłsudskiego, podobnie jak posiadała ją epoka
Sasów lub ta epoka, którą stworzyli ludzie, wyrośli z Komisji Edukacyjnej. Przedstawiam tu Panom
jakby cały świat naszych myśli i uczuć, świat mało rozumiany przez ogół i niedoceniany przez elitę
społeczną. Świat ten w życiu ostatnich lat naszej stolicy przedstawia mi się światem podświadomego
bytowania, więcej nawet - światem chaosu. Czy taki stan godzi się z pojęciem jakie mieć chcielibyśmy
o naszej kulturze?” Profesor Lalewicz dzielił się swoją wiedzą również z uczestnikami różnego
rodzaju zjazdów, konferencji i spotkań. Jednym z pierwszych był IV Zjazd Architektów Rosyjskich
w Petersburgu odbywający się w dniach 17-25 stycznia 1911 r., wygłosił tam referat
O opracowywaniu architektoniczno - estetycznem mostów itp. budowli w miastach. W Polsce jednym
z ważniejszych wykładów był wygłoszony 18 III 1927 r. odczyt O konkursie na plac Saski
w Warszawie. Na I Polskim Kongresie Inżynierów, obradującym w 1937 r. we Lwowie zaprezentował
referat pt. Budownictwo, jako wyraz kultury narodowej. Z kolei 8 VI 1934 r. wystąpił z referatem
podczas wieczoru dyskusyjnego o architekturze francuskiej.
Lalewicz to również autor książek: Hellady – nieopublikowanej, zaginionej pracy o sztuce
starożytnej Grecji. W 1932 r. wydał Sprawozdanie z Międzynarodowej Konferencji zwołanej w roku
1931 w Atenach w sprawie ochrony i konserwacji zabytków sztuki i historii odczytane dn. 18 marca
1932 roku na posiedzeniu Polskiej Komisji Międzynarodowej Współpracy Intelektualnej w Warszawie,
a w 1935 r. natomiast ukazała się Opieka nad zabytkami. Był także autorem Słownika terminów
architektonicznych (w 4 językach).
Oprócz pracy na uczelni Lalewicz w Polsce restaurował zabytkowe kamienice
oraz projektował domy i wille. W okresie od 1919 r. do 1924 r. kierował pracami konserwatorskimi
pałacu Radziwiłłów (Namiestnikowski) przy ul. Krakowskie Przedmieście dla Rady Ministrów, pałac
Ossolińskich (znany również jako pałac Brühla) przy ul. Wierzbowej na siedzibę Ministerstwa Spraw
Zagranicznych , a dla Ministerstwa Sprawiedliwości pałac Raczyńskich przy ul. Długiej. Restaurował
także pałac Prymasowski przy ul. Senatorskiej na potrzeby Ministerstwa Rolnictwa
i Reform Rolnych. Lalewicz zaprojektował również przebicie ul. Bonifraterskiej przez gmach Sądu
Apelacyjnego – czyli oficynę pałacu Krasińskich. Był gorącym zwolennikiem przywrócenia pałacowi
Staszica, przebudowanego na cerkiew św. Tatiany Rzymianki w latach 90. XIX wieku, jego dawnego
klasycystycznego charakteru, dokonano tego w latach 1924-1926.
Nowe budowle wzniesione w Warszawie według projektu Lalewicza to: w 1925 r. gmach
firmy Ericsson w al. Ujazdowskich; u zbiegu ul. Wileńskiej i Targowej powstał (1927-1928)
kompleks budynków Dyrekcji Okręgowej Kolei Państwowej; gmach Banku Rolnego u zbiegu
ul. Nowogrodzkiej i Pankiewicza obecnie Narodowy Bank Polski (1926-1927). W 1925 r. rozpoczęto
budowę siedziby Państwowego Instytutu Geologicznego. Lalewicz zaprojektował budynki
w charakterystycznym dla siebie stylu akademickiego klasycyzmu, przy czym wnętrza cechował nieco
tajemniczy, bazylikowy czy też klasztorny wystrój. Niektóre detale dekoracyjne wykonano z kamienia
pochodzącego z rozebranego w 1926 r. soboru przy Placu Saskim. Były to różowe granity z wyspy
Kumlinge w archipelagu Wysp Alandzkich, przewiezione do portu Hangö, a następnie
do Warszawy. Budowę pawilonu południowego – „chemicznego”, rozpoczęto w połowie 1925 r.
i zakończono w 1926 r., natomiast gmach główny, którego fundamenty położono już w roku 1923,
do częściowego użytku został oddany w 1930 r. Ze względu na kłopoty finansowe, gmach główny
ukończono dopiero w 1936 roku. Całkowity koszt budowy wyniósł 2 300 000 zł, co w tamtych
czasach stanowiło niebagatelną sumę. Zaprojektował także kamienicę przy ul Mokotowskiej 51/53,
której budowę realizowano w latach 1923-1925, zespół domów mieszkalnych Pocztowej Kasy
339 | P a g e
Oszczędności zlokalizowanych przy ul. Brzozowej , Bugaj i Celnej zbudowanych w latach 1921-1923.
Kolejny dom mieszkalny dla pracowników PKO powstał w latach 1923-1924 przy ul. Ludnej 9.
Projekty Lalewicza były realizowane również poza Warszawą. W Lublinie
architekt zaprojektował budynek Państwowego Banku Rolnego przy ul. Chopina 6. Kolejny to
przebudowa (1921-1922) koszar świętokrzyskich na gmach Katolickiego Uniwersytetu
Lubelskiego przy Alejach Racławickich. Natomiast w latach 1934-1935 prowadził przebudowę
kościoła akademickiego przy ul. Radziszewskiego.
W latach 1920-1926 powstał projekt gmachu, który wykorzystano na siedziby Banku
Polskiego w Kaliszu, Siedlcach, Sosnowcu, Brześciu n. Bugiem, Pińsku, Zamościu, Gdyni, Jaśle
i Tomaszowie. Budowę Banku w Siedlcach ukończono w 1924 r. Przetarg na wykonawstwo robót
budowlanych wygrała firma Martens i Daab z Warszawy. Instalację sanitarną wykonało
przedsiębiorstwo Instalator, również z Warszawy. Budynek według projektu podzielono na cześć
bankową i mieszkalną w oficynach. Część bankowa składała się z sali, w której dokonywano obsługi
klientów przy kabinach kasowych. W tej części znajdowały się również pomieszczenia przeznaczone
na gabinet dyrektora, salę posiedzeń, przedskarbiec i skarbiec główny. Części bankowa zawierała
również pomieszczenia gospodarcze i administracyjne. W oficynach znajdowały się mieszkania
dyrektora oddziału banku i jego zastępcy zlokalizowane odpowiednio od strony ul. Warszawskiej
(ob. Piłsudskiego) i Wojskowej. Na parterze każdej oficyny znajdowały się po dwa mieszkania
dla urzędników niższego szczebla. Kubatura budynków bankowych wynosiła łącznie 11 731 m³,
a koszt jej budowy to 472 906 zł.
Rok 1927 przyniósł kolejny projekt, tym razem była to siedziba koszar Marynarki Wojennej,
a w latach 1935-1939 powstał projekt kościoła garnizonowego w Gdyni.
W stolicy M. Lalewicz mieszkał w jednorodzinnym domu własnego projektu w Kolonii
Profesorskiej przy ul. Górnośląskiej 41, z żoną Marią z d. Radlińską, dwoma żonatymi synami;
starszym Stanisławem i młodszym Witoldem oraz teściową Michaliną Radlińską z Osipowiczów. Syn
Stanisław był łącznościowcem i radiowcem, podczas II wojny światowej służył w wojsku w Anglii,
prawdopodobnie współpracował z wywiadem. Był konstruktorem wynalazków, m.in. jego dziełem był
sygnalizator ułatwiający znalezienie zestrzelonych pilotów oraz wynalazek umożliwiający wysyłanie
sygnałów przez skoczka po wylądowaniu w Polsce. Witold – młodszy syn Lalewicza, podobnie jak
ojciec został architektem. W czasie II wojny światowej wyjechał do Anglii, gdzie został do końca
życia.
Wraz z wybuchem II wojny światowej Lalewicz rozpoczął działalność jako komendant
Pogotowia Technicznego. W początkowym okresie okupacji działał w Stołecznym Komitecie
Samopomocy Społecznej. Prowadził również tajne komplety dla studentów architektury. W 1942 r.
rozpoczął nauczanie na Wydziale Budownictwa Wodnego i Lądowego Państwowej Wyższej Szkole
Technicznej w Warszawie. Jednocześnie przygotowywał do druku czterojęzyczny słownik terminów
używanych w architekturze oraz pracę o sztuce greckiej, obie prace zaginęły w 1944 r.
W 1943 r. Lalewicz wraz z rodziną został wysiedlony przez Niemców na ul. Muranowską 12.
Zginął rozstrzelany przez hitlerowców w czasie Powstania Warszawskiego w drugiej połowie sierpnia
1944 r. podczas masowej egzekucji przy ul. Dzikiej 17. Na Powązkach znajduje się symboliczny grób
architekta kwatera 244, rząd I, miejsce 29. Warszawa uhonorowała Lalewicza nadając jego imię ulicy
na Ursynowie.
W 1925 r. M. Lalewicza odznaczono Krzyżem Komandorskim Orderu Polonia Restituta.
Natomiast w 1932 r. jeden z jego projektów – budynek przy ul. A. Pługa 1 został opatrzony tablicą
z napisem upamiętniającym jego twórcę.
M. Lalewicz był wymieniany jako przedstawiciel modernizmu w architekturze. Jego projekty
cechuje funkcjonalność. Zarówno bryła jak i układ szczegółowo rozplanowanych wnętrz są
dostosowane do wymogów użytkowych. W projektach dominują płaskie dachy, duże okna, pojawiają
się także elementy neobarokowe, czego przykładem jest projekt kościoła akademickiego w Lublinie.
M. Lalewicz jest zaliczany do grupy architektów poszukujących nowych zastosowań dla form
klasycznych – prostych, monumentalnych, tworzonych w duchu akademickiego klasycyzmu; według
340 | P a g e
znawców umiejętnie łączył style klasyczne z nowymi nurtami w architekturze. Był jednym
z najaktywniejszych konserwatorów okresu dwudziestolecia międzywojennego.
Łoza S., Czy wiesz kto to jest?, Warszawa 1983 (reprint) s. 409-410; Łoza S., Architekci i budowniczowie
w Polsce, Warszawa 1954 s. 318; Niemojewski L., Marian Lalewicz, „Roczniki Towarzystwa Naukowego”,
t. XXX (1954) s. 198-213; Zachwatowicz J., Lalewicz Marian, Polski Słownik Biograficzny, t. XVI, Wrocław–
Warszawa–Kraków–Gdańsk 1971 s. 413; Zwoliński A., Marian Lalewicz (1876-1944), Sylwetki profesorów
Politechniki Warszawskiej, Pracownia Historyczna Biblioteki Głównej Politechniki Warszawskiej, Warszawa
1984; Encyklopedia Warszawy, Warszawa 1994, s. 407, 599, 601; Krzyżanowska H., Lalewicz Marian, Polski
słownik biograficzny konserwatorów zabytków, z. 1, Poznań 2000 s. 48; Usakiewicz E., Wspomnienie o prof.
Marianie Lalewiczu, „Kwartalnik Architektury i Urbanistyki” 2005, t. 50, z. 3-4 s. 201-205; Pruszyński J.,
Profesor Marian Lalewicz i Towarzystwo Opieki nad Zabytkami Przeszłości, „Spotkania z Zabytkami” 2006 nr 6
s. 26-31; Żywicki J., Urzędnicy: Architekci, Budowniczowie, Inżynierowie cywilni... Ludzie architektury
i budownictwa w województwie lubelskim oraz guberni lubelskiej w Królestwie Polskim w latach 1815-1915,
Lublin 2010 s. 345; Sowińska D., Lalewicz Marian ( 1876-1944), Słownik Biograficzny Techników Polskich,
T. 24. Pod red. J. Piłatowicza, Warszawa 2013 s. 82-85; IV Zjazd Architektów Rosyjskich, „Architekt” 1911 z. 2 s.
30; O konkursie na plac Saski w Warszawie, „Przegląd Techniczny” 1927 nr 13 s. 305; Dziesięciolecie
działalności budowlanej Banku Polskiego, „Architektura i Budownictwo” 1930 nr 4-5 s. 122-127; Wieczór
dyskusyjny o architekturze francuskiej , „Architektura i Budownictwo” 1934 nr 7 s. 219-220; Lalewicz M.,
Polityka budowlana Warszawy – stolicy państwa, „Architektura i Budownictwo” 1934 nr 5 s. 163; Rocznik
Polskiej Akademii Literatury 1937 s. 263; Piwocki K., Historia ASP w Warszawie 1904-1964, Wrocław–
Warszawa–Kraków 1965 s. 187; Bartoszewicz W., Buda na Powiślu, Warszawa 1966 s. 95; Olszewski A.K.,
Nowa forma w architekturze polskiej 1900-1925, Wrocław–Warszawa–Kraków 1967 s. 176; Gawarecki H.,
Gawdzik C., Ulicami Lublina, Lublin 1976. s. 75; Gawarecki H., Lublin i okolice: przewodnik, Warszawa 1980
s. 123; Lameński L., Życie artystyczne Lublina 1901–2001. Materiały z sesji, 21–22 września 2001, Lublin 2001,
s. 122; Podlasie i Lubelszczyzna. Pod red. A. Dylewskiego, Warszawa 2008 s. 79; Błotnicka-Mazur E., Między
profesją a pasją. Życie i twórczość Bohdana Kelles-Krauzego, Lublin 2010 s. 198; Ługowski P., Bank Polski
w Siedlcach, „Prestiż” 2015 nr 10 (38) s. 24-25; www.biblioteka.teatrnn.pl dostęp z 19 XII 2015; Fotografia
z http://www.twoja-praga.pl/praga/ludzie/1350.html dostęp z 19 XII 2015.
Danuta SOWIŃSKA
341 | P a g e
Modrzewski Franciszek (1832-1904), budowniczy.
Urodził się w Lublinie w 1832 r. w rodzinie Jana i Katarzyny z Lutostańskich. Edukację

rozpoczął w Łukowie, a następnie ukończył gimnazjum w Lublinie. Naukę postanowił kontynuować
w Szkole Sztuk Pięknych w Warszawie, którą ukończył z wyróżnieniem. Karierę zawodową rozpoczął
od stanowiska budowniczego miasta Lublina, po czym kilka lat piastował funkcję budowniczego
powiatu janowskiego. W 1863 r. otrzymał nominację na stanowisko budowniczego kl. II powiatu
zamojskiego. Obowiązki wykonywał tu do 1865 r. W 1867 r. został mianowany budowniczym guberni
siedleckiej i na tym stanowisku pozostał do 1895 r. W Siedlcach w latach 1872-1873 pracował przy
realizacji projektu Juliana Ankiewicza gmachu Dyrekcji Szczegółowej Towarzystwa Kredytowego
Ziemskiego – dzisiejsza Kuria Biskupia.
Pod kierunkiem Modrzewskiego zostało odbudowanych wiele domów, kamienic w Siedlcach
zniszczonych w pożarze w 1874 r., w tym w 1877 r. wieża ratusza siedleckiego. F. Modrzewski
to prawdopodobnie także autor kościoła pod wezwaniem Przemienia Pańskiego w Garwolinie,
w niektórych źródłach autorstwo projektu przypisuje się Józefowi Piusowi Dziekońskiemu.
Modrzewski stworzył projekt wspomnianej świątyni co najmniej pięć lat przed rozpoczęciem tu prac
budowlanych. Nie mógł z racji obowiązków budowniczego gubernialnego osobiście nadzorować
budowy, ta rola przypadła wspomnianemu J. P. Dziekońskiemu. Modrzewski był określany jako
„jeden z najzdolniejszych przedstawicieli świata technicznego na prowincji”.
W 1860 r. F. Modrzewski ożenił się po raz pierwszy z Izabelą z Kobylińskich, ślub odbył się
w Katedrze św. Jana. Z tego małżeństwa urodził się Władysław Zygmunt August Modrzewski
późniejszy sędzia w Sądzie Apelacyjnym w Lublinie. Niedługo po śmierci pierwszej żony w 1866 r.
odbył się kolejny ślub Modrzewskiego, tym razem w Warszawie w parafii Nawiedzenia Najświętszej
Marii Panny z Marią z domu Bobakowską. Z tego związku urodził się 1869 r. w Siedlcach Jan Ignacy
– późniejszy lekarz i parlamentarzysta.
Po odejściu na emeryturę F. Modrzewski wrócił do Lublina, gdzie zmarł 2 IV 1904 r.
Śp. Franciszek Modrzewski, „Kurier Warszawski” 1904 nr 100 s. 2; Łoza S., Słownik architektów i budowniczych
Polaków oraz cudzoziemców w Polsce pracujących, Warszawa 1931 s. 231-232; Waw.[rykiewicz] Edw.[ard],
Kronika bieżąca, Wspomnienia pozgonne śp. Franciszek Modrzewski, „Przegląd Techniczny” 1904 nr 16 s. 214;
Rozkaz do zarządu cywilnego Królestwa Polskiego, „Gazeta Warszawska” 1863 nr 239 s. 1; Hinz J., Szkice
architektoniczne krajowych dzieł sztuki, T. 1, Warszawa 1889 s. 36; Majdowski A., Rzymskokatolickie
budownictwo kultowe w twórczości projektowej Józefa P. Dziekońskiego ( 1844-1927), „Nasza Przeszłość” 1990
(t.68) s. 210; Kto zaprojektował kościół pw. Przemienienia Pańskiego http://garwolin.org/archiwa/2814 dostęp
z 04.10.2015.
Danuta SOWIŃSKA
342 | P a g e
Modrzewski Jan Ignacy (1869-1962), lekarz chirurg, parlamentarzysta.
Urodził się 6 IV 1869 r. w Siedlcach w rodzinie Franciszka Modrzewskiego – budowniczego

guberni siedleckiej i jego drugiej żony Marii z domu Bobakowskiej. Ze strony matki był spokrewniony
z płk. Mikołajem Rougetem – topografem, malarzem, litografem, który przybył do Polski wraz z armią
Napoleona, komendantem Szkoły Aplikacyjnej Artylerii i Inżynierów, powstałej w 1809 r.
Jan miał przyrodniego brata Władysława znanego w Lublinie prawnika. Swoją edukację
rozpoczął w siedleckim gimnazjum męskim, do którego uczęszczał w latach 1880-1888. Był to czas,
w którym Modrzewski aktywnie działał w zakonspirowanych samokształceniowych kołach młodzieży
na Podlasiu. W 1888 r. wstąpił na Wydział Lekarski Uniwersytetu Warszawskiego, który ukończył
otrzymując dyplom lekarza 16 II 1894 r. Podczas studiów w 1892 r. brał czynny udział w akcji
zwalczania cholery w guberni lubelskiej. Po studiach postanowił swoją wiedzę uzupełnić i w tym celu
przez dwa lata studiował w Paryżu i Berlinie. W 1896 r. osiadł w Lublinie. Karierę zawodową
rozpoczął od stanowiska lekarza nadetatowego 7 IX 1900 r. w Szpitalu Żydowskim w Lublinie.
Od 3 X 1909 r. pracował jako młodszy ordynator oddziału chirurgicznego szpitala św. Wincentego
á Paulo w Lublinie znanego pod nazwą Szpitala Szarytek oraz po II wojnie światowej jako II. Klinika
Chirurgiczna.
W latach 1904-1905 Modrzewski znalazł się jako lekarz na froncie wojny rosyjsko-
japońskiej. Od 5 XI 1904 r. został powołany na stanowisko młodszego ordynatora 719. szpitala
polowego, a od 22 I 1905 r. sprawował funkcję młodszego ordynatora szpitala nr 25 w Charbinie
(miasto w północno – wschodnich Chinach Harbin). Podczas I wojny światowej w armii rosyjskiej
od 8 II 1915 r. pełnił funkcję p.o. starszego lekarza pułku lejbgwardii huzarów grodzieńskich. 5 VII
1915 w bitwie pod wsią Tarskie w Galicji został ranny i przewieziony do szpitala w Kamieńcu
Podolskim. 15 IV 1916 został wysłany na Kaukaz i po wyzdrowieniu objął stanowisko ordynatora
szpitala wojskowego w Karsie. Od 22 VII 1917 r. pracował jako starszy ordynator 724. szpitala
polowego na froncie południowo-zachodnim. 9 II 1918 r. został zwolniony ze służby.
Podczas wybuchu rewolucji październikowej zaangażował się w organizowanie Związku
Wojskowych Polaków w Okręgu Zakaukaskim i został jego prezesem. W V 1918 r. dotarł do Lublina
dzięki pomocy Komitetu Polskiego w Kijowie. W XII 1918 r. zgłosił gotowość służby w Wojsku
Polskim, jednak nie został przyjęty. 13 VIII 1920 r. ponownie zgłosił się jako ochotnik do WP,
wówczas skierowano go do służby w I szpitalu epidemicznym oraz III szpitalu okręgowym
343 | P a g e
w Lublinie. Podczas działań wojennych osiągnął stopień majora, lekarza ze starszeństwem, szarżę
otrzymał 1 VI 1919 r. Po zdemobilizowaniu powrócił do Lublina i dawnego stanowiska w Szpitalu
Szarytek. Placówka ta stała się jego miejscem pracy przez cały okres międzywojnia, w 1930 r. objął tu
stanowisko dyrektora. W 1940 r. został aresztowany przez Niemców, wkrótce uwolniony, podjął
wówczas pracę w poradni chirurgicznej. Po masakrze więźniów politycznych na lubelskim zamku
przez ustępujące wojska niemieckie 22 VII 1944 r. Modrzewski zorganizował pomoc lekarską.
Po zakończeniu II wojny światowej ponownie objął na krótko stanowisko dyrektora
w Szpitalu Szarytek. W 1946 r. postanowił zmienić miejsce pracy, zatrudniając się w przychodni
chirurgicznej, gdzie pracował do lipca 1958 r. miał wówczas 89 lat i 64 lata pracy. Pisano o nim
wówczas: „(…) przez 64 lata ofiarnie z oddaniem pracował w służbie zdrowia niosąc chorym ulgę
w cierpieniu”.
W ciągu całej swojej kariery lekarskiej dał się poznać jako praktyk nie stroniący
od nowatorskich metod leczenia. Często podejmował wyzwania jako najważniejsze wymieniane jest
wyłuszczanie gruczołu krokowego metodą Freyera - uczynił to jako pierwszy w Lublinie w 1911 r.,
natomiast pierwszy w kraju w 1922 r. wykonał skomplikowana operację Leriche’a - sympotektomię
okołotętniczą. Doktor Modrzewski był wielbicielem wszelkiego typu nowinek technicznych
związanych z narzędziami chirurgicznymi. W 1908 r. jako pierwszy w Lublinie przedstawił aparat
Roentgena, który osobiście sprowadził z Wiednia i pomagał mechanikowi go montować. Tam jako
jeden z nielicznych wówczas przez trzy miesiące uczył się radiologii pod okiem profesora Guida
Holzknechta. Modrzewski w 1921 r. podjął również próbę skonstruowania własnego aparatu refleks –
radiometr służącego do określania promieni X emitowanych przez lampę Roentgena.
Działalność zawodowa nie była jedyną w życiu J. Modrzewskiego, aktywnie udzielał się jako
członek Lubelskiego Towarzystwa Lekarskiego (LTL). Kilka razy był w jego władzach, pełnił funkcję
bibliotekarza, cztery lata był prezesem. W 1908 r. z ramienia LTL zaangażował się w organizację
Wystawy Higienicznej w Lublinie. W 1932 r. Modrzewskiego zaliczono w poczet członków
honorowych LTL. W 1928 r. jako prezes Lubelskiej Izby Lekarskiej, znalazł się również we władzach
Naczelnej Izby Lekarskiej w Warszawie. J. Modrzewski nie stronił od różnego rodzaju aktywności,
czego dowodem jest podejmowanie prób publicystycznych i członkostwo w komitecie redakcyjnym
„Medycyny Społecznej i Klinicznej”.
Brał również czynny udział w zorganizowaniu Muzeum Lubelskiego, do którego przekazał
eksponaty sztuki wschodniej, przywiezione z wojny rosyjsko-japońskiej, a po II wojnie światowej był
członkiem Wojewódzkiego Komitetu Ocalenia Niszczejącego Majdanka. Modrzewski to także członek
loży masońskiej w Lublinie, a po jej rozwiązaniu loży „Kopernik” w Warszawie.
Ostatnią dziedziną, w której J. Modrzewski aktywnie się udzielał była polityka. Już przed
pierwszą wojną światową związał się z Postępową Demokracją i z jej ramienia był przez dwie
kadencje radnym Lublina. Po przewrocie majowym w 1926 r. dołączył do obozu Piłsudskiego.
W 1930 r. został posłem na sejm z listy Bezpartyjnego Bloku Współpracy z Rządem, mandat uzyskał
w województwie lubelskim, Kandydował z listy nr 1 w okręgu wyborczym nr 26 Lublin. Ślubowania
nie złożył, zrezygnował z mandatu z powodu wybrania go przez Sejm w II 1931 do Trybunału Stanu.
W 1935 r. został senatorem IV kadencji. W działalności społecznej zajmował się sprawami
szpitalnictwa, higieny, samorządu i kultury. Pracował w komisjach: administracyjnej, opieki
społecznej w latach 1935-1936, samorządowej w latach 1937-38 i społecznej w latach 1937-1938, jako
zastępca przewodniczącego. Dwukrotnie występował w roli sprawozdawcy referującego projekty
ustaw, po raz pierwszy 21 XII 1937 r., po raz drugi 14 VII 1938 r.
J. Modrzewski otrzymał rosyjskie odznaczenia wojskowe: w 1905 r. Order św. Stanisława III
kl., a w 1914 r. i II kl. W 1908 Order św. Anny III kl., a w 1915 r. i II kl. W wolnej Polsce
uhonorowano go w 1939 r. Krzyżem Oficerskim oraz dwukrotnie Krzyżem Kawalerskim Orderu
Odrodzenia Polski po raz pierwszy w 1932 r. i po raz drugi w 1957 r.
W 1896 r. poślubił Jadwigę Emilię z domu Juścińską - radną miasta Lublina w latach 1927-
1929 z ramienia Narodowej Demokracji, działaczkę organizacji charytatywnych. Jadwiga była córką
Wiktora i Anieli z Grabowskich Juścińskich, ojciec był rejentem w Lublinie. Z tego małżeństwa
przyszło na świat dwoje dzieci: córka Aniela Maria ur. 15 IV 1897 r. żona Michała Voita – prof.
344 | P a g e
medycyny kierownika Kliniki Chorób Wewnętrznych w Lublinie oraz syn Franciszek ur. 12 V 1902 –
ekonomista, dyplomata, wiceminister ds. handlu zagranicznego.
J. Modrzewski zmarł 29 III 1962 r. w Lublinie, został pochowany na cmentarzu przy
ul. Lipowej.
Kierek A., Modrzewski Jan Ignacy (1869-1962), Polski Słownik Biograficzny, t. XXI, Wrocław- Warszawa-
Kraków - Gdańsk 1976 s. 545-546; Marczuk J., Modrzewski Jan Ignacy (1862-1969), Słownik Biograficzny
m. Lublina T. I. Pod red. T Radzika, J. Sarbka, A. A. Witusika, Lublin 1993 s. 186-187; Stepan K., Kto był kim
w II Rzeczypospolitej, Warszawa 1994 s. 535; 64 lata w służbie zdrowia, „Kurier Lubelski” 1958 nr 181 s. 3;
Treger A., Ludzie naszego miasta. Od fiakra do śmigłowca. 64 lata pracy dr. Modrzewskiego, „Kurier Lubelski”
1961 nr 242 s. 6; Nestor lekarzy lubelskich dr Jan Modrzewski nie żyje – nekrolog, „Kurier Lubelski” 1962 nr 76
s. 3; Księga pamiątkowa siedlczan w latach 1844-1903 wraz z pamiętnikiem zjazdu w r. 1920 i 1925, Warszawa
1927 s. 281; Dziesięciolecie Polski Odrodzonej 1918 – 1928. Księga pamiątkowa, Warszawa 1928 s. 795 ( fot.);
Rocznik Lekarski Rzeczypospolitej Polskiej 1936 s. 501, 1938 s. 282, 1948 s. 301; Lubelskie Towarzystwo
Lekarskie w setną rocznicę założenia. Katalog Wystawy, Lublin 1974 s. 8; Hordejuk S., Koszoły – moja rodzinna
wieś (cz. 1) - wywiad z prof. Wacławem Nazarewiczem, „Kniaża” 2010 nr 2 s. 9; Fotografia: Narodowe Archiwum
Cyfrowe.
Danuta SOWIŃSKA
345 | P a g e
Modrzewski Władysław Zygmunt August (1861-1946), lubelski adwokat, sędzia i notariusz.
Urodził się 12 VIII 1861 r. w Lublinie jako syn Franciszka Modrzewskiego budowniczego
miejskiego miasta Lublina i Izabeli z Kobylińskich. Kiedy ojciec otrzymał posadę budowniczego
gubernialnego w Siedlcach przeprowadzili się tutaj całą rodziną. Władysław rozpoczął naukę
w ośmioklasowym rządowym gimnazjum klasycznym w Siedlcach. W 1879 r. uzyskał świadectwo
dojrzałości i rozpoczął studia, najpierw na Wydziale Matematyczno-Fizycznym, ale ostatecznie
zdecydował się na prawo na Uniwersytecie Warszawskim. Początki studiów wspominał m.in. tak:
„(…) gdy byłem pierwszy rok w Warszawie na studiach, byłem zaszczycony wizytą rewirowego, który
widocznie przybył zobaczyć, czy nie zajmuję się czem podejrzanem. Następnie mieszkałem na czas
jakiś odnajmując pokój u urzędnika cyrkułu na Nowym Świecie, który powiedział mi pod sekretem,
że w księgach przy mojem nazwisku jest wzmianka: << silnie podejrzany, ale bez udowodnionej winy,
pozostaje pod tajnym dozorem policji na czas nieograniczony.>> Przypuszczam, że z biegiem czasu
wobec tego, że w uniwersytecie do kółek rewolucyjno – socjalistycznych nie należałem, wzmianka
o tem została usunięta.” Informacje policji dotyczące osoby Modrzewskiego pochodziły zapewne
jeszcze z czasów siedleckich, kiedy to uczęszczając do tutejszego gimnazjum męskiego brał czynny
udział w propagowaniu języka polskiego.
W. Modrzewski studia ukończył po złożeniu 31 VII 1885 r. pracy pt. Przysięga w procesie
cywilnym, otrzymał wówczas stopień kandydata praw. Już od 1884 r. został przyjęty na stanowisko
aplikanta do Sądu Okręgowego (SO) w Lublinie. W 1886 r. rozpoczął aplikację adwokacką,
specjalizował się w prawie cywilnym. W 1889 r. został przyjęty w poczet adwokatów przysięgłych
i uruchomił kancelarię w Lublinie. Oprócz obron przed sądami świeckimi, w swojej karierze miał
również obrony konsystorskie przed Sądem Biskupim w Lublinie. Po uzyskaniu nominacji przez
arcybiskupa Wincentego Teofila Popiela - Chościaka pracował również jako obrońca przed Sądem
Arcybiskupim w Warszawie.
Początek okupacji austro-węgierskiej to również pracowity okres dla Modrzewskiego, który
od VIII 1915 r. brał udział w budowaniu sądownictwa obywatelskiego w Lublinie. Obowiązki
sędziego Trybunału Lubelskiego pełnił od 5 IX do 1 XI 1915 r. Brał również czynny udział
w integrowaniu środowiska prawniczego Lublina tworząc tutaj Towarzystwo Prawnicze, któremu
prezesował przez wiele lat. Od 31 VII 1916 r. do 1 IX 1917 r. był sędzią Trybunału Sądowego
utworzonego w Lublinie przez władze austriackie. W sądownictwie polskim pracował jako sędzia,
25 VIII 1917 r. otrzymał nominację na sędziego lubelskiego Sądu Apelacyjnego, orzekał tu
w wydziale cywilnym. 6 X 1919 r. został wiceprezesem tegoż sądu. Od 22 XII 1920 r. rozpoczął pracę
w Wydziale Hipotecznym SO w Lublinie. Jako notariusz pozostał tutaj do 30 XII 1933 r. Pięć lat
później, od 1938 r. wznowił działalność kancelarii, kontynuował ją do wybuchu II wojny światowej.
346 | P a g e
Funkcja notariusza zaowocowała również działalnością Modrzewskiego w lubelskim oddziale
Zrzeszenia Notariuszy i Pisarzy Hipotecznych, był jego inicjatorem, a do 1934 r. pełnił funkcję
przewodniczącego. Natomiast w maju tego roku stanął na czele Rady Notarialnej w Lublinie, gdzie
pozostał do 1 I 1939 r.
Poza pracą w strukturach sądownictwa, aktywnie działał społecznie m.in. w Towarzystwie
Muzycznym, na którego założenie wyjednał zgodę władz rosyjskich. Modrzewski zredagował projekt
ustawy o jego działalności i uzyskawszy podpisy współzałożycieli przedłożył ją władzom rosyjskim.
Wkrótce stanął na czele komitetu założycielskiego, który powołano 26 VIII 1898 r. Pracował również
w Polskiej Macierzy Szkolnej, będąc jej prezesem w Lublinie, aż do czasu jej zamknięcia przez władze
rosyjskie.
W maju 1921 r. został wybrany radnym i wiceprezesem Rady Miejskiej w Lublinie z ramienia
Związku Ludowo-Narodowego. Przewodniczył tam pracom komisji regulaminowo-prawnej.
We władzach miejskich pracował do 1927 r. W 1923 r. z jego inicjatywy powołano Towarzystwo
Przyjaciół Katolickiego Uniwersytetu Lubelskiego, był również od 1921 do 1923 r. wykładowcą prawa
cywilnego tej uczelni. W tym czasie opublikował prace pt: O darowiznach ukrytych pod postacią
sprzedaży (Lublin 1921), Zarys ustroju sądownictwa i postępowania cywilnego (Lublin 1926) oraz
artykuły m. in. do „Gazety Sądowej Warszawskiej”. W 1928 r. został odznaczony Medalem
Dziesięciolecia Odzyskania Niepodległości.
Z poślubioną 3 VIII 1889 r. w Katedrze w Lublinie Marią Parysewicz- nauczycielką, córką
referenta Instytutu Rolno-Leśnego miał trzy córki: Izabelę Wandę Szczęsną z drugiego małżeństwa
Parysiewicz, ur. 18 V 1890 r.; Helen (vel Halinę) Zofię ur. 19 VIII 1893 r., absolwentkę szkoły
chemicznej w Lozannie, pracowała w laboratorium miejskim w Lublinie; Irenę Marię
ur. 30 XII 1897 r., zamężną z inżynierem górniczym Jerzym Todtlebenem oraz syna Andrzeja –
Henryka ur. 19 VII 1903 r., absolwenta szkoły handlowej w Lublinie, który ostatecznie poszedł
w ślady ojca i został adwokatem.
W. Modrzewski zmarł 29 IV 1946 r., został pochowany na cmentarzu przy ul. Lipowej
w Lublinie.
Marczuk J., Modrzewski Władysław Zygmunt August (1861-1946), Słownik Biograficzny m. Lublina, T. II. Pod
red. T. Radzika, A. A. Witusika, J. Ziółka, Lublin 1996 s. 188-189; MB, Wspomnienie Władysław Modrzewski,
„Gazeta Wyborcza” Lublin 1999 nr 100 s. 5; Lubelskie Towarzystwo Muzyczne, „Echo Muzyczne Teatralne
i Artystyczne” 1903 nr XXXVIII s. 1-2; Modrzewski W., Stosowanie art. 930 K.N., „Gazeta Sądowa
Warszawska” 1921 nr 41 s. 331-332; „Rocznik Towarzystwa Prawniczego w Lublinie” 1928 s. 18; Księga
pamiątkowa siedlczan w latach 1844-1903 wraz z pamiętnikiem zjazdu w r. 1920 i 1925, Warszawa 1927 s. 168-
174, 190; Sekutowicz B., Sądy obywatelskie w Lublinie (w 1915 r.), „Głos Sądownictwa” 1933 nr 6 s. 329-334;
Dzieje Lublina, t. II, pod red. S. Krzykały, Lublin 1975 s. 129, 135; Czapski A., 80 lat Towarzystwa Muzycznego
im. Henryka Wieniawskiego w Lublinie i udział lubelskiej adwokatury w jego rozwoju, „Palestra” 1978 nr 3 s. 39-
41; Marczuk J., Rada Miejska i Magistrat Lublina 1918-1939, Lublin 1984 s. 190; Gawarecka M., Polska Macierz
Szkolna, „Kurier Lubelski” 1984 s. 45-51; Katolicki Uniwersytet Lubelski. Zagadnienia z dziejów Uczelni, Lublin
1992 s. 116, 122; Archiwum Państwowe w Lublinie: Zespół nr 35/468/0, Sąd Okręgowy w Lublinie, Życiorys
Władysława Modrzewskiego z dn. 22 III 1918 r.; Akta kancelarii prezesa Sądu Okręgowego w Lublinie dotyczące
ofert na komorników sądowych 1917 - 1918 sygn. 34 k. 32-36; Zespół nr 35/358/0, Akta notariusza Władysława
Modrzewskiego w Lublinie 1921-1933 i 1938-1939, sygn. 1-48; Fotografia z Działu Zbiorów Specjalnych
Wojewódzkiej Biblioteki Publicznej im. H. Łopacińskiego w Lublinie.
Danuta SOWIŃSKA
347 | P a g e
Wrzosek Mieczysław (1930-2015), historyk, specjalista w zakresie historii wojskowej lat 1756-
1945, dziekan Wydziału Humanistycznego Filii Uniwersytetu Warszawskiego w Białymstoku,
profesor zwyczajny Uniwersytetu Warszawskiego, Uniwersytetu w Białymstoku i Wojskowego
Instytutu Historycznego Akademii Obrony Narodowej.
M. Wrzosek urodził się 28 lipca 1930 r. we wsi Dąbrówka Stany pow. siedlecki, choć
jest to data wynikająca z aktu urodzenia, gdyż w rzeczywistości urodził się kilka dni wcześniej
21 lipca 1930 r. Był synem Czesława i Albiny z Dąbrowskich, związek małżeński zawarli w 1929 r.
Zgodnie z rodzinnym przekazem rodzina Wrzosków wywodziła się ze środowiska drobnej szlachty
mazowiecko-podlaskiej, z zaścianka Wrzoski, usytuowanego w gminie Miedzna. Stamtąd jeden
z przodków przeprowadził się do wsi Dąbrówka Stany, która po pewnym czasie stała się miejscem
urodzenia Mieczysława. Jego ojciec po ukończeniu trzyklasowej szkoły w rodzinnej wsi został oddany
na naukę rzemiosła – krawiectwa – w Siedlcach, gdzie w 1924 r. otrzymał świadectwo czeladnika.
Mieczysław rozpoczął naukę w rodzinnej wsi w 1936 r., a od września 1941 r. kontynuował ją
w szkole w Skórcu. We wrześniu 1943 r. został uczestnikiem tajnego nauczania I klasy gimnazjum.
W następnym roku szkolnym był uczniem II klasy, ale część zajęć odbywała się już Siedlcach, gdzie
pod koniec czerwca 1945 r. zdał egzamin do III klasy gimnazjum. Dalszą naukę pobierał
w miejscowym Gimnazjum i Liceum im. B. Prusa. We wrześniu 1947 r. został uczniem I klasy
licealnej. Wkrótce, bo na przełomie września i października, na skutek reformy szkolnictwa, stał się
uczniem 10 klasy czteroklasowego liceum. W 1949 r. zdał egzamin maturalny i rozpoczął starania
o przyjęcie na studia historyczne na Wydziale Humanistycznym Uniwersytetu Warszawskiego (UW).
Egzamin ustny z historii zdawał przed komisją, której przewodniczył prof. Tadeusz Manteuffel.
W październiku 1949 r. rozpoczął zajęcia akademickie, zapisał się do Związku Młodzieży
Polskiej. Po 3 latach ukończył studia pierwszego stopnia o specjalności archiwalnej, które nie były
objęte nakazem pracy. Jesienią 1955 r., po zdaniu egzaminu, rozpoczął studia historyczne drugiego
stopnia, uczęszczał na seminarium prof. Janusza Wolińskiego. Tematem rozprawy magisterskiej były
Działania wojenne rosyjsko-pruskie w Prusach Książęcych w okresie wojny siedmioletniej, którą
obronił w styczniu 1957 r. przed komisją złożoną z ówczesnego dziekana Wydziału Historycznego –
prof. Stanisława Herbsta i prof. J. Wolińskiego. Od wiosny 1958 r. uczestniczył w seminarium
doktorskim prof. J. Wolińskiego. W październiku 1963 r. wystąpił do dziekana Wydziału
Historycznego z prośbą o otwarcie przewodu doktorskiego. Recenzentami pracy doktorskiej zostali
prof. S. Herbst i prof. Stanisław Okęcki. Po przygotowaniu recenzji, co trwało kilka miesięcy,
do obrony pracy doktorskiej doszło 7 października 1967 r. W trzy dni później Rada Wydziału
Historycznego uchwałą nadała mu stopień dr. nauk humanistycznych. Uroczysta promocja doktorów
odbyła się 12 maja 1968 r. w Sali im. Józefa Brudzińskiego UW.
348 | P a g e
Dnia 1 września 1952 r. rozpoczął pracę w Archiwum Głównym Akt Dawnych,
ale wykonywał ją zaledwie kilka dni, ponieważ dowiedział się o rozpoczęciu działalności przez
Instytut Przyjaźni Polsko-Radzieckiej, który po rocznym kursie gwarantował swoim słuchaczom
przyjęcie na uniwersyteckie studia magisterskie. Został przyjęty na ten kurs, ale wytrwał na nim
nie dłużej niż tydzień i po przedstawieniu kandydata na swoje miejsce stał się osobą bezrobotną.
W listopadzie 1952 r. został zatrudniony w Archiwum Akt Nowych w Warszawie (AAN). Jego praca
polegała początkowo na porządkowaniu akt Rady Głównej Opiekuńczej, na kwerendzie w protokołach
z posiedzeń Rady Ministrów z okresu 1918-1939 mającej na celu wyłowienie materiałów dotyczących
polskiego ruchu robotniczego, kolejnym zadaniem było porządkowanie materiałów po urzędzie
niemieckiego gubernatora dystryktu warszawskiego.
We wrześniu 1954 r. zgłosił gotowość podjęcia pracy w Centralnym Archiwum Wojskowym
(CAW), uczynił to za radą kolegi z pracy, który poinformował go, że zatrudnienie w tej instytucji
może być podstawą reklamacji z odbycia zasadniczej służby wojskowej. Został zaakceptowany przez
nowego pracodawcę i po przeniesieniu drogą służbową otrzymał stanowisko „pomocnika szefa
Wydziału Ewidencji” z wynagrodzeniem 1148 zł brutto. Pracę w nowym miejscu rozpoczął
19 września 1953 r. Od lipca 1956 r. objął stanowisko kustosza CAW i pracował nad inwentarzem
kartkowym dokumentów wojennych Ludowego Wojska Polskiego (LWP). Opracował system
sygnatur, jaki w aktach LWP wprowadzono jako obowiązujący. Był inicjatorem prac mających na celu
publikację dokumentów dotyczących powstań śląskich w latach 1919-1921, a później prowadził ich
kwerendę na potrzeby Komitetu Redakcyjnego Źródeł do dziejów powstań śląskich. Od lipca 1958 r.
był kustoszem akt LWP, a od grudnia 1959 r. kustoszem akt przedwojennych. Pod koniec 1960 r.
złożył podanie o służbowe przeniesienie do Wojskowego Instytutu Historycznego (WIH). Pracę w nim
rozpoczął 1 kwietnia 1961 r., przydzielono go do V Wydziału powołanego do badań
skoncentrowanych na niemieckim systemie okupacyjnym ziem państwa polskiego podczas drugiej
wojny światowej.
W 1970 r. uaktywnił się jako członek Towarzystwa Miłośników Historii. Dnia 15 lutego
1974 r. podpisał umowę zlecenia, na podstawie której rozpoczął wykłady z historii narodów ZSRR
na kierunku filologia rosyjska w białostockiej Filii UW. Cykl wykładów obejmował okres
od panowania cara Aleksandra I po czasy współczesne. W marcu 1974 r. zgłosił do uczelnianego planu
wydawniczego tytuł rozprawy habilitacyjnej na temat: Polskie formacje wojskowe w czasie pierwszej
wojny światowej, a w kwietniu złożył podanie o stałe zatrudnienie w Filii UW w Białymstoku na etacie
kontraktowego docenta. Pracę w charakterze samodzielnego nauczyciela akademickiego rozpoczął
1 października 1974 r. Prowadził zajęcia ze studentami historii na studiach dziennych i zaocznych,
kontynuował też wykłady dla studentów filologii rosyjskiej. Wszedł w skład Komitetu Redakcyjnego
„Zeszytów Naukowych Filii UW w Białymstoku”. W lutym 1975 r. został zastępcą kierownika
Zakładu Historii, w drugiej połowie roku przystąpił do pisania rozprawy habilitacyjnej, a także
uczestniczył w posiedzeniach seminaryjnych prowadzonych pod kierunkiem prof. Tadeusza
Jędruszczaka w Instytucie Historii PAN w Warszawie. Na jego wniosek Rada Wydziału
Historycznego dokonała otwarcia przewodu habilitacyjnego i powołała recenzentów w osobach
prof. Ludwika Bazylowa, prof. Andrzeja Brożka i prof. Henryka Zielińskiego, którego zastąpił
prof. Marian Zgórniak. Nastąpiło też przedłużenie jego zatrudnienia do 30 września 1978 r.
Kolokwium habilitacyjne złożył 1 marca 1978 r. podczas posiedzenia Rady Wydziału Historycznego,
a we wrześniu został przyznany mu stopień doktora habilitowanego.
W tym czasie (IX 1978) przystąpił do opracowania planu badań związanych z dziejami
Polonii w Rosji w okresie od połowy XVIII wieku aż do zakończenia drugiej wojny światowej,
a podejmowanych przez Instytut Badań Polonijnych, którym kierował docent Hieronim Kubiak. Został
wówczas członkiem Rady Naukowej w krakowskiej Wyższej Szkole Pedagogicznej. W maju 1979 r.
Zarząd Główny Polskiego Towarzystwa Historycznego powołał M. Wrzoska w skład Komisji Historii
Wojskowej.
Dnia 4 grudnia 1981 r. w Audytorium Maximum UW dla strajkujących studentów przedstawił
referat Legiony Piłsudskiego. Wiosną 1982 r. został powołany w skład Rady Naukowej WIH. W tym
samym czasie Rada Naukowa Instytutu Historii w Filii UW w Białymstoku zajęła się wnioskiem
349 | P a g e
o nadanie mu tytułu profesora nadzwyczajnego i taki wniosek zatwierdziła. Na mocy decyzji rektora
UW w okresie od 1 października 1983 r. do 28 lutego 1984 r. był kierownikiem Zakładu Historii
Nowożytnej w Białymstoku. W lutym 1986 r. w Belwederze odebrał nominację na profesora
nadzwyczajnego. Wkrótce po tym objął wakujące od pewnego czasu stanowisko dziekana Wydziału
Humanistycznego Filii UW w Białymstoku i wszedł w skład Senatu UW. W listopadzie 1986 r. został
przewodniczącym Wydziałowej Komisji Oceniającej Nauczycieli Akademickich Wydziału
Humanistycznego i pracowników uczelnianej biblioteki. We wrześniu 1987 r. jako stypendysta
Ministerstwa Edukacji Narodowej Austrii przebywał w Wiedniu, wykorzystał ten pobyt
na poszukiwanie dokumentów dotyczących spraw polskich w okresie pierwszej wojny światowej.
W roku akademickim 1987/1988 funkcję dziekana łączył z funkcją kierownika Zakładu Historii
Najnowszej, nadal publikował w „Zeszytach Naukowych Filii Uniwersytetu Warszawskiego
w Białymstoku”. Uczestniczył w Powszechnych Zjazdach Historyków Polskich, odbywających się
każdorazowo w innym mieście.
Od 1 lutego 1990 r. objął stanowisko profesora w Zakładzie Nauk Społeczno-Politycznych
Politechniki Białostockiej, w wymiarze połowy etatu. Jednak z początkiem nowego roku
akademickiego zrezygnował z tego zajęcia, ponieważ otrzymał propozycję pracy w WIH, kierowanym
wówczas przez prof. Andrzeja Zahorskiego. W 1990 r. zakończył pełnienie funkcji dziekana. Jesienią
1991 r. minister edukacji narodowej zatwierdził uchwałę podjętą przez Senat UW o przyznaniu mu
stanowiska prof. zwyczajnego. Z początkiem nowego roku akademickiego 1993/94 został ponownie
dziekanem Wydziału Humanistycznego Filii UW w Białymstoku. Prowadził co tydzień
czterogodzinny wykład kursowy z historii powszechnej i z historii Polski, a nadto prowadził dwa
seminaria magisterskie. Wydział Humanistyczny liczył wówczas około 150 nauczycieli akademickich,
a także ponad 20 urzędników, a studiowało na nim około 2000 studentów. Kontynuował też pracę
w WIH.
Wiosną 1994 r. nawiązał kontakt z Instytutem Historycznym UW proponując gotowość
prowadzenia seminarium poświęconego historii wojskowej, jego propozycja została przyjęta
i z początkiem nowego roku akademickiego 1994/95 rozpoczął zajęcia. W 1995 r. zainicjował
powstanie nowego uczelnianego wydawnictwa „Białostockie Teki Historyczne”, został jego
redaktorem. We wrześniu 1995 r. otrzymał nominację na kolejną kadencję Rady Naukowej WIH.
Nie wyraził zgody na kandydowanie na stanowisko dziekana w nowej kadencji rozpoczynającej się
jesienią 1996. Powrócił do pracy dydaktycznej w Białymstoku. Wiosną 1999 r. został członkiem Rady
Naukowej Archiwum PAN. Nie mając już obowiązków administracyjnych chętnie podejmował się roli
recenzenta rozpraw doktorskich oraz habilitacyjnych.
Jesienią 1999 r. zaczął odczuwać poważne dolegliwości zdrowotne. Z końcem czerwca
2000 r. przeszedł na emeryturę, zakończyło się jego zatrudnienie na Uniwersytecie w Białymstoku
(UwB), a także w Akademii Obrony Narodowej, której częścią był wówczas WIH. W toku swojej
kariery naukowej wypromował ponad 140 magistrów, 5 doktorów, był recenzentem wielu rozpraw
doktorskich, habilitacyjnych oraz opinii o przyznanie tytułu lub stanowiska profesora.
Jego dorobek naukowy obejmuje około 320 publikacji, w tym 15 książek oraz ponad
90 artykułów i wielu krytycznych recenzji. Przygotował publikację dokumentów związanych
z dziejami LWP z lat 1943-1945 wydaną przez Wydawnictwo Ministerstwa Obrony Narodowej.
W styczniu 1957 r. w „Przeglądzie Historycznym” ukazał się jego pierwszy naukowy artykuł
poświęcony zrewolucjonizowanemu polskiemu pułkowi. W 1959 r. przygotował do druku swoją pracę
magisterską, która pod zupełnie zmienionym tytule Kampania 1757 r. w Prusach Wschodnich została
opublikowana w „Studiach i Materiałach do Historii Wojskowości” (t. V, 1960 s. 96-164). Dnia
13 czerwca 1961 r. uczestniczył w Katowicach w naukowej konferencji zorganizowanej z okazji
40. rocznicy trzeciego powstania śląskiego i wygłosił tam krótki komunikat. Stopniowo ukazywały się
drukiem kolejne prace: Akta I Warszawskiej Dywizji Piechoty im. Tadeusza Kościuszki z lat 1943-1945
(„Archeion” t. 33 s. 63-80), Walki o Zębowice podczas III powstania śląskiego 1921 r. („Wojskowy
Przegląd Historyczny” 1961 nr 4 s.164-189).Wkrótce ukazał się też tom dokumentów pt. Organizacja
i działania Ludowego Wojska Polskiego w latach 1943-1945. Wybór materiałów źródłowych, t. II, cz.2
(Warszawa 1962), którego był współautorem. W 1967 r. w „Biuletynie Głównej Komisji Badania
350 | P a g e
Zbrodni Hitlerowskich w Polsce” ( t. XVII s.101-151) opublikował artykuł Niemieckie siły policyjne
na Górnym Śląsku w rejencji katowickiej w okresie od września do grudnia 1939 r. Jesienią złożył
do druku w Wydawnictwie „Książka i Wiedza” pracę doktorską, która otrzymała nowy tytuł: Polskie
korpusy wojskowe w Rosji w latach 1917-1918 (Warszawa 1969). Wczesną jesienią 1970 r. wojskowa
oficyna wydawnicza opublikowała jego książkę o powstaniach śląskich, nagrodzoną wkrótce przez
ministra obrony narodowej. Wiosną 1979 r. pisał hasła do encyklopedii śląskiej.
W 1983 r. rozpoczął prace nad książką Polski czyn zbrojny podczas I wojny światowej 1914-
1918 (Warszawa 1990). W 1988 r. dla wydawnictwa „Wiedza Powszechna” przygotował książkę pt.
Wojny o granice Polski Odrodzonej 1918-1920 (Warszawa 1992). Za pracę pt. Wojsko Polskie
i operacje wojenne lat 1918-1921, opublikowaną w 1988 r. w Białymstoku otrzymał nagrodę
indywidualną II stopnia przyznaną przez ministra edukacji narodowej. W „Arcanach” (2000 nr 35
s. 51-57) opublikował artykuł Wojna polsko-bolszewicka 1919-1920 – alternatywy i konsekwencje.
Został współautorem wspólnie z prof. Januszem Wojtasikiem książki pt. Od Sejmu Niemego
do Konferencji Poczdamskiej. Z politycznych i wojskowych dziejów Polski.1717-1945, wydanej
w Siedlcach w 2002 r. nakładem Akademii Podlaskiej. Jest także autorem dwutomowych wspomnień
obejmujących lata 1930-2006, a wydanych własnym staraniem pt. Wspomnienia o dawnych
wydarzeniach. Dnia 18 października 2013 r. w auli Wydziału Historyczno-Socjologicznego UwB
odbyła się prezentacja najnowszej książki prof. Mieczysława Wrzoska Z dziejów zmagań politycznych
i zbrojnych o niepodległość Polski w latach 1908-1918 Warszawa 2013. Podczas spotkania został
odczytany list gratulacyjny Dyrektora Instytutu Historii i Nauk Politycznych UwB, skierowany
do Prof. M. Wrzoska oraz fragmenty wspomnień Pana Profesora o byłych studentach i pracy
dydaktycznej.
Na początku 1954 r. zawarł związek małżeński z Marią Kłaput, którą poznał na studiach.
Po licznych staraniach otrzymał jednopokojowe mieszkanie, co umożliwiło przeprowadzkę żony
z Tarnowa, gdzie pracowała w archiwum, do Warszawy i podjęcie pracy w AAN. Dnia 17 lipca
1957 r. urodził się syn Stanisław. W październiku 1960 r. rodzina przeprowadziła się do nowego domu
wybudowanego w Falenicy. Był dumny z sukcesów synowej Hanny i syna Stanisława – prof. prawa
Katolickiego Uniwersytetu Lubelskiego, oraz dwóch wnuczek Doroty i Małgorzaty.
M. Wrzosek zmarł 14 czerwca 2015 r. i został pochowany na cmentarzu Warszawa
Aleksandrów w Wawrze.
Dobroński A., Snopko J., Profesor Mieczysław Wrzosek 1930-2015, „Przegląd Historyczno-Wojskowy” 2015 nr 3
s. 227-232; Wrzosek M., Wspomnienia o dawnych wydarzeniach (1930-1953), Toruń 2005; Wrzosek M.,
Wspomnienia o dawnych wydarzeniach (1953-2006), Toruń 2007; Materiały udostępnione autorowi przez rodzinę
prof. M. Wrzoska; http://herodot.uwb.edu.pl/prezentacja-ksiazki-prof-m-wrzoska/ dostęp z dn. 02.03.2016;
Fotografia ze zbiorów prof. Stanisława Wrzoska.
Witold OKNIŃSKI
351 | P a g e
352 | P a g e
MESSAGES
353 | P a g e
354 | P a g e
ISSN 2299-2464
Hubert JUCHIMIUK (Poland)
ZA CHLEBEM I W POSZUKIWANIU WOLNOŚCI. Refleksje współczesnego

nastolatka na temat polskiej emigracji
„Polacy są przede wszystkim patriotami. Wiele razy dowodzili, że są gotowi umierać za ojczyznę;
tylko nieliczni są jednak gotowi dla niej pracować. ”
~Norman Davies
Czym jest emigracja? Myślę, że dzisiaj pojęcie to, zna prawie każdy, a ci którzy nie znają
nie powinni mieć kłopotu ze znalezieniem objaśnienia tego terminu. Według Wikipedii – internetowej
encyklopedii jest to „wyjazd za granicę na pobyt czasowy lub w celu zamieszkania na stałe”.
Moje rozważania właśnie odnośnie emigracji mają stać się tematem tej pracy. Zastanówmy się przez
chwilę – czy to zjawisko jest korzystne dla nas, Polaków obecnie? Moim zdaniem: i tak i nie.
Z emigracją jest bowiem jak z większością rzeczy na tym świecie, nie da się ich jednoznacznie ocenić.
Ma ona zarówno swoje dobre jak i złe strony. Osobiście uważam, że w obecnej sytuacji zjawisko
emigracji w takiej formie, w jakiej występuje jest dla naszego narodu wręcz szkodliwe i spróbuję
wyjaśnić dlaczego.
Po blisko dwóch godzinach rozmyślania, zapełnieniu kartki notatkami i kilku nieudanych
próbach napisania tej pracy postanowiłem „ugryźć” problem od innej strony niż do tej pory. W mojej
głowie zrodziło się pytanie: Dlaczego ludzie emigrują? Jaki mają cel, co chcą osiągnąć? Mają nadzieje
na lepsze wykształcenie? Raczej nie, przecież mamy w Polsce światowej sławy uczelnie, których
absolwenci często wspinają się na wyżyny intelektualne i stają się cenionymi naukowcami
i fachowcami. Może czują się w Polsce prześladowani i uciekają przed represjami? Ten pomysł
również odpada. Przecież komunizm „skończył się” w Polsce prawie 27 lat temu i od tego czasu
żyjemy w wolnym i niepodległym państwie. Prawdziwy powód jest dużo bardziej prozaiczny. Polacy
emigrują z powodów ekonomicznych. Poszukują dobrej i lepiej opłacanej pracy, szukają
tzw. „lepszego życia”. Emigracja daje im szanse znalezienia go. Ludzie wyjeżdżają do Niemiec,
Anglii, Norwegii, czy Holandii, bo tam więcej się zarabia. Niektórzy uważają nawet, że żyje się tam
lepiej, ale ja się z tym twierdzeniem nie zgadzam. Ktoś może powiedzieć: „Fajnie, dzięki emigracji
ludzie mają więcej pieniędzy i mogą przez to bardziej się rozwijać, żyć na wyższym poziomie etc.”,
ale spójrzmy prawdzie w oczy – czy taki np. norweski pracodawca równo będzie cenił pracę Polaka
i innego Norwega? Szczerze w to wątpię. Czy nie jest prawdą to, że Polak – emigrant zarabia mniej
na tym samym stanowisku niż „tubylec”? Taka forma dyskryminacji jest jak najbardziej powszechna
i dotyka nie tylko naszych rodaków, ale myślę, że i wszystkich migrantów. To zaś, że Polacy muszą
„uciekać” z kraju z pobudek czysto majątkowych jest porażką, porażką polskiej polityki gospodarczej,
porażką zarówno rządów PO – PSL jak i tych wcześniejszych, a ostatecznie porażką Polski na arenie
międzynarodowej. Świadczą o tym chociażby słowa Davida Camerona, które wypowiedział
do Donalda Tuska podczas negocjacji dotyczących budżetu Unii Europejskiej w listopadzie 2012 r.
a brzmią one następująco: „Rząd Jej Królewskiej Mości stworzył więcej miejsc pracy dla Polaków
niż rząd RP”. Zaskakujące to i smutne zwłaszcza z perspektywy tych, którzy swoją przyszłość wiążą
pomimo trudów z życiem w Polsce, bo jeszcze wierzą, bo mają nadzieję, bo nie chcą wyjeżdżać.
Według mnie powinniśmy wyciągnąć z tego wnioski jeśli nie chcemy być wyśmiewani za granicą
i leży nam na sercu dobro Polski i Polaków.

Praca wyróżniona w konkursie, zorganizowanym przez Studenckie Koło Naukowe Historyków oraz Instytut
Historii i Stosunków Międzynarodowych UPH w Siedlcach; Hubert Juchimiuk, uczeń II klasy, Liceum
Ogólnokształcącego im. gen. Władysława Sikorskiego w Międzyrzecu Podlaskim, opiekun p. Bożena Lesiuk;
sikorski.lo@wp.pl
355 | P a g e
Emigracja niesie ze sobą także inne skutki. To, o czym dotychczas pisałem to jedynie
wierzchołek góry lodowej. Na czoło negatywnych konsekwencji wysuwa się ta najboleśniejsza –
tracimy ludzi do pracy. Zwykli robotnicy jadą za granicę „na saksy”, a u nas zaczyna brakować
fachowców. Niestety, problem ten nie dotyczy jedynie tych prostych robotników. Na zachód masowo
uciekają ludzie wykształceni. Przyszli lekarze, inżynierowie, czy absolwenci kierunków ścisłych.
Już teraz mamy paraliż w służbie zdrowia, bo brakuje nam lekarzy specjalistów. Strach pomyśleć
o tym, co może wydarzyć się za parę lat. Moim zdaniem każdy Polak, który „ucieka” pracować
za granicę to przeogromna strata kapitału ludzkiego, jedna para rąk do pracy mniej i ostatecznie brak
ludzi, którzy mogliby pomóc wydźwignąć nasz kraj z upadku, z którego rozpaczliwie usiłuje się
podnieść.
Polska racja stanu – to kolejny argument przeciwko emigracji. Dlaczego? Z prostych
przyczyn. Tak jak już wcześniej wspomniałem – tracimy ludzi do pracy, ale nie tylko ich. Tracimy
także ogromne sumy pieniędzy. Zamiast zarabiać na siebie samych i na własną ojczyznę zarabiamy
na Niemców, Anglików, Norwegów i obywateli innych narodów. Tracą Polacy, a zyskują zachodnie
mocarstwa, które niekoniecznie chętne są, aby odwdzięczać się nam za te przeogromne ilości kapitału
ludzkiego. W tej sytuacji, o ironio, wciąż wydają się być aktualne słowa Hansa Franka – Generalnego
Gubernatora okupowanych ziem polskich: „Polacy muszą być tak biedni, by sami chcieli dobrowolnie
jechać na roboty do Niemiec”. Cytat sprzed wielu lat, a wydaje się być jak najbardziej na czasie.
To skłania do refleksji, że to, czego nie udało zrealizować się Niemcom podczas II wojny światowej
realizuje teraz Unia Europejska, tylko, że posługuje się innymi metodami.
„Niszczcie wszystko, co w kraju wroga najlepsze i zabierajcie surowce i owoce pracy. Czyńcie ludzi
biednymi i zostawiajcie ich w poczuciu zadłużenia.” - cytat mistrza Sun sprzed blisko 2500 lat.
Pomyślmy chwilę – czy gloryfikowana obecnie Unia nie zabiera nam wszystkiego co najlepsze?
Zamykamy kopalnie, bo „tak UE każe?”, albo zważmy chociaż na fakt, że 80% mediów w Polsce nie
należy do Polaków. Wyprzedawanie polskiego kapitału za granicę też wydaje mi się dziwne. Być może
Niemcy nie zrezygnowali z Polski i jeszcze raz próbują nas sobie podporządkować, tylko że tym razem
pod przykrywką „wspólnego interesu”.
Zanim przejdę do zakończenia, to chciałbym jeszcze nawiązać do filmu, którego tytułu
niestety nie pamiętam, ale poruszyła mnie jego wymowa. Był to dokument, który opowiadał
o Polakach na emigracji. Szczególnie pamiętam jedną scenę. Nasi rodacy w Wielkiej Brytanii mówili
o tym, że nie uczą swoich dzieci języka polskiego, a w ich domu mówi się jedynie w języku
angielskim. Dodatkowo przeraża skala tego zjawiska. Ukazał się tutaj przeogromny problem natury
moralnej trawiący Polaków na emigracji. Nie rozumiem jak z własnej woli można odrzucić kulturę,
historię, a przede wszystkim język kraju, z którego się pochodzi. Język, za który prawdopodobnie
oddawali życie przodkowie, tych którzy tak postępują. To tak jakby wyprzeć się własnej matki.
Według mojej opinii (opinii człowieka od dziecka chowanego w wierze katolickiej) jest to wręcz
grzech – grzech ciężki, a takie zachowanie jest wprost niewybaczalne. Przeraża także inne zjawisko.
Często słyszę o ludziach, którzy po pół roku pobytu za granicą „zapominają” polskiego i używają
nagminnie słówek z innego języka. Sam nie wiem, czy mnie to bardziej razi czy śmieszy. Na pewno
jednak złości mnie, gdy ludzie wypierają się polskości, bądź wywyższają cudzą kulturę ponad własną.
Taka czołobitność wobec wszystkiego, co obce przeraża, bo często jej korzenie tkwią w naszej
zaściankowości i ciągłym poczuciu niższej wartości. Obecna sytuacja ekonomiczna w kraju,
wbrew oficjalnym komunikatom, niestety nadal nie sprzyja umacnianiu własnej wartości młodego
pokolenia wkraczającego na rynek pracy. Młody człowiek, który wysłał sto ofert pracy i jej nie znalazł
w kraju, w akcie rozpaczy decyduje się na opuszczenie go. Kiedy zyska pracę i szansę na godne życie
na obczyźnie często towarzyszy temu zachłyśnięcie się nowym, nieznanym, lepszym??? Towarzyszy
temu czasem odrzucenie swoich korzeni w ramach protestu wobec tego, że wcześniej ta ojczyzna
odrzuciła jego. Można tu moralizować twierdząc, że urodzeni w Polsce, wychowani, wykształceni
winniśmy spełnić wobec swojej ojczyzny pewne obowiązki, nawet za granicą kultywować tradycję,
kulturę, czy dbać o język. Można pouczać, że nie powinno się zbyt pochopnie wyjeżdżać. Można...
Tylko że kiedy ma się dwadzieścia kilka lat i życie przed sobą, oraz świadomość różnicy perspektyw
trudno nie mieć poczucia, że skoro nie mogę znaleźć godnej pracy w Polsce to znaczy, ze jestem tu
356 | P a g e
zbędny, nikomu niepotrzebny. Poczuciu odrzucenia towarzyszy rozgoryczenie i przekonanie
graniczące z pewnością, że życie ma się tylko jedno i skoro nikomu poza mną w mojej ojczyźnie
na mnie nie zależy to mam obowiązek wziąć los w swoje ręce i poszukać własnego miejsca na ziemi,
gdzie nie będę się martwił, jak przeżyć „od pierwszego do pierwszego”, gdzie moja wiedza, praca
i zaangażowanie zostaną odpowiednio wykorzystane i docenione. Kraje, które w porę zauważą tą
zależność mają szansę się rozwijać. Te, które ją przeoczą będą borykać się z wieloma problemami. Jak
na razie niestety, stanowimy tą drugą kategorię. Żeby to zmienić potrzeba perspektywicznej polityki
ekonomicznej i ogromu dobrej woli ludzi u steru władz, takich, którzy będą mieć szerokie horyzonty
myślowe i dla których człowiek nie będzie stanowił jedynie danej statystycznej, a dobro ojczyzny
nie będzie jedynie sloganem wyborczym.
Emigracja Polaków na dużą skalę rozpoczęła się wraz z wstąpieniem Polski do Unii
Europejskiej. Apogeum tego zjawiska przypadło na rok 2007 i od tej pory ilość emigrantów utrzymuje
się na podobnym poziomie. Czy to dobre zjawisko? Czy przyniesie nam korzyści w przyszłości? Mam
swoje zdanie na ten temat. Czy mam rację, czy się mylę to czas pokaże. Zobaczymy, co przyniesie
nam przyszłość.
Summary:
For bread and in search of freedom. Reflections of the modern teenager on the Polish emigration
357 | P a g e

Historia I Swiat 5 2016 Issn 2299 2464

Uploaded by

Document Information

Original Title

Copyright

Available Formats

Share this document

Share or Embed Document

Sharing Options

Did you find this document useful?

Is this content inappropriate?

Copyright:

Available Formats

Historia I Swiat 5 2016 Issn 2299 2464

Uploaded by

Copyright:

Available Formats

HISTORIA I ŚWIAT

The Scientific Council:

Web page: http://www.ihism.uph.edu.pl/historia-i-swiat

© Copyright by Siedlce University of Natural Sciences and Humanities, Siedlce 2016

ACTA MILITARIA IRANICA

Hovhannes KHORIKYAN (National Academy of Sciences of Armenia, Armenia)

Kaveh FARROKH (University of British Columbia, Canada), Gholamreza KARAMIAN (Tehran

Patryk SKUPNIEWICZ (Siedlce University, Poland)

Adam Lech KUBIK (Siedlce University, Poland)

Ilkka SYVÄNNE (University of Haifa, Israel)

Yaroslav PYLYPCHUK (National Academy of Sciences of Ukraine, Ukraine)

Katarzyna MAKSYMIUK (Siedlce University, Poland)

Michael Richard JACKSON BONNER (Canada)

Kamila WOŹNICA (Siedlce University, Poland)

Janusz Adam FRYKOWSKI (Janusz Peter, MD Tomaszów Regional Association, Poland)

Irina TCYREMPILOVA (Eastern-Siberian National Heritage Institute, Russia)

Rafał ROGUSKI (Siedlce University, Poland)

Paweł WOŁOSZ (Siedlce University, Poland)

Andriy GRUBINKO (Ternopil National Economic University, Ukraine)

Mykola GENYK (Carpathian National University, Ukraina)

REVIEWS AND POLEMICS

Erich KETTENHOFEN (University Trier, Germany)

Erich KETTENHOFEN (University Trier, Germany)

Andrzej JANUCIK (Siedlce University, Poland)

Tomasz KOWALCZYK (Siedlce University, Poland)

Arkadiusz ŁUKASIAK (Siedlce University, Poland)

Marek WAGNER (Siedlce University, Poland)

Natalija MOSIJUKOVA (National Metallurgical Academy of Ukraine, Ukraine) Members

WITNESSES OF THE PAST OF EARTH SIEDLCE (BIOGRAPHIES) 327-351

Hubert JUCHIMIUK (Poland)

ACTA MILITARIA IRANICA

Hovhannes KHORIKYAN (National Academy of Sciences of Armenia, Armenia)

Kaveh FARROKH (University of British Columbia, Canada), Gholamreza KARAMIAN

Patryk SKUPNIEWICZ (Siedlce University, Poland)

Adam Lech KUBIK (Siedlce University, Poland)

Ilkka SYVÄNNE (University of Haifa, Israel)

Yaroslav PYLYPCHUK (National Academy of Sciences of Ukraine, Ukraine)

Katarzyna MAKSYMIUK (Siedlce University, Poland)

Michael Richard JACKSON BONNER (Canada)

Kamila WOŹNICA (Siedlce University, Poland)

Janusz Adam FRYKOWSKI (Janusz Peter, MD Tomaszów Regional Association, Poland)

Irina TCYREMPILOVA (Eastern-Siberian National Heritage Institute, Russia)

Rafał ROGUSKI (Siedlce University, Poland)

Dariusz MAGIER (Siedlce University, Poland)

Andriy GRUBINKO (Ternopil National Economic University, Ukraine)

Mykola GENYK (Carpathian National University, Ukraina)

Erich KETTENHOFEN (University Trier, Germany)

Erich KETTENHOFEN (University Trier, Germany)

Andrzej JANUCIK (Siedlce University, Poland)

Tomasz KOWALCZYK (Siedlce University, Poland)

Arkadiusz ŁUKASIAK (Siedlce University, Poland)

Marek WAGNER (Siedlce University, Poland)

Natalija MOSIJUKOVA (National Metallurgical Academy of Ukraine, Ukraine)

ŚWIADKOWIE PRZESZŁOŚCI ZIEMI SIEDLECKIEJ (BIOGRAMY) 327-351

Hubert JUCHIMIUK (Poland)

Samer NAZARI (Esfahan University of Art, Iran)

Geographical and environmental Locations

Fig. 6. The area of Qaleh Bahadori B cemetery

Keywords: Iran, Kermanshah, Zahāb Plain, Cemetery, Cairn Tombs.

On Location of XI and XV Satrapies of Achaemenid Persia

* Institute of Oriental Studies, Department of Iran, Yerevan, hovhkhor78@mail.ru

On Location of XI and XV Satrapies of Achaemenid Persia

Keywords: Satrapy, Caspians, Scythians, Hyrcanians, Totem